Как была устроена жизнь в Каунасском гетто. Воспоминания узника

Перекресток остался позади, а перед моими глазами все плывут тирольские шляпки, тонкие дождевики, спортивные свитера, полосатые, толстые, как у футболистов, носки, лыжные шапочки, ботинки на толстой подошве... Ковыляют, опираясь на палки и зонты, старики...

— Их в Вилиямполе не поведут...

— Где же они тогда поселятся? — слышатся голоса. — «Малое» гетто, видать, как раз для них и освободили.

— Что вы говорите! Немцы своих евреев к нам не сунут, к своим они будут добрее. Видели, как нарядились, будто туристы...

— В Каунас их привезли в очень приличных вагонах. Им разрешено было взять с собой все барахло. Мне один человек из бригады Entlausungs рассказал, ему, видно, довелось несколькими словами с венцами переброситься. Их ведут в какой-то поселок Остен... Уже все это знают...

— Так у них не было акций?

— Нет, не было, они даже слова этого не понимают. — Говорю же, к своим нацисты добрее...

У железнодорожного вокзала даже не останавливаемся. И домик Entlausungs видим только издали.

После долгого пути мы наконец оказываемся у Панямунских казарм. Вся площадка огорожена, никуда не скроешься, посторонних никого. Стройка. Что за стройка — нам не говорят. Наша задача — таскать, убирать, грузить.

Хмурый день тянется бесконечно. Скорее бы домой! Голодные, с пустыми рюкзаками, мы спешим в гетто, нам не терпится встретиться с теми, прибывшими из Австрии, узнать, что там делается. Почему-то их появление пробуждает новые, неясные надежды. Предположим, немцам понадобилось переселить сюда австрийских евреев, чтобы работали. Может, наш край кажется им особенно важным?

— Где эти люди из Вены? — спрашиваю встреченного еврея-полицейского.

— В Девятом форте, — коротко и непривычно тихо отвечает человек в форме и надвинутой на глаза фуражке.

...Их целый эшелон был. Шли по улице Панярю и все спрашивали прохожих: куда ведет эта дорога?

В следующие дни мы узнаём больше о венском эшелоне. Им сказали, что они едут на новое место жительства. Когда эшелон остановился в Каунасе, объявили, что поселок недалеко, до него можно дойти пешком и незачем тащить тяжелые чемоданы, ящики, узлы. Будет специально выделен транспорт, который и доставит туда весь багаж.

Значит, слухи верны: рвы приготовлены не для нас...

Удостоверения жизни

Разоренное, обескровленное, заморенное голодом гетто с каждым днем живет все труднее. Йордан и его прихвостни подкарауливают всякого, кто решится отлучиться с рабочего места. Смельчаки, которых ловят за обменом, в гетто больше не возвращаются. Йордан об этом предупреждал.

Мы живем как ошалелые: ничего не знаем, никаких планов на будущее не строим. Все подавлены, никто никому не доверяет. Погода осенняя, уже холодно, небо серое, деревья облетели, оголившиеся ветки поникли — все это пригибает к земле, не дает человеку вдохнуть полной грудью. Что-то томит ее, давит, точит. Но, призадумавшись, понимаешь, что где-то очень глубоко прячется глупенькая, крохотная, неясная, несбыточная мечта, сплетенная фантазией сказочка, вера в чудо — в то, что выдержим, выживем. Сам понимаю, что это глупое ребячество, но позволяю себе так думать, цепляться хотя бы за такую иллюзию.

Тянет пойти к Соне. Там каждый день слышишь обсуждение все новых планов и невероятных возможностей. Особенно много планов у Бебы, новой подруги моей сестры. Умная, никогда не улыбающаяся женщина предлагает один вариант за другим, с разнообразнейшими ухищрениями и подробностями. Вернувшись домой, я долго не могу уснуть и принимаюсь фантазировать, строить планы освобождения.

Беба, чудом вырвавшаяся из тюрьмы и фортов вместе с Соней, чуда больше ждать не хочет. Она решила сотворить это чудо сама.

— Разве непонятно, что всех нас ждет один конец? — твердит Беба. — Мы обречены. Знала бы я литовский так, как ты, не сидела бы сложа руки в этой клетке для рабов!

Соня соглашается: Беба права. Еще в набитой людьми камере повторяла: нацистам доверять нельзя! Они всех уничтожат.

— Не могу я в город бежать! — горячится Соня. — Там меня все знают. Сослуживцы, прежние друзья... Как подумаю про того, что меня заложил, руки опускаются. А еще судейские и клиенты бывшего моего начальника, адвоката. Тебе даже легче было бы спрятаться: ни с кем не знакома. Да и как я убегу, всех вас здесь бросив?

— О нас не думай. Все равно ты и оставаясь здесь ничем нам помочь не можешь.

Разговор прекращается, не рассеяв Сониных сомнений. Я ей ничего посоветовать не могу. Все вспоминаю, скольких смельчаков в городе схватили, сколько их погибло в тюрьмах, в фортах. В гетто каждый сам должен решать, как ему быть.

***

Бабушка стоит в очереди у магазина. Гетто дождалось особенного дня: привезли мясо. Ну и что с того, что конину, все равно мясо.

— По какому случаю? — удивляются люди. — Не к добру это... Почему Йордан нам такой праздник устроил?

— Прикуси язык. Не каркай, беду накличешь! — шумят женщины в очереди.

— Верно сказано! — раздаются голоса. — Дорогие мои, послушайте разумные слова. В фортах снова рвы копают.

— И я слышала — да, так! Мой говорит, что Йордан хочет во всем гетто оставить не больше пяти тысяч евреев, а всех остальных... Будто бы готовят специальные рабочие удостоверения, только неизвестно, кому их дадут.

У бабушки ноги подкашиваются: в нашей семье из шести человек только я официально считаюсь работающим.

Пытаюсь ее успокоить:

— Да подождите вы, не поднимайте шума. Мало ли что бабы болтают! Надо выяснить.

Нет, бабушка ждать не будет, она бежит к бухгалтеру.

До соседа тоже дошли страшные слухи. Он узнал, что удостоверения должны быть подписаны немецким начальством гетто.

Спешу к Баргману.

— Да... — качает головой всегда все знающий Сонин хозяин. — Боюсь, удостоверения получат разве что ремесленники, они еще нужны. Только таким людям будет разрешено остаться в гетто.

— А другие? Что станет с другими? Не все же ремесленники.

Баргман пожимает плечами. Об этом никто ничего не говорит, но и без слов ясно. Нашей семье места в гетто не найдется. Удостоверения ремесленника не будет даже у меня.

Удостоверения! Куда ни пойдешь, везде люди только про эти удостоверения и толкуют. Это слово, этот клочок бумаги завладел умами всего гетто.

— Придется Йордану выдать мне удостоверение! Я закройщик! Никто не умеет так кроить спортивные штаны, — слышу я, идя мимо блочных домов рабочего квартала. По голосу узнаю одного завсегдатая кафе...

— Смотрите, я вам так подметки приколочу, что ботинки будут как с чешской фабрики, — уверяет, поймав кого-то из комитетчиков, еще один знакомый мне со времен учебы

«вечный студент».

— Какую бы мне профессию выбрать? — рассуждает кто-то поблизости. — Перед самой войной я работал электриком на одном предприятии, крупное было предприятие — может, это имеет значение? И токарем я был, и сварщиком, а в документах записано только, что водитель.

— Йордан тебе за твои заслуги четыре удостоверения выпишет! — усмехается кто-то.

— И добавит конфетку весом в девять граммов! Осел! Они же нас всех только дурачат! — сердится знакомый скрипач. — Не будем доверять этим бандитам.

— Умник какой выискался! Сам, небось, уже сбегал за этим удостоверением, а теперь советы даешь...

Меня терзает подозрение, что удостоверения раздают точно не специалистам, а всяким прилипалам, по знакомству или по родству. Какой ремесленник представит диплом? Нет у них никаких сертификатов. Кто установит, ремесленник ты или еще кто? Так что я должен придумать себе ремесло, которое позволило бы получить удостоверение. Какое ремесло соответствует моим способностям? Вот именно что никакое. Теперь врачи, учителя, адвокаты, музыканты и даже инженеры — только обуза, хлам, от которого надо избавиться. Снова вспоминаю: те пятьсот человек были образованными, с дипломами. Я начинаю верить, что они погибли.

На следующий день работать не иду. Баргман предупредил: сегодня все должно выясниться. Рискую, но остаюсь дома. Будут распределять удостоверения. Хочу как можно раньше услышать новость, чтобы иметь возможность действовать. Баргман объяснил, что первые удостоверения получат настоящие ремесленники, которые уже трудятся по своей специальности. А потом, может, дело дойдет и до аэродромных работников.

Распространяется слух: в гетто прибыл сам Йордан. Жизнь за колючей проволокой замирает.

Торчу дома, злюсь, поглядываю в окно. Внушенная мне Баргманом надежда то превращается в настоящую уверенность, то гаснет, исчезает.

Наконец серый «опель» Йордана медленно вползает в ворота гетто. Сбегаю по ступенькам, несусь по улице прямиком к комитету.

Невдалеке, у столба, уже толпятся люди. Все взволнованы, озабочены: только что сотрудник комитета повесил объявление.

Завтра, 28 октября, в 6 часов утра, всем без исключения жителям гетто собраться на площади Демократу за большими блоками.

Всякий оставшийся или оставленный дома человек будет расстрелян на месте. Комендант.

Про удостоверения — ни слова. Может, из-за этих удостоверений и собирают? Что еще им взбрело в голову?

Узнать подробности о книге можно на сайте издательства.