Виктор Рыжаков. Портрет охотника на снегу

У Виктора Рыжакова в кабинете что-то вроде большой фрески от пола до потолка картины Брейгеля «Охотники на снегу». Как он сам мне объяснил, это подарок. Друзья заказали в Италии точную копию картины на специальной ткани. И теперь, когда входишь к Рыжакову в кабинет, первым делом утыкаешься взглядом в зимний пейзаж с зеленым замерзшим прудом, зимним небом и маленькими фигурками людей, скользящими по льду.

Я, конечно, не слишком вглядывался, но мне показалось, что, кроме брейгелевских «Охотников», ничего в бывшем кабинете Галины Волчек сильно не изменилось. Та же мебель, тот же серый нейтральный колер стен, выбранный когда-то невесткой Волчек, известным декоратором-дизайнером Катей Гердт. И тот же черно-белый портрет молодых Галины Борисовны и Олега Ефремова, который здесь был всегда.

На самом деле это довольно странное чувство — приходить в дом, где ты хорошо знал бывших хозяев, где еще ощущается их присутствие, но где своим ходом идет совсем другая новая жизнь, звучат другие голоса, мелькают незнакомые лица.

Фото: Владимир Яроцкий

Так случилось, что приход Виктора Рыжакова на место худрука «Современника» совпал с долгожданным переездом в только что отремонтированное здание на Чистых прудах и круглой юбилейной датой — 65 лет со дня основания театра. Большие репертуарные и другие планы по проведению юбилейных торжеств, как и полагается, подпортил карантин: от чего-то пришлось вообще отказаться, что-то перенести на более отдаленные сроки. Тем не менее большую выставку «Современник. Начало» в МОММе открыли, документальный проект-оммаж «Вечно живые. История в лицах», посвященный рождению театра, поставили, несколько громких премьер сыграли. Да много еще чего успели. И, конечно же, не обошлось без скандала, попавшего в заголовки главных новостей: спектакль «Современника» «Первый хлеб» по пьесе молодого драматурга Рината Ташимовавдруг оказался в центре пристального внимания Следственного комитета и православной общественности.

Театр, который долгие годы умело лавировал между безопасным мейнстримом и откровенной коммерцией, вдруг очутился на заминированной территории современного искусства и новой литературы. Была ли это случайность или роковое стечение обстоятельств? Или это программный и осознанный выбор? Есть ли у самого Виктора Рыжакова враги, заинтересованные в его смещении и намеренно старающиеся накалить ситуацию вокруг «Современника»?

Виктор Анатольевич не из тех людей, кого легко загнать в угол. Да и не было у меня такой цели. Он сидит напротив меня на краю длинного дивана вполоборота. Будто хочет немного отстраниться, уйти от моих слишком настырных и прямых вопросов. Иногда смотрит глазами растерянного водителя, который заехал куда-то не туда и сейчас пытается выбраться. Но при этом я понимаю, что он старается быть максимально искренним.

В своих спектаклях он постоянно занят поисками единственно точного слова, правильной интонации. Для него всегда невероятно важен сам драматургический текст. Это основа театрального бытия его спектаклей. И все главные его режиссерские удачи связаны именно с новой драматургией, и чаще всего — с пьесами Ивана Вырыпаева, чьим главным интерпретатором он по сегодняшний день и является.

С любимыми не расставайтесь

Как раз накануне нашей встречи Виктор вернулся из Петербурга с театрального фестиваля «Пять вечеров», посвященного драматургу Александру Володину, фигуре знаковой и в судьбе «Современника», и в истории отечественного театра, и, как выясняется, в жизни самого Рыжакова. Нет, они не были друзьями. Слишком большая разница в возрасте. Но жизнь их свела в начале 90-х, когда еще совсем молодой Рыжаков перед тем, как уехать от своих наставников Яновской и Гинкаса на Камчатку, чтобы попробовать строить первый в своей жизни театр, выбрал для постановки в театре Пушкина знаменитую пьесу Александра Володина «Старшая сестра». Почему-то тогда ему показалось, что из всех именно эта пьеса самая важная на свете.

Но пьеса была слишком заезженной, как старая виниловая пластинка. И ее захотелось почему-то непременно пересобрать, перевернуть. И перепридумать новый финал, чтобы она снова засверкала, запела всей обжигающей своей пронзительной настоящестью. Сам Володин был не против и согласился начать переписывать пьесу. И даже показалось, что в какой-то момент загорелся этой идеей. В течение месяца Рыжаков почти ежедневно, как на работу, приходил к нему в съемную квартиру на Малой Грузинской (Володин жил тогда в Москве), где повторялся один и тот же ритуал: вначале разговоры обо всем на свете, потом долгие волнующие размышления о давних и недавних событиях жизни. Потом как-то сама собой возникала бутылка водки из недр володинского дивана и следовало неизменное учтивое предложение: «Вы же не будете против?»

Фото: Даниил Примак

Рыжаков не отказывался, но и не притрагивался к налитой стопке. Пил Володин один, как всегда, почти не пьянея. Аккурат к двум часам дня заканчивалось содержимое бутылки и время аудиенции. Дальше начинались дела, которые нельзя было ни отложить, ни перенести. И так до следующего раза. «Старшую сестру» они так и не переписали.

— Если сейчас вы меня спросите, что же рассказывал Володин, я не перескажу, не вспомню. Наверное, у меня так память устроена: никогда не запоминаю рассказываемых историй. Но про что и как он говорил — помню, это ворвалось в мое сердце с неповторимой интонацией Александра Моисеевича. У меня было ощущение, будто в его присутствии я почему-то взрослею или точно как-то меняюсь, становлюсь лучше как будто. Спросите меня, каким он мне запомнился? Мне сразу почему-то вспоминается его нос. Сам Володин хрупкий, подвижный, а нос такой монументальный, основательный. Он буквально притягивал к себе. На самом деле Володин начался для меня даже не с нашей встречи, а много раньше, с гастрольного спектакля Ленинградского театра им. Ленинского комсомола по володинской пьесе «С любимыми не расставайтесь». Главную роль играла Лариса Малеванная. Мне было 13 лет. Это был первый раз в жизни, когда я вдруг без видимой на то причины заплакал. Тогда еще я не только не знал, но даже и не задумывался, кем стану в будущей жизни. Мечтал непременно летать, но на чем и где — тогда было не важно. Наша семья была совсем не артистическая, папа серьезно занимался наукой, мама — студентами. И тем не менее именно тогда что-то оборвалось у меня внутри, чем-то показалось особенным это место, театр.

Кто знает, но, может, с финального крика героини: «Я скучаю по тебе, Митя!», несущегося из беспросветной тьмы отчаянья и одиночества, и началась подлинная творческая биография Виктора Рыжакова? Так или иначе, когда он узнает, что Володин умер, первым его порывом будет что-то предпринять, собрать вместе тех, кому дорога память об Александре Моисеевиче, кто любил его пьесы, кому было необходимо сохранить особенную нежную мелодию его слов и чувств, продолжавшую жить и пульсировать в его текстах.

Из этого порыва родился питерский фестиваль «Пять вечеров», который в этом году прошел уже 17-й раз. Вместе с театральным критиком Мариной Дмитревской, основательницей Петербургского театрального журнала, и собранной немногочисленной, но дружной командой Рыжакову удалось то, что редко у кого получается даже при наличии щедрых спонсоров и богатых бюджетов. Они фактически сами сочинили идеальную модель «бедного братства», где всем находится место — и молодым, и старым, и новаторам, и традиционалистам. Где никто не будет обойден вниманием и обижен, хотя после каждого спектакля режиссера и его актеров всегда ждет строгий, нелицеприятный критический разбор. Без дежурных комплиментов и обычного политеса. Все пять фестивальных вечеров как одно нескончаемое объятие, осененное лукавой и грустной улыбкой Володина.

Великий грузин Резо Габриадзе, друг фестиваля и невольный свидетель организационных мучений, однажды отозвал Рыжакова в сторону и тихо спросил: «А скажи, Виктор, зачем тебе это все нужно?» Тот почему-то не нашелся, что ответить. По трезвому размышлению, разумеется, ни славы, ни денег «Пять вечеров» ему не приносили. И даже наоборот, с каждым разом отнимали все больше и больше сил. Но спустя какое-то время Резо вдруг без всякого повода, встретившись глазами с Рыжаковым, торжественно заявил уже при всех: «А я понял, зачем тебе это надо». И, подняв палец вверх, произнес: «Чтоб не прерывалась связь времен!»

Квартирный вопрос Марины Нееловой

Собственно, само назначение и приход Виктора Рыжакова в «Современник» тоже можно рассматривать как попытку восстановить связь театра с сегодняшним днем. Логичное развитие великой театральной истории, начавшейся с программного заклинания «С любимыми не расставайтесь!» и продолженной отчаянным призывом шестидесятников «Спешите делать добро!». Именно так назывался спектакль, где Виктор Рыжаков впервые увидел Марину Неелову. Это был уже «Современник» нашей юности, начала 80-х годов. Модный театр раскрученных звезд, на спектакли которого все стремились попасть, а билеты считались ходовым дефицитом.

То самое студийное братство, о котором любили вспоминать театроведы старшего поколения, к тому времени закончилось. Главный вождь и учитель Олег Ефремов давно перебрался в МХАТ, забрав с собой многих из былых соратников. Но, к счастью, «Современнику» не дали умереть. Его слишком любили. Все хотели, чтобы этот театр жил. И он выжил во многом благодаря уму и хозяйской хватке Галины Волчек, яростно сражавшейся за него, как тигрица, до последнего.

Фото: Даниил Примак

Конечно, это уже был другой «Современник». Но если у театра бывает душа, то она продолжала непостижимым образом сиять в глазах и улыбке своей первой и лучшей актрисы Марины Нееловой. Рубеж 70–80-х годов — это ее время, ее звездный час. Неелову обожали, ей подражали, в нее влюблялись. Она была нарасхват.

— Хорошо помню, в 1976 году, когда я посмотрел «Спешите делать добро», у меня возникло необоримое желание дождаться после спектакля эту девчонку и хотя бы одним пальцем до нее дотронуться. Ничего подобного раньше у меня не было. А тут я увидел на сцене удивительное, ни на кого не похожее нежнейшее беззащитное существо, которое искал всю жизнь. Разумеется, ничего такого я себе тогда не позволил, но в памяти осталось какое-то острое ощущение потери. Неужели я больше никогда ее не увижу? Прошли годы, и Марина Мстиславовна с друзьями пришла на мой спектакль «Солнечная линия» в Центр им. Мейерхольда. Спектакль ей очень понравился. Она даже заглянула к нам за кулисы. Мы долго сидели разговаривали, она первой предложила: а давайте что-нибудь такое же придумаем, давайте вместе пофантазируем. И опять должны были пройти несколько лет, прежде чем это случилось. Первый спектакль в «Современнике» «Собрание сочинений» по пьесе Евгения Гришковца именно поэтому и должен был состояться — чтобы мы наконец-то встретились и чтобы вместе начали фантазировать. Начался отсчет нового времени. Для меня эта история про ту самую девочку из «Спешите делать добро», которая всю жизнь прожила в той огромной московской квартире. И вот теперь пришло другое время, время, когда необходимо съезжать с этой громадной опустевшей квартиры. Не буду скрывать, для нас обоих это была непростая работа. Со многим из того, что мне казалось интересным в этой истории и даже очень важным, Марина не соглашалась, многое не принимала или почему-то даже не хотела понимать. Всматривалась, вслушивалась. Она из тех глубоких актрис и настоящих яростных спорщиц, которым надо получить от режиссера ответы на все свои вопросы и, главное, не словами. Вот только после этого она могла полностью включиться в игру.

Спектакль «Собрание сочинений» — про жизнь, которая никому не нужна, как эти самые многотомные собрания сочинений, которых никто больше не читает. И выбросить жалко, и дальше держать бессмысленно. Что-то подобное по отношению уже не к книгам, а к себе самой ощущает и героиня Марины Нееловой. Да, у нее неплохие, любящие дети, которые по первому ее зову готовы сорваться и прилететь. Но они заняты собой и своими заботами. По большому счету им нет дела до одиночества стареющей мамы, которая после смерти их отца тщетно пытается заполнить пустоту вокруг себя. При этом Неелова решительно избегает всякой мелодрамы. Ее интонации подчеркнуто будничны, как и мужская клетчатая рубашка с подтяжками, в которых она проходит весь первый акт. Она нигде не выжимает слезу. Но эта ее невозмутимая бесслезность впечатляет гораздо больше, чем любые актерские истерики и трюки. Понятно, что той жизни, когда она была молода, счастлива и любима, больше никогда не будет. А что же будет? Что впереди?

Прошлое в будущем

На этот вопрос Виктор Рыжаков попытался ответить в своем программном заявлении перед началом юбилейного сезона — Future in the past («Будущее в прошлом»). Настало время разбора старых книг и документов, время понять, почему именно «Современнику» суждено было так многое изменить в сознании целого поколения. Почему этот театр так много значил в оттепельное время и что из этого прошлого можно взять в сегодняшний день.

Этим летом было совершено паломничество в Муром, где живет один из старейших актеров «Современника» первого призыва Владимир Петрович Заманский. Ему в этом году исполнилось 95 лет. Вместе со своей женой Натальей Ивановной Климовой они давно ушли от суетного мира. Долгие годы жили при монастыре, где по-прежнему каждый день начинается со службы в шесть тридцать утра.

— Виктор Петрович рассказывал нам о первых семи годах жизни театра. Еще даже не театра, а студии. О той одержимости и чувстве единства, которое ими тогда владело. О том, как все, и зрители, и актеры, становились частью какой-то другой реальности, которая их захватывала. Недаром они все время хотели коснуться друг друга. Для них это было важно. Как будто давало особую энергию. Невероятно, именно этого заряда хватило на целых 65 лет. При этом Заманский очень самокритично говорил о себе и актерских возможностях основного состава будущего «Современника». Было лишь три божественно одаренных актера — Олег Ефремов, Евгений Евстигнеев и Лиля Толмачева. Все остальные — обычные «середняки».

Первым десяти годам в жизни театра посвящена и выставка «Современник. Начало», развернувшаяся в Музее современного искусства. По сути, там была предпринята попытка скрестить современное искусство и старые театральные документы. Но от серых полов и белых стен (художник Алексей Трегубов), казалось, веяло какой-то больничной бедностью и грустью. Как будто все самое важное куда-то унесли или успели продать. Остались только эти просроченные удостоверения, скромные черно-белые фотографии и обрывки несовершенных аудиозаписей, по которым мало о чем можно догадаться.

Сам Виктор Рыжаков считает, что ему и создателям выставки «Начало», при всем благополучии проекта, как будто чего-то не хватило. Не хватило, чтобы она стала по-настоящему выдающимся событием. Он вообще всегда готов признавать свои ошибки и критиковать себя первым. Вот и в истории со спектаклем «Первый хлеб», вокруг которого разгорелся скандал с разными опасными обвинениями, он склонен винить прежде всего себя самого.

Но ведь пьесу приняла труппа «Современника», допытываюсь я. Приняла, подтверждает Рыжаков. И она понравилась большинству актеров? Понравилась, устало кивает он. Причем особенно актерам старшего поколения. И Людмила Крылова, и Лия Ахеджакова, и Виктор Тульчинский горячо поддержали идею постановки. К тому же до «Современника» пьеса Рината Ташимова шла на многих российских сценах. И там обошлось без возмущенных писем в инстанции и публичных проклятий.

Почему же именно на премьеру «Современника» так ополчились и «Офицеры России», и активисты разных движений, и православная общественность? У Рыжакова нет версий на этот счет. Он не склонен кого-то обвинять или подозревать. Может, нам что-то не до конца удалось, не хватило тонкости и внимания к тексту, рассуждает он. Значит, не нашли еще ту точную интонацию, которая могла бы быть услышанной каждым зрителем, а не обидеть или оскорбить кого-то.

— У меня и сейчас нет сомнений в выборе пьесы. Это глубокая и пронзительная история, которая попадает в самое сердце. И если этого со всеми не происходит и у кого-то вызывает даже злое неприятие, значит, мы тоже виноваты. Значит, чего-то не хватило, чтобы спектакль стал откровением. Злоба — это ведь как ржавчина, она разъедает душу. Мне всегда хочется помочь таким людям. Уверен, что никто не хотел бы жить, задыхаясь от ненависти. Всем хочется счастья, всем хочется быть кем-то понятым и любимым. И «Первый хлеб» про то, как нам всем этого чувства не хватает. А почему любовь не случается? Может, потому, что мы слишком нетерпимы, торопимся, спешим сказать «нет»: не стану, не буду, не хочу. Слово «да» как будто выпало из нашего обихода. Ведь, чтобы понять или принять человека таким, как он есть, его надо вначале услышать. «Да» — это всего лишь согласие на внимание, но именно на него нас не хватает. Мы все чего-то боимся, торопимся убежать друг от друга. А надо чуть-чуть потерпеть. Как в природе, надо подождать, когда слякоть и грязь сойдут, и тогда все увидят красоту, которая в мире разлита. Так и с Человеком. Его нужно услышать, разглядеть.

Родительский день

Один из ключевых эпизодов в спектакле «Первый хлеб» — сцена на кладбище, где у героини Лии Ахеджаковой длинный монолог, обращенный к могилам, в том числе и героя войны. По странному совпадению местом действия нового полнометражного художественного фильма Виктора Рыжакова «День мертвых» («Родительский день»), стали кладбищенские погосты, которые раз в год объезжает мать (ее роль играет Агриппина Стеклова) со своим великовозрастным сыном (Александр Паль).

Фото: Пресс- служба

Как это часто бывает, родственники похоронены в разных концах необъятного города. Все могилы разбросаны. Расстояния большие, разговоры мамы с сыном долгие. Для него это утомительная обязанность, для нее — обретенная потребность. Обязательный трогательный обряд поддержания давно утраченных родственных связей, иллюзия, что со смертью ничего не закончилось.

Знаю, что и на театральном фестивале «Пять вечеров» одним из обязательных пунктов программы является посещение могилы Александра Моисеевича Володина в Комарово в день его рождения 10 февраля. Обычно в этот день в Питере, как назло, дико холодно. И всем прямо на кладбище разливают по стопке водки, к которой стеснялся когда-то прикоснуться молодой Виктор Рыжаков в присутствии живого классика. Сейчас он уже не стесняется. Сам теперь стал владельцем и исправным посетителем родительской могилы на Долгопрудненском кладбище. Отец умер давно и был похоронен в Хабаровске, мама умерла несколько лет назад в Москве. Любое перезахоронение в нашей стране — большая волокита и немыслимое психологическое испытание. Тем не менее Рыжаков через все прошел. Почему-то ему было важно, чтобы родители после смерти воссоединились и были захоронены вместе.

После долгих мытарств ему досталось два метра на Долгопрудненском кладбище где-то недалеко за МКАДом. Впрочем, в тот же миг, когда он получил соответствующие документы, пронзило сомнение: далековато, кто же, кроме него, потом сюда будет ездить?

Успокоил, как он один умел, Олег Павлович Табаков. Он был в курсе всех похоронных дел: «Долгопрудненское? Бери. Отличное кладбище. У меня там мать похоронена». И теперь когда Виктор навещает могилу своих родителей, заходит проведать и Марию Андреевну, маму Олега Павловича. На кладбище едет всегда один. Говорит, что ему так легче. Не надо ничего никому объяснять, ни с кем говорить. Здесь хорошо помолчать. Это его «остановка по требованию». Здесь он берет паузу, заземляется, иногда о чем-то разговаривает с родными. О чем?

— Понять хочу, как справляться с такой махиной ответственности, которая сейчас на меня свалилась. Театр — сложная конструкция. Нельзя в один миг в нем все наладить, перебрать, заменить. В идеале должно сложиться содружество особенных, неравнодушных людей. При этом каждый должен обязательно обрести свою собственную ответственность, свою причастность к происходящим в театре процессам. И те, кому повезло быть на главных ролях, и те, кто по каким-то причинам остался вообще без ролей. Не стоит никого изгонять, увольнять, сокращать. Все же это издавна укоренено в русской традиции. В больших семьях всех хватало — и работников, и иждивенцев. Людям немощным, больным или просто пожилым непременно оказывается помощь. Важно не нарушить в устройстве «Современника» что-то человеческое. Хотелось бы, чтобы все складывалось по совести. Без честности к делу и друг другу не прожить эту жизнь. Нужно пытаться строить идеальный театр. Мечтать о недостижимом. Ведь если в театре не мечтать, то вообще ничего настоящего не получится. Театр, который мы строим, и есть модель нашего будущего мира. А каким оно будет? Не известно! Как ответить на этот вопрос?! Вот так же невозможно ответить на вопрос, почему всю жизнь меня сопровождают брейгелевские «Охотники на снегу», которых в трудные минуты могу разглядывать часами. Чем они меня завораживают? Не знаю! Чистотой, этим белым тонким снегом, в который так легко провалиться. Охотники умело скользят друг за другом. След в след. Так же и я всю жизнь скольжу, иду по тонкому снегу… почти ощупью.

— У вас есть какой-то сложившийся ежедневный афоризм?

— Раньше я всегда заканчивал свои репетиции или встречи словами «Всем спасибо! Будьте счастливы!». Для меня, для моих коллег, студентов и актеров это что-то вроде мантры. В этом году вдруг сложился новый алгоритм: «Терпение и труд. Любовь победит!» Главное — набраться терпения и работать. Кстати, именно у Станиславского определение таланта — желание и работоспособность. А как же сам талант? Это дар свыше. Его можно и потерять, могут и забрать обратно. Его наличие и определяется неиссякаемым желанием и работоспособностью. Уверен, все получится: стоит очень захотеть быть и никогда не лениться.

— А бывало, что вам не хотелось заниматься театром?

— Такие приступы очень часто случаются. И это даже невозможно скрывать. Прихожу к актерам на репетицию и честно выпаливаю: не хочу работать, не хочу репетировать и вообще сегодня не люблю театр. И как только в этом открыто признаешься, произносишь это вслух, тут же становится легче. И вот уже мир начинает видеться совсем по-другому… и вот уже тебе снова хочется что-то делать, что-то придумывать, строить.

О скандале вокруг спектакля «Первый хлеб» читайте по ссылке.