Продолжение. Начало читайте здесь:

Про детдома я думала так: это место, где детишки живут как в казарме, им там плохо и всякий ребенок мечтает оттуда вырваться. Но когда я позвонила про приглянувшуюся мне одиннадцатилетнюю девочку в опеку — еще в самый первый раз, до нашего знакомства, — тамошняя дама сказала: «Я завтра буду в детдоме и спрошу, хочет ли она в семью. Детки постарше — они ведь часто уже и не хотят». — «А что, неужели им нравится в детдоме?» — спросила я. «Да, а что же, — ответила дама. — У нас детдом хороший, дети дружат, у них все есть. И они привыкают, боятся перемен».

Потом я, по совету дамы, созвонилась с директором, и директор, с явным напряжением в голосе, сказала: «Ну, она у нас так долго адаптировалась, и вот наконец все наладилось, а вы собираетесь ее забрать. Нет, я не уверена, что это хорошая идея… Я с ней поговорю, но нет, я не уверена». — «Но у девочки же никого нет, — сказала я. — Никаких родственников, никто не навещает… нечего терять». — «Детдом — это тоже дом, — холодно сказала директор. — Думаете, мы не любим детей, чего-то им здесь не хватает? Поверьте, вы на своих детей меньше тратите — и денег, и сил. А у нее ведь еще и инвалидность, ей важен режим, постоянный контроль, уход. Знаете, не всем детям лучше в семье».

Я поняла, что найти общий язык с директором получится едва ли. Хотя про деньги — это правда: на каждого ребенка в детдоме выделяются очень значительные суммы — обычно называют цифры от 80 до 150 тысяч в месяц, в зависимости от региона и типа учреждения. Спора нет, я трачу меньше.

Зато дама из опеки явно хотела устроить девочку в семью. И на следующий день она воодушевленно сообщила мне, что по медицинской линии там все не так страшно, а девочка очень заинтересовалась, она ждет фото и подробностей.

На тот момент я была совсем не уверена в своей решимости взять одиннадцатилетнюю девочку с инвалидностью. И тон детдомовского директора меня тоже расстроил. Но раз девочка ждет фото и подробностей — да, конечно, надо их отправить.

Задним числом я вижу, что именно та дама из опеки, ее воодушевление, ее радость от того, что кто-то хочет взять девочку, которая вот уже почти три года сидит в детдоме (ведь даже и телепрограмму сняли, а толку!), и сыграли в этой истории главную роль. А то бы я, может, все же испугалась и отступила бы. Но дама так меня ждала — а из ее слов выходило, что ждет и девочка, — что я отправилась к ним сразу же, как только получила от своей опеки нужные документы.

Это был другой город, мы с дочками приехали на поезде ранним утром, шел снег с дождем, погода была серой и мерзкой. На месте расклад оказался тем же, что и на расстоянии. Опека, куда мы отправились прямо с поезда, была нам очень рада, воодушевленная дама предлагала чай, умилялась нашей малышке, без проволочек выписала направление на знакомство с девочкой. Она же созвонилась с детдомом и согласовала наш приход. Но в детдом нас сначала вообще отказались пускать.  Выяснилось (почему-то только на этом этапе), что посторонним несовершеннолетним вход на территорию детдома запрещен, нечего им тут делать, «пусть подождут на улице», а какая же улица, когда снег с дождем, да и сколько же им там ждать? Мне казалось важным, чтобы мы познакомились с девочкой вместе, мне и в голову не приходило идти в детдом без детей. Снег, ветер, мы стоим у чугунного забора детдома с коляской, дети дрожат, я тоже дрожу, пытаюсь объясняться с охранником по домофону — и сейчас мороз по коже, как вспомнишь. А тогда было еще и страшно, я думала: о ужас, что мы тут делаем, во что мы ввязались?!

В конце концов нас пустили в холл, охранник переписал мои паспортные данные, и к нам пришла тетя-завхоз. Которая сказала, что раз уж я притащила детей, то нужна хотя бы справка о том, что они здоровы. Справки у меня, конечно же, не было, и достать ее в чужом городе было совершенно негде. Я говорила: «Но вы же не требуете справку о моем здоровье?» А она отвечала: «Но вы же должны были пройти медкомиссию — разве у вас нет на руках заключения о том, что вы здоровы?!» Я говорила: «Но это заключение действует полгода — каким образом оно может гарантировать, что именно сейчас я не больна гриппом?» А она отвечала: «Так что, вы больны? Зачем же вы тогда приехали? Заражать наших детей?!»  За этими разговорами мы провели, наверное, минут сорок, и мне становилось все унылее и унылее. Холл, где мы находились, ничем не выдавал места, где живут дети: убогий холл, похожий был в моей женской консультации на первом этаже хрущевки. Ни игрушек, ни книжек, ни бойких плакатов — только голые крашеные стены, флегматичный охранник, линолеум, стулья и искусственные цветы.  И гардероба тут не было — посетители не предполагались.

Наконец я позвонила директору, она вмешалась, и завхоз от нас отцепилась. Детям велели сидеть в холле, а меня повели в кабинет социального работника, где хранятся дела детдомовцев. Соцработник была приветливая. Она изложила все, что знает о биографии нашей девочки (вышло немного), показала некоторые документы, позвала врача и воспитательницу. И тут наконец произошло какое-то радостное оживление: и врач, и воспитательница меня разве что не расцеловали, повторяя, как было бы здорово, какое было бы счастье, если бы бедная девочка наконец обрела семью — да, она непростой ребенок, характер у нее ого-го, но она все равно ребенок, ей так нужна мама, а тут еще и брат, сестры, чудесно, чудесно! Узнав, что потенциальные сестры мыкаются в холле, они немедленно притащили их в кабинет и принялись с ними болтать. Это было что-то нормальное, человеческое.

Но все равно было очень страшно. Ужасно хотелось куда-нибудь сбежать, исчезнуть, раствориться, а знакомиться с бедной девочкой не хотелось уже совсем. Хотя я старалась держаться, быть милой, задавать вопросы и даже слушать ответы.

Потом в тот же кабинет привели и саму девочку. По ней было видно, что ей еще страшнее. Ее буквально затолкали внутрь, а она пятилась обратно к двери с отчаяньем во взгляде. Заталкивала ее та завхоз из холла, при этом она вопила: «Познакомься, деточка, к тебе приехали твои мама и сестрички! Обними их скорее!» Чтобы девочка не сбежала, завхоз закрыла дверь телом.

Для того чтобы девочка произвела на нас хорошее впечатление, на нее нацепили блестящие сапоги на высоких каблуках, кожаную куртку в заклепках, шапочку в блестках, кажется, ее даже накрасили и уж точно аккуратно причесали — в общем, девочка производила впечатление последней оторвы гораздо старше своего возраста, вид у нее был несчастный, сердитый и перепуганный. В той телепрограмме, которую мы с детьми столько раз пересмотрели дома, девочка  была, конечно же, совсем другой.

Если бы я ждала, что полюблю ее с первого взгляда, то была бы страшно разочарована, но таких фантазий у меня, к счастью, не было. Однако я все же разочаровала себя тем, что при виде девочки меня совсем не захлестнуло волной добрых, родственных или хоть каких-нибудь нежных чувств. Среди эмоций позорно лидировала паника. Обниматься абсолютно не тянуло, и взаимная неловкость только росла.

Ситуацию спасла моя старшая дочка: она светски поинтересовалась, как тут вообще устроена жизнь, попросила девочку все ей показать, и, ко всеобщему облегчению, обе куда-то побежали. А нас с младшей дочкой отправили к директору. По телефону мне казалось, что она очень пожилая  и цедит скрипучим голосом редкие слова потому, что ей просто сложно говорить. Но выяснилось, что она вовсе не пожилая, а очень деловитая дама средних лет в строгом, но при этом красном костюме. А говорить скрипуче, медленно и с паузами — это такой стиль. В этом стиле директор стала задавать мне вопросы из ряда «Осознаете ли вы, что приемный ребенок — это очень большая ответственность?» и «Как вы планируете преодолевать проблемы, которые непременно возникнут?». Директор смотрела на меня как на подсудимую, звучали вопросы так, будто я совершила преступление, а теперь оправдываюсь. Выходило, что я должна убеждать эту строгую даму в том, какой прекрасной матерью я стану для той девочки, притом что я совсем не была в этом уверена.  Мы ведь даже не познакомились, а только с ужасом посмотрели друг на друга.

Впереди были выходные, мы договорились, что на выходных будем забирать девочку погулять. И на этом мучительное собеседование закончилось. Повезло, что при мне была младшая дочка, которая жила своей детской жизнью: бегала по кабинету, куда-то лезла, брала какие-то предметы. Параллельно я общалась и с ней, и атмосферу допроса это заметно разряжало.

Снег с дождем наконец закончился, посветлело, мы с младшей дочкой вышли во двор детдома. Старшие девочки уже успели сдружиться, бегали по двору, смеялись. И это было огромным облегчением. Моя старшая дочка очень-очень старалась найти со своей детдомовской ровесницей общий язык, хотя перепугалась и хотела бежать куда подальше ничуть не меньше меня.

Вместе прогуливаясь по двору, мы стали говорить про детдомовскую жизнь. Наша девочка сразу же сказала, что ей тут очень даже неплохо. Она со всеми дружит, воспитатели добрые. Куда-то ехать ей страшно. Выходило, что и ее я должна убеждать — в том, что страшного тут ничего нет.  

Нашей девочке в детдоме действительно нравилось. За почти три года она пожила в двух детдомах — и первый ругала в основном за то, что там заставляли что-то делать, как-то за собой убирать. В нынешнем уже ничего не заставляли делать. Убирают уборщицы. Еду готовит повар. Порвала или испортила куртку — идешь к завхозу и выбираешь на складе другую. Хочешь учиться — учись. Не хочешь — да пожалуйста. Играть целый день в компьютер — почему нет. Воспитателям даже удобно, ведь если ты сидишь и играешь, то точно ни с кем не дерешься. Тебя постоянно развлекают: в детдоме куча кружков, тренажерный зал, с утра до ночи включен телевизор, возят туда-сюда с экскурсиями, приезжают концерты и спектакли. Бегают туда-сюда добросердечные волонтеры. Благотворители тащат подарки. И ты никому ничего не должен. Ты несчастная сиротка, тебе не повезло в жизни — какой с тебя спрос? Все тебя жалеют и балуют, а если вдруг кто-то чего-то требует, так это злой человек.

По своему устройству детдом нашей девочки был похож на детский сад. Вот группа — в ней живет до десяти детей, но обычно меньше, человек пять-семь. В группу, как и в саду, отдельный вход, раздевалка. Внутри — большая игровая комната со столами, игрушками, непременным телевизором. К игровой с одной стороны прилегает спальня, там кровати и шкафы с одеждой. С другой стороны из игровой можно выйти в туалет-душ. Небольшое пространство с чашками, чайником и микроволновкой тоже имеется. Для кружков, спортивных и прочих занятий есть отдельные комнаты и залы. Словом, вполне себе детский сад. В группе всегда есть воспитатель, они работают посменно по двенадцать часов, обычно их четверо.  Дети взрослеют, но это ничего не меняет: их все так же обслуживают, развлекают, выводят погулять. И жалеют, жалеют, жалеют. Любые способности ребенка воспеваются, ведь его важно поддерживать. Прочел стишок — вот тебе грамота. Станцевал — гром аплодисментов. Вышил бисером цветочек — всероссийская слава.

Мне казалось, что в детдоме ребенок должен чувствовать себя потерянным. Но оказалось, что детей там так занимают, что они не успевает себя хоть как-то чувствовать. Тобой все время руководят, тебя все время куда-то ведут, ты вообще ничего для себя не решаешь и не выбираешь; единственное, как ты можешь себя проявить, — это сопротивляться, обманывать, орать: «Не хочу, не буду!» Поэтому  насолить взрослому, любому из ведущих и решающих, — это особая доблесть. Наша девочка гордилась тем, что довела своими выходками одну из воспитательниц до больницы (ну, ей так сказали, пойди пойми, что там случилось на самом деле) и каждый день мотала нервы врачу (недаром та готова была меня расцеловать): девочка отказывалась выполнять медицинские назначения, и врач действительно очень переживала. «Слушай, — сказала я нашей девочке, уже когда мы жили вместе, — ну подумай: если бы с тобой случилось что-то серьезное, представь себе, как бы ей тяжело пришлось, ведь она бы чувствовала, что это ее вина, что это она за тобой не досмотрела». — «Ну и пусть бы страдала, так ей и надо!» — ответила девочка. «Почему так и надо? Что плохого она тебе сделала? В чем, по-твоему, ее вина — в том, что она согласилась работать в детдоме? Это же просто человек — и, судя по всему, хороший, неравнодушный». Наша девочка посмотрела на меня тогда с изумлением. Для детдомовца взрослые — это обслуживающий персонал, более или менее удобный. Никаких других отношений тут не бывает.

У меня было романтическое представление о том, что взять ребенка из детдома — значит дать ему свободу и возможность делать то, что он хочет. Но правда в том, что наша девочка делала то, что она хочет, именно в детдоме. Она любила подраться — и дралась. Любила играть на планшете — и целыми днями играла. Ненавидела учиться — и не училась. Не хотела читать — и не читала. Ей нравилась большая компания, она привыкла всегда быть в тусовке — дома такой компании для совместных игр нет. Считается, что ребенок без семьи об этой семье непременно мечтает, но оказалось, что наша девочка мечтала о чем-то совсем другом. О том, чтобы пройти уровень в компьютерной игре, например. Или о самом дорогом наборе «Лего». Но «Лего» и без всякой семьи дарили благотворители.

Благотворители — это вообще интересная тема. Нашей девочке за три года они, например, подарили дюжину телефонов, телефон — очень распространенный подарок для детдомовца. Притом что телефоном девочка просто не умела пользоваться: никто ее этому никогда не учил. Да и звонить ей было совершенно некому. Карточек ко всем этим телефонам тоже не прилагалось, а откуда такую карточку возьмет ребенок? Тут же нужен паспорт, вдобавок детей не выпускают из детдома одних. Так что всю эту телефонную дюжину девочка благополучно угробила, используя их для метания в соседок и прочих опытов, призванных определить, какой из телефонов прочнее. Но подаренные планшеты девочка берегла — сломав уже во время нашей совместной жизни последний из врученных  благотворителями (кажется, пятый), она плакала так безутешно, как никогда после.  

В общем, наша девочка и по сей день вспоминает о том, как прекрасна была в детдоме картофельная запеканка и как удобен тренажерный зал.

Пока я писала этот текст, для меня самой стало загадкой, почему она все же решилась бросить эту прекрасную жизнь ради смутных семейных перспектив с неведомыми людьми.

— Как же ты, — говорю, — подписала согласие?

— Ну… — отвечает. — А вы мне очень понравились.

— Да?! — я даже удивилась. — Но ты ведь нас совсем не знала. Мы были такие мокрые, унылые, растерянные… А ты так боялась.

— Ну и что, — говорит. — Все равно вы мне очень понравились.

— Разве тебе не нравились воспитатели?

— Но это же другое. Они добрые, но они все время меняются, и они приходят в детдом на работу, а не потому, что они любят детей. Дети у них свои, и дом у них свой. Они с тобой общаются, потому что должны, а так ты ведь им никто, чужая. А хочется иметь свою собственную маму, чтобы она тебя любила, заботилась о тебе… чтобы жить вместе, чтобы она была твоя. Вы же пришли, чтобы меня забрать. Поэтому вы мне сразу понравились!

Трудно сказать, действительно ли наша девочка тогда так считала. Скорее, все же нет — она считает так сейчас, спустя год. А тогда это выглядело совсем иначе.

Тогда это выглядело так: испуганная девочка, которая задает множество не самых удобных вопросов («А вы уже купили мне кровать?», «А почему у вас нет мужа?», «А машины почему нет?», «А Москва — это другая страна?», «А у вас с соседями общая кухня?», «А это ничего, что я не люблю малышей?», «А вы заведете мне крысу?», «А вы не умрете от какой-нибудь болезни?», «А у вас точно хватит денег на еду и вещи?») и смотрит на тебя с недоверием. Мы с детьми, ошарашенные, растерянные, но пытающиеся наладить контакт — раз уж все так получилось.

Девочка должна была подписать согласие. Приехали мы в пятницу, и к вечеру пятницы девочка сказала нам свое «да». Но впереди были выходные, на выходных документы не оформляют, мы решили перенести написание согласия на понедельник. К субботе девочка раздумала. Когда мы пришли в детдом, чтобы пойти с ней погулять, то обнаружили ее в слезах и в наимрачнейшем настроении.

— Погулять я пойду, но жить к вам не поеду, — сказала она.

Ну ладно, пошли гулять. В ходе прогулки выяснилось, что директор «серьезно поговорила» с девочкой и сказала ей о том, чтобы она не ждала от семьи слишком многого. Люди разные, даже у приятных бывают очень странные привычки, в любом доме свои правила, часто суровые. А она человек непростой, и не факт, что отношения сложатся. Здесь ее все полюбили как родную, она делает успехи в школе, и все у нее очень неплохо. А что будет там, в большом мире? Не выйдет ли так, что ее не примут и вернут назад? А если другие дети будут ревновать? Есть еще и старший мальчик — а если он ее невзлюбит и начнет поколачивать? Да и вообще, ей ли не знать, как непредсказуема жизнь, мало ли что будет, точно ли это будет хорошо? А тут все привычно, все знакомо.

У девочки умерла родная мама, и да, про непредсказуемость жизни она понимала многое. Мама умерла в гостях у друзей, куда они пришли праздновать день рождения. Праздновали шумно, употребляли разные интересные вещества. Когда маме стало плохо, друзья вызвали сразу две скорые — и маме, и дочке. При этом девочка не поняла, что произошло. Еще утром она была дома — а тут, ничего ей не объясняя, ее забрали в больницу и засунули в изолятор, откуда нельзя было выходить. Еду ей приносили, туалет был в палате. Больше в палате ничего не было, то есть был телевизор, но по нему транслировали только мультик «Ежик в тумане» — жутко, да? Похоже на какую-то пытку, изощренное наказание — и никто не объясняет, за что именно ты наказана. В изоляторе девочка просидела сколько-то дней, никто из персонала с ней не разговаривал, периодически к ней подсовывали то младенцев, которые плакали всю ночь (и никто не приходил их утешить), то детей постарше, которые тоже ничего не понимали. Представьте себя в такой ситуации — способствует доверию к миру, не так ли? Я бы просто спятила. Вот так вмиг ты теряешь все — и никто не говорит тебе, что же происходит.

В итоге о смерти мамы девочке сообщил мамин друг, который нашел ее через пару недель уже в общей палате другой больницы — туда девочку перевели, обнаружив у нее серьезное заболевание. Там с девочкой тоже никто не разговаривал. Собственно, там уже о ней ничего и не знали: поступил ребенок с таким-то заболеванием, наблюдаем, лечим. А если бы не друг семьи — интересно, когда бы о смерти мамы наконец сообщили? Кто взял бы на себя эту роль?

Из больницы девочку перевели в детдом, но там она «не прижилась», и ее отправили в другой детдом, где она провела почти три года до нашей встречи. При этом ни в одном из этих детдомов не было психологов, которые обсуждали бы с девочкой ситуацию, в которой она оказалась. Воспитателей последнего детдома все хвалили за профессионализм — при встрече и мне они понравились, — но вот простой факт: в одной спальне с нашей девочкой, кроме нескольких ее ровесниц, ночевала пятилетняя малышка, которая часто плакала по ночам, и за это все остальные дети ее дружно ненавидели и лупили днем. Воспитатели почему-то не вмешивались — или вмешивались, но ситуацию в целом это не меняло. Сейчас я бы непременно спросила у воспитателей: а что, совсем некуда было ее перевести?

Но когда я была те пять дней в детдоме, я так нервничала, что мне было не до посторонних вопросов. Я думала только о том, что хорошо бы оттуда поскорее сбежать, прихватив ребенка. Ребенок меня тоже пугал, но я думала: да ладно, как-нибудь разберемся, мы же люди. А детдом — это что-то не про людей.  Это предприятие, загадочное и мрачное, с пропускным режимом, и все тут будто какое-то ненастоящее. Тут детей растят как овощи — механически, в соответствии с регламентом. И это самое страшное, что только бывает.

Как же мы все же забрали нашу девочку? Ну, нас ведь было много. Соцработник и воспитатели дождались, пока у директора будет выходной, и в этот день ударно убедили девочку в том, что все будет хорошо, если набраться смелости и сбежать. А если остаться — хорошо не будет, нет. Тебе исполнится восемнадцать, ты окажешься на улице — и тут выяснится, что ты ничего не умеешь и не знаешь, никто тебя больше не обслуживает, не занимает, не развлекает, и совершенно никому тебя больше не жаль. Вдобавок у нашей девочки была отдельная проблема, связанная с инвалидностью, — она не могла ездить с остальными детьми в летние лагеря и санатории, потому что ей требовался особый контроль. А летом хотя бы на месяц-другой детдом закрывался на ремонт. И на этот период девочку отправляли то в больницу, то на дачу к кому-то из волонтеров, где ей было еще тоскливее, чем в больнице, — все это ей не нравилось. «Подпишешь согласие — и больше никто и никогда не отправит тебя в больницу только потому, что тебя больше некуда деть», — сказали девочке. И она подписала согласие.

Директор, вернувшись в понедельник на работу и обнаружив это самое согласие подписанным, устроила страшные разборки. Как в кино. Я тоже участвовала. Весь персонал детдома, девочку, меня вызвали в кабинет директора на ковер — там действительно был ковер, красный, яркий. Мы толпились вокруг, а директор, держа девочку за плечи, сурово вопрошала:

— Тебя ЗАСТАВИЛИ подписать это согласие? Признайся, тебя ЗАСТАВИЛИ?!

Я думала, девочка ответит: «Да!» Я бы сама, наверное, в такой ситуации ответила: «Да!» Точнее, я бы сдалась еще на предыдущих этапах — полагаю, я бы все время плакала, потеряла всякий интерес к миру, совсем отупела и попала бы в интернет для умственно отсталых.

Но девочка оказалась стойкой — я и сейчас уважаю ее за крутой нрав, — она упрямо кричала:

— Нет, я сама! Я сама подписала! Сама!

А потом разрыдалась и выбежала из кабинета.

Директор обвела нас всех, явно провинившихся, холодным взглядом и сказала:

— Ну ладно, сама так сама. Все свободны.   

Через пару дней меня официально назначили опекуном, я пришла за девочкой, мне выдали ее с рюкзаком вещей и коробкой лекарств, и мы сразу же уехали домой.

Продолжение следует