Мой ребенок все еще учится в 57-й

Знаете, когда все это началось, ну, когда в «Фейсбуке» появились первые свидетельства про 57-ю школу, то со стороны это выглядело как идиотский розыгрыш. Может быть, так на тот момент работал эффект отрицания, но я несколько дней не просто не верила, меня это все страшно веселило! Ну правда, какие-то люди в «Фейсбуке» вдруг начали писать, что учитель истории, известный человек, годами принуждал своих учениц с ним спать. Ересь какая-то. И ничего конкретного: дым, пыль, пудра, но где-то за этой завесой мерещатся страшилки из пионерского лагеря. На черной-черной улице, в черной-черной школе в самом центре черного-черного города происходят разные ужасные вещи с детьми. Уже и гроб на колесиках почти заехал в твой подъезд, а зеленая рука почти схватила тебя за горло.

Какое отношение все это может иметь к прекрасной школе, где учится мой сын? Да ладно вам, никакого! Напишите такое про обычную школу – и я еще подумаю, верить или нет. Но пятьдесят седьмая – вы хоть знаете, чьи дети там учатся?! От школы камня на камне не оставили бы, будь в этой ерунде хотя бы грамм правды.

«Ничего, – говорила я, – пятьдесят седьмая выстоит, и не такие давили. В этой школе работают гиганты, великие люди. Для них вся эта мышиная возня просто ерунда. Сейчас директор как выступит – и все, злопыхатели заткнутся».

Но школа молчала день, два, три. А в это время в интернете, сметая все на своем пути, набирал силу ураган «Пятьдесят седьмая». Новые свидетельства растления детей, да еще и про других учителей; домыслы, теории заговоров, грязные подробности, пересказанные где-то и кем-то, – все это, замешанное на слове «педофилия», превращалось в циклон демонических размеров. Выносить молчание школы стало трудно, и люди начали поодиночке выходить на ее защиту. То тут, то там появлялись призывы остановиться, подумать о детях, вспомнить о том, каких людей вырастила школа.

«Почему школа ничего не отвечает? – недоумевала я, публикуя свой пост в “Фейсбуке” в поддержку школы. – Это такой тактический ход? Ждут, пока уляжется пена?»

И потом – раз! – ночью, почти в полночь, на сайте 57-й появляется обращение директора. Он уходит со своего поста. Без всякого объяснения причин. И оно меня сломало, это обращение. Я ждала слов о том, что люди в интернете порют несусветную чушь, что школа будет бороться и подавать в суд на клеветников. Я где-то глубоко внутри была даже готова услышать: «Это страшная правда, но мы сделаем все, чтобы этого больше никогда не повторилось». Но вот это: «Я должен сейчас уйти, чтобы школа могла разобраться»... Следующие недели я провела очень близко к эпицентру событий, я видела и слышала так много о том, что было, и еще больше о том, чего не было. Но даже сейчас, когда вопросов все еще больше, чем ответов, а недоверие ко всем и вся поразило самые потаенные уголки моего сознания, точка опоры для меня – то его ночное письмо на кривеньком сайте школы. Как крик о помощи. Утром это обращение уже было удалено.

Через несколько дней количество дерьма в интернете уверенно перешло в качество. В том смысле, что докатилось до детей, которые учатся в школе прямо сейчас. И – как с ежегодной зимой в Москве – все вдруг очнулись и вспомнили, что дети умеют пользоваться интернетом. Шестиклассники, семиклассники – не говоря уже о совсем взрослых детях – за несколько дней прочитали о своей школе все и даже больше. Детские группы в социальных сетях превратились в отличную платформу для буллинга. Некоторые родители тайком от детей присылали мне скриншоты того, что подростки пишут своим «друзьям», которые учатся в пятьдесят седьмой школе. В мои двенадцать лет я даже слов таких не знала. В мои тридцать пять я готова разбить голову об стену, чтобы это развидеть. Когда я представляю, что такое могли написать моему сыну, мне хочется пойти и утопиться.

И тогда я твердо решила забрать ребенка из школы. Это было в начале сентября.

Но он все еще там, а я – после нескольких недель без сна, вместе с группой таких же, как я, странных людей, «которым больше всех надо», – теперь в управляющем совете школы.

Зачем я полезла во все это? Отличный вопрос. Пару раз в неделю мне его обязательно кто-нибудь задает. Я не выпускник пятьдесят седьмой и не какой-то ее адепт. Мне не нужно защищать ее честь во что бы то ни стало. Но мой сын четыре года учился в обычной школе и год – в пятьдесят седьмой. В середине августа он сказал мне: «Мам, слушай, что-то мне надоели каникулы. В школу хочется». В моем мире, где ребенок четыре года в школу ходил, как на каторгу, такое заявление стоит довольно дорого. Пятьдесят седьмая – это сейчас его мир, гораздо больше, чем мой. И поэтому я полезла: копаться в грязном белье, тратить свое время и силы, пытаться собрать осколки этого хрустального замка. Чтобы дать этому его миру шанс. И еще чтобы своими глазами увидеть, что же происходит на самом деле. Я хотела стоять так близко, чтобы при всей моей близорукости разглядеть каждую булавку на сюртуке каждого Чичикова. Чтобы не было потом оправдания для самой себя: ты не так поняла, не так услышала, не так интерпретировала, не там прочитала. Я хотела, чтобы мои собственные глаза были гарантом безопасности моего ребенка.

И вот я там. Смотрю своими глазами. И я бы очень хотела написать здесь: «Я видела, что все это клевета!» Но это не так. Далеко не все. И это больно. Но вот что я увидела отчетливо: откровенной ереси в урагане, который пронесся по интернету, процентов девяносто. И только одно это знание уже довольно серьезно примиряет меня с действительностью. А еще я вижу травму. Огромную коллективную травму. Мне кажется иногда, что она куда больше, чем травма, которая была нанесена прямым жертвам.

Есть такая красивая теория. Теория мультивселенных. О том, что существует бесконечное множество параллельных вселенных, которые постоянно отпочковываются из каждой точки, где происходит выбор. Ты ощущаешь себя в той реальности, где ты, например, сотрудник банка. Но есть еще альтернативная линия, где ты напился перед экзаменами в институт, провалил их и теперь ты серфер на Бали; а в третьей линии тебя вообще нет, потому что твои родители не встретились. И так – бесконечно. И вот я вижу, что во вселенной, которая называлась «Пятьдесят седьмая», произошло короткое замыкание. Все ее обитатели вдруг проснулись в другой вероятностной линии. Еще вчера они легли спать там, где хорошо и светло; где великий директор управляет лучшей школой в Москве и готовится отмечать тридцатилетие своего директорства; где легендарные историк, математик, словесник и другие необычные учителя выращивают цвет интеллигенции; где свобода слова, возможность личностного роста и отсутствие школьной формы как маркер свободы личности. А проснулись они в темном и вязком мире, где вот уже двадцать лет историк и математик творят бесчинства, прикрывая их своими авторитетами, каждый готов сожрать тебя только за то, что ты думаешь по-другому, и все поглотил страх, что дети сейчас начнут выходить из окон. Я тоже проснулась в этом мире, и я говорю вам: это очень страшно.

В фундаменте – острый дефицит информации. Информация выдается редко и строго дозированно, по каплям, как из пипетки. На всех ее, конечно же, не хватает, и вот самые-самые невероятные фантазии и пугающие слухи начинают расползаться со страшной скоростью. Оказывается, что ты, человек снаружи, знаешь о происходящем больше, чем учителя, которые проработали в школе по двадцать лет.

На родительском собрании в седьмом классе поднимается вопрос: или никаких поездок, или обязательно едут родители. Старенькие родители сорокалетнего выпускника, давно уже уехавшего из России, в ужасе рвут на себе волосы, со слезами вопрошая из скайпа: «А у тебя точно ничего такого не было?! Может быть, ты это тоже скрывал всю жизнь? А мы не знали, пропустили, не уберегли?!» Выпускник, который в этом году отправил в первый класс пятьдесят седьмой собственного ребенка, не понимает, что делать сначала: идти к психоаналитику – может быть, он тоже жертва, но просто все выместил и теперь ничего не помнит («Раз все всё знали, как же я-то ничего не знал?!») – или срочно забирать из школы своего ребенка.

Одни учителя с недоверием относятся к коллегам, боясь, что среди них может скрываться очередной преступник. Другие – боятся учеников, которые могут начать писать обвинительные пакости, если им ставить двойки. Дети не доверяют никому и живут с ощущением, что их предали. Разумный в том, другом мире принцип фактического обоснования действительности для принятия решений здесь превращается в постмодернистскую фантасмагорию. Родители, учителя, ученики, выпускники: здесь каждый не доверяет каждому и заодно самому себе.

Как вы думаете, что делает нормальный родитель (это я о себе), оказавшись внутри этой безумной рекурсии недоверия? Правильно. Он идет к психиатру и получает рецепт на успокоительное. Потому что иначе его накрывает паранойя, от которой невозможно спать. А как еще? Мой сын, например, молчун. Он живет где-то там, внутри себя. Сейчас я в ужасе вспоминаю, как пыталась допросить его: а не происходит ли в его жизни чего-то такого, о чем нужно поговорить? От такого разговора можно сойти с ума. Потому что нужно все узнать, но нельзя сказать лишнего. Ведь я не знаю, что именно он знает. И, возможно, ему совершенно необязательно это сейчас узнавать. Но лучше, чтобы он все узнал от меня, чем в группе «ВКонтакте» от какого-нибудь TRASH899, у которого на аватарке Винни-Пух в кровоподтеках и с топором в голове. А сын живет в комнате с балконом, а вдруг это все нанесет ему такую травму, что он... о боже.

Я мучилась неделю. Однажды мы ехали в машине, и я все ему рассказала сама. Всё вообще. Как есть. Очень стараясь подбирать слова. Он, как всегда, очень сдержанно отреагировал, кажется, его больше удивило то, что я при нем курила в машине. Но сказал спасибо. Я сказала: «Если у тебя будут какие-то вопросы или ты просто захочешь что-то обсудить, обязательно приди ко мне или к папе, ладно?» А он мне ответил:  «Ну да, приду. Я всегда так делаю,  вы же нормальные».

Ага, нормальные. Ну-ну.

Все школы, сколько я себя помню, делились для меня на «обычные» и «необычные». Обычные – это районные городские школы, которые представлялись мне оплотом советскости и серости. А необычные – это разные «школы с историей», которые, кроме распоряжений министерства о том, чему и как учить, обладали каким-то особенным видением мира и транслировали это видение своим ученикам. Я сама училась в такой школе, это был Московский лицей при Академии художеств. Большое красное здание напротив ЦДХ, знаете?

Запах масляной краски, гипсовые фигуры, черепа, натюрморты. Классы с партами как побочное явление необходимости называть это место школой. Совершенно нормально, что учитель математики прощает тебе несделанную домашку, потому что у тебя завтра просмотр по композиции. Для нас было нормальным уезжать почти на месяц в июне на пленэр, когда другие школьники уже давно на каникулах, а все осенние каникулы штудировать книжки по истории костюма – чтобы собрать материалы для серии иллюстраций. Это в порядке вещей, когда харизматичные до странности мастера ходят вдоль твоих работ, оценивая, смеясь над смешным, переглядываясь и стряхивая на пол сигаретный пепел. А еще они умели шутить цитатами из битлов. Мы там учились и всё это считали совершенно нормальным. Иногда я вспоминаю, как на меня смотрели дети из «обычных школ», где учительница – это такая строгая тетенька в очках и шапке-яичке. Мне кажется, они мне просто не верили.

А еще для нас было совершенно нормальным, что по коридору во время перемен прогуливались натурщицы в махровых халатах и шлепанцах на голое тело. Звенел звонок на урок, и, теряя эти шлепанцы, они быстро шли из курилки в мастерскую, на заляпанный краской подиум, чтобы сбросить халат и застыть на следующие сорок минут в самой невероятной позе. Рембрандт, Рафаэль, Микеланджело – слайды из огромной коробки учительницы истории искусств: мы из темноты всем классом смотрели на светящиеся, во всю стену, изображения обнаженных людей прошлого, и нужно ли говорить, насколько ненормальными мы считали шестиклассников из «обычных школ», которые ржали над пенисом Давида в Пушкинском музее?

Была ли у нас сдвинута граница нормы? Думаю, что да.

Сколько нам было в последнем классе – по семнадцать? Организм уже несколько лет ставил над нами свои гормональные эксперименты. Трудно придумать лучшее время. И вот ты заходишь на урок в мастерскую, а там – обнаженная натурщица. Кто-то из нас был удивлен? Нет. Возбужден? Ничего такого не помню. Натюрморт, наброски животных, наброски людей, гипсовые головы, портрет, скелет, экорше, обнаженная натура – стандартная программа академического художественного образования. И физиология здесь вообще ни при чем. Я ни разу не слышала даже обсуждения сисек натурщиц под лестницей. Вот Машку направо и налево склоняли – она раньше всех нас обросла сиськами и сплетнями. Версий того, что там у нее в лифчике, по школе бродило штук двенадцать. Это сейчас я взрослым мозгом понимаю, что если бы кто-то на самом деле знал, что у нее там, то не было бы такого разнообразия версий. Склоняли Анькины ноги в рейтузах, Иркину задницу под шерстяной клетчатой юбкой. А Марину Евгеньевну – джазовую певицу, которая часами голая возлежала в центре мастерской на драпировках в самых причудливых позах, – не обсуждал никто. Все только обсудили однажды, что ее рисовать приятно, что очень пластичный силуэт и что если урок до четырех часов вечера – то еще очень удачно ложится свет из окна, прям действительно очень удачно ложится, искусственный так не поставишь.

Мы, конечно же, вышли оттуда со сдвинутой нормой. Но когда ты живешь в обществе, где норма – не уметь разговаривать с ребенком о сексе, да что там – вообще не уметь с ним разговаривать. Где норма – пугать его на улице, что «отдам тебя дяде». Где норма – бояться ходить на  родительские собрания, потому что там сейчас будут по-комсомольски поименно отчитывать всех, кто бегает по коридорам. Где норма – смущенно сказать своему приехавшему из Берлина приятелю: «Слушай, ты бы надел что-нибудь поспокойнее, у нас так по ночам не нужно ходить...» Где норма – отвечать правильно, а не так, как ты думаешь.

Разве это та норма, которую я хочу привить своему сыну? Та норма, которой ему бы стоило следовать во имя собственного счастья? Да ну. И вдруг оказалось, что границы нормы именно пятьдесят седьмой – это понятные мне границы. Только вот не нужно прямо сейчас начинать скабрезничать про «традиции пятьдесят седьмой школы». Этот мем умрет довольно быстро. А традиции творчества, свободы мысли, уважения к себе и окружающим, умения принимать людей во всем их разнообразии – они останутся, я надеюсь, еще очень надолго.

Нет, мне не близок дискурс о том, что все произошедшее – следствие системы, в которой норма сдвинулась до такой степени, что преступления против детей стали возможны. Это как говорить, что изнасилованная девушка сама виновата: нечего было ходить ночью по безлюдной улице в мини-юбке. В насилии виноваты не ночь, не девушка, не улица и не мини-юбка. Виноват только тот, кто почему-то решил, что обстоятельства позволяют ему совершить насилие. Я страшно злюсь, когда границы моего поведения кем-то выставляются превентивно – чтобы не спровоцировать чье-то преступление. Я, например, всегда разбрасываю украшения по дому. Снимаю кольцо и бросаю его на подоконник на кухне, цепочку могу оставить в ванной. Постоянно что-то теряю. Однажды женщина, которая приходила ко мне прибираться не один месяц, украла цепочку. Это быстро раскрылось. Дальше вопрос: кто виноват в краже? Оказалось, есть множество людей, считающих, что я. «Ты сама ее спровоцировала. Ты все по дому раскидываешь, постоянно все теряешь, вот она и решила, что на нее никто не подумает». Ого. Никогда бы мне не пришло в голову, что нужно бояться спровоцировать на преступление человека, которому я сама дала ключ от моей квартиры. Это порочная логика: убирать скамейки из парков, чтобы на них бомжи не спали; не носить короткие юбки, чтобы тебя не изнасиловали. Может быть, лучше попытаться решить проблему бомжей и насильников? Это труднее, конечно, кто же спорит. И с пятьдесят седьмой – то же самое. Нет ничего проще, чем объявить принятые в школе традиции общения провоцирующими преступления и все запретить. Но тогда это уже совсем не та школа, куда я привела своего ребенка.

А еще я уверена, что необычные люди вырастают в необычных обстоятельствах. И я всегда говорю сыну: ты учишься там, где сложно, если тебе просто – ты ничему не учишься. Ты в зоне комфорта – значит, просто приятно проводишь время. Как только что-то не получается, хочется бросить, нужно преодолеть себя – радуйся, процесс обучения пошел. Вот мы и учимся в пятьдесят седьмой. Мой сын и я. Он – математике, русскому языку и всяким другим полезным штукам. А я – тому, что иногда реальность поворачивается к тебе самой неожиданной стороной, и у тебя есть выбор – пытаться все исправить или уйти. И я пока что выбираю первое. А когда я закончу, то буду, видимо, считать и себя выпускником пятьдесят седьмой школы. Вот таким странным выпускником. Такой вот необычной школы.Ɔ.