«Цвет войны — противный желто-коричневый». Петербургский художник Александр Траугот вспоминает дни блокады

Как вы вспоминаете первые дни войны?

За два дня до начала войны мне исполнилось 10 лет. И этот день рождения очень хорошо праздновался: было много детей, было весело. А 23 июня исполнилось пять лет брату — и уже в гостях никого. Уже была война и другая жизнь. Были колонны военные. Меня отвезли к тете в Царское село, и там по дорогам шли танки. Я запомнил танкиста, который высовывался из башни и плакал. Не знаю о чем, но это был не единственный случай, когда я видел плачущих мужчин.

Чем в эти годы занимался ваш отец, Георгий Николаевич, выпускник Академии художеств и ученик Петрова-Водкина?

Как только началась война, был организован отдел маскировки ВВС. Художников мобилизовали. И когда отец оказался в деревне Сольцы на аэродроме, то был поражен. Самолетные ангары, бомбосклады были ярко-белыми и покрыты красной черепицей. Отцу выдали ведра с краской и приставили красноармейцев. Они должны были эти прекрасные черепицы превращать в какие-то лесные пейзажи.

Все-таки художники сделали много. Построили фальшивый аэродром в лесу, который не сразу распознали немцы. Но враг продвигался очень быстро, и уже в декабре это управление по маскировке аэродромов было ликвидировано, потому что нечего было маскировать.

Еще художники все время писали огромные картины, панно. Они были развешаны на улице. Но, к сожалению, никто их не попытался сохранить.

Что вам особенно запомнилось в Ленинграде того периода?

После эвакуации это был очень пустой город и невероятно чистый. Всюду на улицах были установлены громкоговорители. И во время воздушной тревоги они передавали звук метронома. А когда тревоги не было, очень громко играла классическая музыка. И вот на этих пустынных улицах оркестр, симфонии Чайковского, Бетховена. И бумажный пепел повсюду — это, готовясь к сдаче города, жгли архивы.

Радио всегда было включено, ведь объявляли тревоги. Слышал, как выступал какой-то военный и говорил, что мы не дадим прорваться немецкой авиации к Ленинграду. На следующий день была очень большая бомбежка. И вот если сказать, какой цвет войны, — он противный желто-коричневый. Это дым от падающих бадаевских складов, где хранились основные запасы продовольствия. Над городом ползли огромные тучи.

Расскажите о самых ярких личных воспоминаниях?

Мой друг, на месяц меня младше, во время голода лепил ангела. Скульптуру назвал «Бодрый дух побеждает голод». На самом деле, голод совсем другой. Я видел, как толпа слабых, беспомощных людей топчет какого-то молодого человека за то, что он схватил чужой хлеб. Но это были редкие случаи. Я видел и то, как люди делились своим хлебом. Видел вообще много красивого во время блокады.

Виталий Назарович Сюмкин, друг и кинорежиссер мультипликационных художественных фильмов, жил с семьей у нас: его дом на Зверинской особенно часто бомбили. Его сын Волька, младше меня на год, очень боялся воздушных тревог. У меня же совсем не было страха, видимо, организм знает, что все пройдет благополучно. А он прижимался ко мне со словами: «Шурик, ты не боишься?». Вот этот голос я слышу всю жизнь. Замечательный мальчик. Умер от голода. И отец его умер от голода. За что не ухватись — сплошные трагедии.

27 января по радио зачитали приказ о полном освобождении Ленинграда от блокады. В честь этого в городе прогремел большой салют. Были ли вы свидетелем этого события?

Да, запомнил. Это был первый салют. Дело в том, что вообще в советское время салютов не было. Перед войной это были фейерверки. Салюты придумали немцы, у которых эти военные пушки всегда были в моде. Салют тот я смотрел у памятника Суворову, было очень радостно. А перед прорывом блокады на горизонте можно было увидеть тучи трассирующих пуль.

Что вы рисовали во время блокады?

Мы с братом до войны все время рисовали бомбардировщики, падающие бомбы. Но когда она началась, военная тема стала не так интересна, это стало слишком нефантастично.

Во время блокады я очень любил рисовать. Привычная картина: петербургская улица и завернутый в простыни труп на саночках. Везет мать своего ребенка или своего мужа. Также увезли моих дедушку и бабушку на саночках в пункт сдачи — кинотеатр «Великан».

В 1944 году из эвакуации вернулась знаменитая Средняя художественная школа при Академии художеств. Вы туда поступили, предоставив блокадные рисунки. Как тогда проходили занятия, ведь война еще не закончилась?

Топили в 1944–1945 учебном году так, что сидеть можно было, но чернила мерзли. И вот мы должны были рубить, таскать дрова на третий этаж школы. Один мой товарищ отрубил себе кусок пальца, потому что мы не так хорошо владели топорами. А конкурс, кстати, был большой. Прошло всего около 100 человек. Замдиректора был такой чеховский студент, воодушевленный человек. Тогда было много людей, наполненных каким-то наивным энтузиазмом и по поводу войны, и по поводу мирной жизни. Несмотря на всю тяжесть жизни, вот этот Иван Никанорович был воодушевлен тем, что здесь талантливые люди, что будет возрождение, подъем русского искусства. Заражал своим энтузиазмом других.

Тогда еще Русский музей и Эрмитаж были закрыты. Все это на наших глазах открывалось. Я был из семьи художника и приносил репродукции Матисса, Ван Гога, Пикассо. Культурная связь с Западом никогда не прерывалась, можно было получать журналы. И когда один талантливый ученик, с врубелевской нотой в работах, увидел Матисса — мальчика в зеленых штанах на розовом фоне — бросился меня бить. Я понял, что он не виноват. Это какое-то эстетическое впечатление, которое он не мог перенести.

Директор школы, выступая, еще говорил нам: «Вы пережили тяжелое время, но это не нужно рисовать. Берите пример с голландцев. У них была столетняя война, все что угодно было, ужасные страдания. Но они рисовали цветы, они рисовали замечательные натюрморты».

Насколько вам было тяжело отойти от реальной картины?

Вообще самое отрицательное, что было в социалистическом реализме, — нужно было, чтобы жизнь не просвечивала, чтобы была какая-то выдуманная действительность, чтобы правда жизни не вторгалась в творчество, мысли. Таким образом развилась фальшь, и даже талантливые люди начинали быть специалистами по фальши и «оптимизму». Это привело к ужасной скуке, как Вальтер говорил: «Все искусства хороши, кроме скучного».

Но я и мои друзья продолжали работать так, чтобы была видна наша жизнь. Поэтому нас исключали много раз из художественной школы. Первый раз у меня была такая формулировка: «Черная меланхолия, мистицизм и пессимизм». Мой отец пришел и сказал, что он эту формулировку пошлет в журнал «Крокодил» — пусть они там расскажут, как одиннадцатилетнего мальчика записали в черные меланхолики. Меня восстановили.

Александр Георгиевич, что вы пронесли через годы в своем сердце?

Людям разного культурного уровня трудно общаться. Это хуже, чем разные языки. В самом начале 1942-го я увидел изменения, которые меня поразили. В нашей огромной коммунальной квартире были разные культурные уровни, разные полюса, несоприкасающиеся. Был пьяница Митя «Аленький цветочек» с семьей. И одновременно наша семья и наши гости — поэты, художники. Когда я вернулся из батальона, куда меня мама отвела, чтобы я не умер с голоду, увидел вымершую квартиру. И у нашей буржуйки рядом с отцом и матерью, как свой человек, сидел этот Митя. Уже вся его семья умерла. Вскоре он сам где-то замерз по дороге. Меня тогда поразило, как трагедия всех объединяет, как она разрушает все перегородки, как остается только главное. А главное — это взаимная любовь. 

Беседовала Анна Вострикова