Александр Скокан: «Ужас в том, что “Аушвиц” — идеальный градостроительный проект»
Вы смотрели «Зону интересов» Джонатана Глейзера?
Да, конечно.
Насколько точно фильм передает атмосферу концлагеря?
По-моему, довольно точно. Там вроде так тихо, спокойно, но отдельные сюжеты не для слабонервных. Горы из ботинок и волос заключенных... Смотреть на это невыносимо страшно.
Вы сами провели на территории «Аушвица» несколько месяцев. Какие лично у вас были ощущения от пребывания там?
Для меня вся эта история, связанная с проектированием экспозиции, имеет два измерения — профессиональное и чисто человеческое. Помню, в первый раз мы с Иваном Лубенниковым приехали в «Аушвиц» в январе 1985-го, но оказалось, что там в это время очень холодно — bardzo zimno, как говорят поляки, — и что местные бараки совсем не отапливаются. Поэтому мы довольно быстро оттуда сбежали. Работать в таких условиях было решительно невозможно.
В следующий раз мы прибыли туда уже, наверное, где-то в конце марта и вплоть до 8 мая занимались экспозицией. Нас поселили в бывшей гостинице для эсэсовских офицеров. Это такая очень качественная архитектура: кирпичные стены, скатная черепичная кровля... Все сделано очень добротно. Номера при этом скорее аскетичные. В фильме Глейзера, кстати, это сочетание простоты — почти монашеской — и основательности, свойственное немецкой культуре в целом, весьма точно отражено. Такая выхолощенная версия бюргерства. В интерьерах все невероятно сухо — никаких тебе ковриков на стенах и тому подобного. Услада для глаз правоверного модерниста, почти Баухаус. Это в чем-то даже превосходит Баухаус по своей рациональности. Ничего лишнего. Как бы профессионально.
Понимаете, весь ужас в том, что с планировочной точки зрения «Аушвиц» — идеальный градостроительный проект. Там был сконструирован целый мир, причем очень грамотно. С поразительной беспощадностью и точностью.
Для кого-то жизнь в этом лагере длилась всего несколько часов: поезд приходил, люди вставали в очередь, и очередь эта была в один конец. А для кого-то это длилось несколько лет. И те, кто жил в этом лагере, успевали привыкнуть к этому месту, завязывали там отношения — дружеские, даже романтические. Один польский офицер во время войны специально проник на территорию лагеря, провел там какое-то время, собрал информацию о происходящем за его стенами, потом сумел выбраться и добрался аж до Великобритании, где рассказал об ужасах «Аушвица».
Такое было возможно?
Оказывается, да! То есть можно было туда внедриться, можно было там просуществовать некоторое время, а позже каким-то образом оттуда даже сбежать… Такая жизнь, да.
Кто пригласил вас заняться экспозицией в «Аушвице»?
Шел 1984 год. Предстояли торжества по случаю 40-летия освобождения концлагеря советскими войсками. Экспозиция СССР была какая-то совсем убогая. Министерство культуры озаботилось этой проблемой и обратилось в Комбинат монументально-декоративного искусства (КМДИ) с поручением обновить ее.
КМДИ назначил на роль руководителя проекта талантливого молодого художника по фамилии Лубенников, который энергично взялся за дело и, собственно, пригласил меня. Как именно он вышел на меня, боюсь, не вспомню. Судьба, что называется. Я тогда еще работал в Институте Генплана, в отделе перспективных исследований и экспериментальных разработок Алексея Гутнова, где к середине 1980-х все стало казаться каким-то бесперспективным. 1984 год я помню как самое глухое и безнадежное время. А тут — выставка в Польше, сложная и трагическая тема. Стало интересно.
Я согласился. Мне тогда показалось, что это дело важнее всех тех умозрительных построений, которыми мы занимались в Генплане. Я подумал, что от такого предложения нельзя отказываться, что, по сути, это акт служения.
И вот мы с Иваном стали думать над задачей и, надо сказать, как-то очень быстро и легко сдружились. Бывают в жизни такие удачные альянсы: он увидел во мне архитектора, а я увидел в нем художника. Тогда же я осознал, что архитектор не художник, что он никогда художником не будет, какие бы красивые картинки он ни рисовал, потому что у него другое полушарие работает. В общем, мы как-то очень удачно друг друга дополняли. Между нами установилось абсолютное доверие.
А времена, меж тем, были лютые — с точки зрения архитектора, дизайнера, экспозиционера, — то есть все было в жутком дефиците. Стройматериалов для монтажа экспозиции в наличии не было: ни плитки, чтобы покрыть пол, ни металлических уголков, ни металлической сетки — все нужно было с помощью разных хитростей «доставать».
Мне еще покойные Илья Лежава и Игорь Пяткин рассказывали, что кирпич было невозможно достать, не говоря уже о чем-то более, скажем так, декоративном…
Идея состояла в том, чтобы, почти не касаясь исторических поверхностей барака, подвесить к перекрытию металлическое «облако» на стержнях, которое состояло бы из тех самых уголков и сетки, на которые вешались бы экспонаты. Еще мы хотели сделать черный пол, но плитку черного цвета было не сыскать. Единственное, что нам удалось раздобыть, — стеклянную черную плитку для химкомбинатов…
Дело в том, что в химических цехах лежит именно стеклянная плитка, потому что стекло не поддается химическим реакциям. Мы с Лубенниковым уложили ее не лицевой, а шероховатой стороной вверх. Поиск уголков и сетки был задачей еще более трудновыполнимой. Мы несколько недель рыскали по каким-то подмосковным металлоскладам в поисках нужных материалов, и однажды нам улыбнулась удача: на нужды советской экспозиции в «Аушвице» администрация выделила небольшое количество «давальческого материала» — так на позднесоветском жаргоне именовались излишки, которые разрешалось на что-нибудь обменять или просто скинуть с баланса. Смех, да и только.
