Константин Богомолов: Наши режиссеры не любят жизни

Год выдался для Константина Богомолова на редкость разнообразным. Эпохальная постановка «Князя» на сцене «Ленкома», неожиданный актерский дебют в этом же спектакле и столь же неожиданный режиссерский дебют в кино, где у Богомолова сразу две работы: фильм «Настя» по рассказу Сорокина и экранизация спектакля театра Олега Табакова «Год, когда я не родился». «Сноб» выяснил, не собирается ли режиссер вообще покинуть театр.

Конечно, он актер. И актер превосходный. Я впервые в этом убедился, когда услышал в наушниках его синхронный перевод собственного спектакля «Лед» в постановке Национального театра из Варшавы. Все на одной ноте, очень спокойно, почти бесстрастно. Но в этом «скорбном бесчувствии» было что-то магическое, завораживающее. Голос Богомолова заставил вспомнить программы Александра Гольдберга по «Голосу Америки», которые я ловил когда-то сквозь все глушилки у себя на даче в Болшеве. Воплощенная интеллигентность, невозмутимая ирония и недосягаемая дистанция в миллион световых лет. Но главное – по сравнению с этой манерой любое актерское интонирование, любые «крики и шепоты» звучат сегодня невыносимо архаично. Вообще с Богомоловым на русскую сцену снова пришло понятие моды. Модно ходить на Богомолова, играть, как у Богомолова, подражать Богомолову. Как и все, что остро модно, быстро проходит. И Константин это знает лучше других. Может быть, поэтому все чаще поговаривает о том, что от театра устал, что он ему надоел и т. д. Лично я в это не очень верю, но на всякий случай решил начать наш разговор с этого вопроса.

Ɔ. Вы тут сказали в одном интервью, что вам надоел театр. Это правда? И если можно, уточните, что вам в нем надоело?

Я даже не могу сказать, что конкретно надоело. Наверное, это больше похоже на утомление от совместной жизни с одним партнером. Со временем теряется некоторое количество загадок, уходит новизна, таинственность, и надо срочно искать даже не замену, а какие-то новые ресурсы для поддержания взаимного интереса. Конечно, у моего «надоело» множество всяких психологических, творческих причин, касающихся не только меня лично, но и неких общих процессов, происходящих и в театре, и в обществе. Не означает оно, что я бросаю театр. Нет, я люблю его. Это моя территория. Но театр перестал возбуждать во мне тот интерес и восторг, который был в наших отношениях раньше. 

Ɔ. И с чем это связано? 

Наверное, с моим взрослением, с пониманием чего-то… Мне кажется, тут произошла странная вещь: наш театр вошел в такой же кризис, как и все остальные виды искусства. Причем это случилось очень стремительно. За пятнадцать лет мы совершили невероятно мощный рывок. И этим мгновенно оказались в ситуации кризиса, в котором уже давно находится западный театр. То есть театр, с одной стороны, расцвел и тут же вошел в некую стадию топтания на месте. Причем я говорю не про мейнстрим, а про авангардный, экспериментальный театр, который тоже на наших глазах становится рутиной. И произошло это как раз в тот момент, когда он вдруг осознал, что может прекрасно продаваться и пользуется спросом. Там, где раньше была зона риска, теперь написано крупными буквами слово «касса». И никакого риска просто больше нет. Любой самый смелый эксперимент сегодня найдет своего потребителя. 

Ɔ. Но ведь это же хорошо?

Нет, это не хорошо. Экспериментальный театр превращается в коммерческий продукт.

Ɔ. Будем откровенны: вы ставили своего «Идеального мужа» не где-нибудь в маргинальном подвале, а в первом театре страны с лучшими актерами. И билеты на ваш спектакль стоят совсем не дешево.

Когда мы выпускали «Идеального мужа» в МХТ, мне все говорили, что это катастрофа, что такой спектакль никогда не будет продаваться. Потом мне объясняли, что спектакль просуществует максимум полгода, стоит схлынуть волне моих особенно продвинутых поклонников. Исчезнет актуальность, и, типа, значит, все, спектакль помрет. Но спектакль существует до сих пор, другие тоже держатся в репертуаре. И не буду скрывать, меня эта ситуация очень радует. Я люблю «Идеального мужа». Но я знаю, что рождался он без всякой оглядки на коммерческий успех. А сегодня меня не покидает ощущение того, что любой эпатаж просчитан, что существует определенная аудитория, которая от тебя только этого и ждет. У меня, например, сейчас очень сознательное желание потроллить эту публику, вплоть до того, чтобы взять какого-нибудь Рэя Куни и сделать откровенно коммерческий спектакль. 

Ɔ. Должно быть, авангардный театр вас очень разочаровал, если вы подумываете о пьесах Куни.

Чтобы вам было понятно, расскажу историю из своей жизни. В четвертом классе я влюбился в девочку, в одноклассницу. Мы с ней ходили за ручку, я провожал ее до подъезда, таскал ее портфель. В общем, все как полагается. Длилось это год-полтора, и она была ко мне вроде даже благосклонна. Но потом она превратилась в звезду класса, сделавшись предметом внимания всех. Более того, она от своего нового положения стала получать удовольствие. И в ту же секунду я решил: «Ну, вот и все». До сих пор помню выражение ее лица, когда она по привычке протянула мне свой портфель и услышала в ответ: «Нет, больше я его не понесу и провожать тебя тоже не буду». – «Как так?» – «Ну, так, не буду». – «Почему?» – «Не хочу, и все». Это было начало жуткой ссоры со всем набором страданий. 

Ɔ. В пятом классе?

Да, это были страдания, которые возможны только в пятом классе. Так вот у меня по отношению к моим экспериментам в театре сейчас точно такое же ощущение. Мне больше это неинтересно, я устал. И поэтому вполне сознательно для себя говорю, что о’кей, я перестаю носить этот портфель. Гуляй, экспериментальный театр, без меня. У тебя и так много ухажеров и поклонников, а я лучше займусь кино, режиссерской лабораторией в МХТ, поставлю, наконец, первый в своей жизни нормальный, буржуазный спектакль. Я и не скрываю, что хочу побыть режиссером-ремесленником. Режиссером, который занимается производством спектакля как коммерческого продукта. Но сознательно, а не потому что так карта легла.

Ɔ. На ваш взгляд, сегодня в театре существуют образцы того, что называется «хорошо сделанный спектакль»? К чему надо стремиться или кого хотелось бы вам превзойти?

Для меня это Люк Бонди. Режиссер, который умел создавать на любой сцене высококлассный буржуазный театр. В определенной степени это Иво ван Хове – один из лидеров современной европейской режиссуры. Насколько я знаю, недавно Бродвей его рекрутировал, что тоже весьма показательно. 

Ɔ. Вы перечисляете западные имена. А в российском театре, на ваш взгляд, кто-то умеет это делать?

Я могу назвать только один российский спектакль, но и он был поставлен англичанином. Это «Двенадцатая ночь» в постановке Деклана Доннеллана, где блестяще играли наши актеры. Многих из них я не могу забыть до сих пор. На мой взгляд, Кирилл Серебренников может работать в этой зоне. Но он скорее исключение. Русский режиссер, к сожалению, слишком не любит жизнь. Ему все время надо потрясать. У меня тоже был такой момент в «Идеальном муже». Вот сейчас я вам всем покажу! Потом были «Братья Карамазовы», которых я выпускал на пределе своих психических и физических возможностей. Спектакль, стоивший мне дикого нервного срыва. Но шаг за шагом я как-то освобождался от этих амбиций и комплексов. Мне больше не хочется ничего никому доказывать, никого потрясать. В конце концов, я живу для себя и для очень немногих людей, которые мне дороги. Поэтому становиться заложником своего былого успеха или чьих-то завышенных ожиданий я не собираюсь.

Ɔ. Я сейчас на другую тему. В спектакле «Князь» по Достоевскому вы затронули детскую тему. Одна сцена со сжиганием в печи детских рубашек и трусиков чего стоит! Сейчас она странным образом для меня соотносится с тем скандалом, который разразился вокруг пятьдесят седьмой школы. Что вы думаете про те параллели, которые жизнь сама за нас инсценирует?

Я думаю только о том, какую яростную реакцию неприятия вызвал в первый месяц своего появления «Князь» в «Ленкоме». Неприятие эстетическое меня не слишком волнует. В конце концов, это дело вкуса. Но меня задело идеологическое неприятие. Обвинения, что я вытащил из Достоевского идеи и сюжеты, которых у него нет. Зачем два часа говорить на одну и ту же тему? А потом случилась эта история, которая интересна не только сама по себе, как история, произошедшая внутри пятьдесят седьмой школы, но и тем, как реагировали на нее в социальных сетях, в обществе. Как реагировали родители детей, которые там учатся. Как реагировали на это бывшие выпускники. Ты вдруг видишь, что насилие существует, оно буквально растворено, разлито в воздухе. И не только в виде непосредственного насилия, которое осуществляет взрослый по отношению к ребенку, а в виде нежелания и неготовности общества говорить об этом честно и открыто. И это тоже форма насилия. Причем самая изощренная. Запрет любой ценой, под любыми предлогами. И, может быть, это самое страшное насилие, когда существует некий страх разоблачения, негласный договор, что мы об этом говорить не будем. Зачем дискредитировать самую престижную школу Москвы? Потому что мы сейчас все в такой сложной ситуации… Это наш последний островок свободы и культуры, который надо сохранить любой ценой… Даже ценой молчания. Когда видишь воочию, как человека, который осмелился об этом первым сказать, называют стукачом и мерзавцем. Причем делают это твои знакомые, нормальные интеллигентные люди! Как это? Почему? Одним словом, у меня был порыв высказаться, а потом я подумал: Бог с ними. Достоевский все за нас уже однажды сказал. И про насилие над детьми, и про детские смерти и слезинки, и про травмы, полученные в самом нежном возрасте, которые не изживаются никогда. Это его самая главная, самая больная тема. Мы репетировали «Князя» почти два года. Почти два года этот роман жил в сознании тех, кто участвовал в подготовке спектакля. Мы привлекали другие произведения Достоевского, прослеживали параллели, анализировали внутренние связи. Наш спектакль – это результат двухлетнего погружения не просто в роман «Идиот», а вообще в творчество Достоевского. Наверное, на сегодня это самый бескомпромиссный мой спектакль, где сошлись и театр, и тема, и способ подачи.. 

Ɔ. Почему в финале ваши актеры не выходят на поклоны?

На самом деле мы искренне пытались сделать эти поклоны. Даже начали их репетировать. И ничего у нас не получилось. Меня просили: «Давайте все-таки сделаем. Публика ждет, это “Ленком” и т. д.». Я вам больше скажу. Руководство театра не высказало фактически ни одной претензии, потому что поняло: выйти на поклоны после всего пережитого для нас невозможно. Мы делали эту историю без попыток эпатажа, исходя только из своего анализа и погружения. Точно так же, как мой вынужденный ввод на роль князя Мышкина был связан не только с тем, что я был не вполне доволен моим актером (тут я не снимаю с себя своей режиссерской вины), но мною владело четкое сознание, что в таком отчаянном театральном высказывании я не могу оставаться где-то там, за кулисами. Я должен взять часть ответственности на себя. 

Ɔ. Вы себе представляете зрителя, которого хотели бы видеть на своем спектакле?

Когда я выхожу на сцену, то всегда знаю, что в зале есть по крайней мере один или несколько человек, которые пришли не просто так, им важно увидеть наш спектакль. Мне довольно трудно играть вообще для людей. А когда я не занят по роли, в зал стараюсь вообще не заходить и даже не думать о том, кто там сидит. Зал я скорее не люблю. Я и актеров к этому стараюсь приучать. Для меня зал – это люди заведомо меня не понимающие и плохо ко мне относящиеся. Впрочем, бывает и умный зал. И тогда это совершенно другое ощущение. Но даже если нет таких людей сегодня в зале, ты должен найти способ их неприязнь и скепсис преодолеть и даже победить. 

Ɔ. Странное дело, но в вашем уже довольно обширном репертуаре нет ни одного произведения современной отечественной драматургии. С чем это связано?

Я всегда был достаточно равнодушен к новой драме. На протяжении пятнадцати лет нас все время пытались убедить, что новая драматургия есть, что она бесконечно интересна и талантлива. Но литература не создается с помощью указаний сверху или каких-то чаяний критиков. Все литературные течения возникают от того, что сначала появляется какая-то очень сильная фигура, а следом идут подражатели. И тогда возникает литературное движение, которое всегда в большей степени кризис, чем рассвет. Рассвет – это индивидуальность, которая вдруг куда-то прорывается, а дальше ее начинают тиражировать, разворовывать, ею торговать. Нарождаются эпигоны, и возникает некое литературное движение. То же самое происходит и с драмой. Нет объективно мощных драматургических имен. Вот существует современная литература в виде, допустим, Владимира Сорокина. Там есть космос, там вселенная. Ее не надо наполнять дополнительными смыслами. Там хватает своих. А с новой драмой ты сразу упираешься в дно. И дальше с этим надо что-то делать, надо придумывать новое содержание. Мне это неинтересно...

Ɔ. Последние два года вы заседаете в жюри литературной премии «Нос». Какие у вас впечатления от знакомства с новыми авторами?

Спокойные. Есть любопытные тексты. Есть интересные имена. Не хотелось бы сейчас их персонализировать. Для меня главный вопрос, смогут ли эти писатели пойти своим единственным путем сквозь всю модность и немодность, успехи и неуспехи, кризисы и победы. Это черта, отличающая подлинно большого художника от просто одаренного сочинителя. 

Ɔ. Знаю, что вы сами пишете.

Пишу. По большому счету, я считаю, что писательство – это то, что умею лучше всего. Вся моя театральная деятельность вышла какая-то довольно странная. Для меня это был способ психотерапии, попытка социализации. Потому что в принципе человек я очень замкнутый. Всегда с трудом вступал в контакты с людьми, но в конце концов научился жить в социуме. Хотя до сих пор мне дается это очень трудно. Трудно приходить на светские вечеринки, участвовать в презентациях… 

Ɔ. И это говорит устроитель самого модного театрального мероприятия под названием «Гвоздь сезона»!

Что делать, это правда! Гораздо органичнее я чувствую себя, когда один. Моя мечта – дом на берегу моря и возможность с утра сесть за письменный стол. В моей жизни был период, когда я состоял участником прелестной студии «Кипарисовый ларец», а параллельно ходил в кружок «Вавилон», который вел Дмитрий Кузьмин, прекрасный литературный критик и очень талантливый поэт. А возглавляла это объединение замечательная Ольга Ивановна Татаринова. Еще школьником я пошел туда со своими полудетскими стихами и был как-то радостно всеми принят. Думал, что буду заниматься только литературой. Одновременно поступал и в МГУ, и в Литинститут. Всюду прошел. Но учиться пришлось так много, столько времени я просиживал в библиотеке, изучая всяческие книги, что в какой-то момент перестал писать. И это стало до определенной степени драмой. Хотя по молодости была иллюзия, что еще успею наверстать. Начну сначала, утешал я себя, никогда ничего не поздно. Потом была аспирантура, где я окончательно понял, что ни с кем не общаюсь, ничем творческим не занимаюсь, а просто живу замкнутой кабинетной жизнью отдельно от всех. И тогда я пошел в ГИТИС, подал документы на режиссерский факультет. Не обсуждал это ни с родителями, ни с кем. Знакомые сказали маме: «Зачем он это сделал? Он все равно не сможет быть режиссером по своему характеру – тихий, домашний мальчик». А вот Андрей Александрович Гончаров меня почему-то взял. Причем с формулировкой «За фантазию». Как-то все быстро произошло. И уже через полгода я был старостой курса. Гончаров ко мне очень нежно относился, называл меня «носатый». Я ему бесконечно благодарен и всегда вспоминаю его с теплотой. Ну а дальше вдруг выяснилось, что есть у меня, слава тебе, Господи, и характер, и упертость, и терпение. Потому что режиссер – это, конечно, на девяносто девять процентов характер, а потом уже все остальное.

Ɔ. Как бы вы сами определили главную черту вашего характера?

Наверное, внутренняя абсолютная самоуверенность и самовлюбленность. Может быть, это две вещи, которые позволяют сохранять себя. Это ведь не отменяет того, что я слышу. Но слышу ровно то, что сам понимаю про себя. Критика задевает, только когда про тебя сказали то, что ты сам и так знаешь. И тебе очень не хочется, чтобы про это говорили, а когда просто ругают – да ради Бога! 

Ɔ. Вы ведете дневник?

Нет. 

Ɔ. Как же вы будете писать мемуары?

Надеюсь, что писать мемуары я не буду никогда. Зато я стал снова писать. Пока для себя. В стол. Это случилось, когда я уже достиг определенных успехов в театральной профессии. И сейчас я тешу себя надеждой, что какая-то моя нынешняя известность даст мне возможность выйти в мир со своими текстами и не быть им проигнорированным или заплеванным. Такой вот неожиданный виток в биографии. То, чем я хотел заниматься всю жизнь, вдруг вернулось ко мне с какого-то неожиданного, потайного, черного хода.

Ɔ. И про что вы пишете?

Это почти стихотворные тексты. 

Ɔ. Вы собираетесь их когда-нибудь напечатать?

Какие-то из них уже вошли в драматургический текст «Мушкетеров», что-то напечатал «Русский пионер». Но желания сделать свои опусы всеобщим достоянием у меня нет. Зато есть потребность писать, которая выдает во мне безнадежного социофоба. Ведь писательство – самый замкнутый и одинокий вид деятельности.

Ɔ. Что может сделать вас счастливым сегодня?

На самом деле я убежден, что человека счастливым ничто специально не делает. Если ему есть чем заниматься, от чего получать удовольствие, о чем думать, то все, что ему нужно, – это деньги. Если человеку не о чем думать, нечем заниматься и он не знает, куда себя применить, то никакие деньги ему уже не помогут, и ничего не поможет, и никто не поможет.Ɔ.