Рагнар Кьяртанссон: Возвращение «Санта-Барбары»

Труднопроизносимое имя исландского художника Рагнара Кьяртанссона не такое уж новое на просвещенный российский слух. В 2014 году Рагнар поразил зрителей петербургской «Манифесты» своим многочасовым перформансом «Печаль победит радость». Спустя два года выступил с ним в Москве. Тогда же мы впервые с ним встретились, а сегодня продолжили начатую беседу, в которой мой собеседник признается в глубоком почитании и уважении творчества Репина, рассуждает о мировой скорби и рассматривает самую значимую в истории мыльную оперу в контексте истории нашей страны. 

Один из двух ваших проектов, которыми открылся ГЭС-2, — «В Москву, в Москву, в Москву!» — назван цитатой из «Трех сестер». Но чеховские сестры в Москву не попали. В вашей выставке больше оптимизма? 

Конечно, эта выставка, которую я курирую вместе с Ингеборг [Ингеборг Сигурьонсдоттир, соавтор Рагнара. — Прим. ред.], — скорее о надежде, о том, что немцы называют Sehnsucht. С самого начала, когда мы обсуждали с Франческо Манакорда и Терезой Иароччи Мавикой [художественным директором и генеральным директором фонда V—A—C. — Прим. ред.] эту идею, они просили сделать проект, который отражал бы нас как художников и наше отношение к миру. Мы с Ингеборг начали работу над проектом с идеи сообщества. Так родилась наша выставка, в которой есть и мои новые работы, и старые, и произведения художников. Со всеми ними я нахожусь в постоянном диалоге, которыми я восхищаюсь и которых люблю.

В выставке участвуют исключительно исландские авторы?

Не только, это скорее мое художественное окружение. Среди тех, кого я позвал, например, Тистер Гейтс и Элизабет Пейтон. Чем дальше, тем больше я понимаю, что все строится на взаимодействии с другими художниками. Вообще, я очень верю в дружбу между художниками, и эта выставка, по большому счету, о товариществе, которое развивается в таком, я бы сказал, художественном пузыре.

Известно, население Исландии очень связано между собой родственными связями, и хочется как-то это проверить. Скажите, вы действительно состоите в родстве с Бьорк?

Да, моя мама и ее бабушка были сестрами. Можете себе представить, как сильно она меня вдохновляла. 

Исландия для нас — таинственный остров: мы верим, даже точно знаем, что она существует, но мало кто там был.

Она маленькая, но в социальном плане отличная страна. 

Может ли она в таком случае служить примером, как можно жить в мире друг с другом?

Не знаю. Мы же остров посреди океана, где каждый может выбирать, кого любить. И от других стран Исландия отличается еще тем, что у нас нет армии. Поэтому вместо того, чтобы идти, когда подходит возраст, в армию, вы начинаете, например, играть в группе. 

Как сделали вы. Мы все вам завидуем.

Нам правда повезло. Но в течение многих столетий мы были очень бедным, изолированным от мира народом, и только в XX веке вдруг раз и расцвели. Истории Исландии и России отчасти похожи — у нас тоже было крепостное право. 

Но я, когда слышу про Исландию, первым делом вспоминаю, что там был первый парламент в истории — Альтинг.

Да, и везде написано: исландский парламент был основан в 930 году — X век. Наверное, наш парламент и Ватикан — самые старые государственные учреждения такого рода в истории. Но это был Золотой век Исландии, потом нас захватили датчане, и мы долго жили под датским игом — все было очень грустно. 

Мы начали с «Трех сестер», и я подумала, что постоянное наше возвращение к ним — именно к этой пьесе, в большей степени, чем к любой другой у Чехова, — сродни тем перформансам, которые вы так любите. Я, конечно, прежде всего имею в виду «Печаль победит радость». Это непрерывное повторение и переживание одного и того же, но всякий раз с новыми желаниями и надеждами.

Так и есть, и в самих чеховских «Трех сестрах» этот мотив повторения, мне кажется, очень изящно исследуется — вся пьеса построена на повторах. К счастью, я много раз видел «Трех сестер». Я вырос среди театра, потому что папа режиссер, а мама актриса. И я помню, как однажды какой-то человек в Национальном театре Рейкьявика встал с места и закричал на весь зал: «Да когда вы уже, наконец, поедете в эту Москву?» Он очень устал от всей этой драмы. И вы были правы: на протяжении всего сюжета почти ничего не меняется, повторяются вроде бы одни и те же действия и слова. Это как раз то, что мне нравится самому делать в моих перформансах. Они могут длиться бесконечно, и ничего не меняется, кроме каких-то нюансов и нарастающего напряжения внутри. 

Это и есть Sehnsucht, о котором вы уже напоминали, — слово, которое можно перевести не только как тоску, но и как томление духа. Изучая описания ваших проектов, я выявила два любимых вами слова: кроме Sehnsucht, это еще Zeitgeist (дух времени). И к ним стоило бы добавить третье — Gesamtkunstwerk (тотальное произведение), которым можно определить большую часть ваших работ.

Есть еще четвертое: Weltschmerz (мировая скорбь). Я шучу, но вы же понимаете… 

Безусловно, особенно когда слышу нескольких часов подряд, что «печаль победит радость». Но что эти понятия для вас значат в контексте проектов для ГЭС-2?

Когда я только начал работать над ними, и мне пришло в голову поставить «Санта-Барбару» в Москве [так Рагнар назвал свой второй проект в ГЭС-2], оказалось — я узнал об этом случайно, — что на русском есть даже выражение «Это Санта-Барбара какая-то», причем название стало нарицательным. Для людей, которые в 1990-х смотрели в России эту мыльную оперу, она стала окном в другой мир. Все тосковали по тому, чего никогда не видели. И это тоже была та самая тоска — Sehnsucht, и Санта-Барбара в этом смысле похожа на Москву из «Трех сестер»: капитализм, куда все стремятся. И конечно, здесь смешались все жанры. 

Чего больше здесь — театра, музыки?

Тут и театр, и музыка. С самого детства, которое прошло за театральными кулисами, я влюбился в процесс создания спектаклей, фильмов, в репетиции. Процесс для меня важнее всегда результата. Мне нравится энергия, которая вызволяется в самом процессе, его движущая сила. Это всегда что-то волнующее и одновременно обыденное. Моя «Санта-Барбара» как раз об этом: о создании нового произведения.

Произведение будет создаваться на глазах зрителей?

Да, это будет непрерывный процесс съемки разных серий. Будем снимать по эпизоду в день и начнем с эпизода номер 217, потому что это был первый эпизод «Санта-Барбары», который вышел в России 2 января 1992 года. На съемочной площадке, я предполагаю, будет такая атмосфера хаоса, потому что действие сериала развивается очень стремительно. И потом из того, что снято, мы смонтируем видео, которые можно будет увидеть там же, в ГЭС-2, на экране. Таким образом, наше творение — и о театральном представлении, и о кино. В этом как раз и заключается его оригинальность, потому и интересно. 

В истории новой «Санта-Барбары» меня поразило, что связана она с вашим первым посещением России: в 1997 году вы приехали в Петербург, намереваясь поступить в Академию художеств. Что вам помешало?

Бюрократия (хохочет). Еще у меня в Рейкьявике оставалась музыкальная группа. 

То есть в Питере вам не настолько понравилось, чтобы…

Нет-нет, напротив, я очень хотел остаться в Петербурге и пожить там. Но знаете, жизнь — она такая. А я стал в итоге, мне кажется, именно таким художником, каким хотел стать. Я всегда хотел учиться в академии. Наверно, это связано с моими родителями, которые в 1980-х поехали в Москву, и там, в Третьяковской галерее, увидели картину Репина «Иван Грозный и сын его Иван». Мама, вернувшись, стала рассказывать, что есть в России такое полотно, невероятно эмоциональное, где человек убивает своего сына… Потом я прочел книгу о передвижниках. Все это произвело на меня впечатление — думаю, по мере взросления мне все больше хотелось стать историческим художником. Как Репин. И мне кажется, что «Санта-Барбара» для меня, в каком-то смысле, как картина Репина — историческое полотно.

Не смущает ли вас, что те, кто придет в ГЭС-2, в основном никогда о «Санта-Барбаре» не слышали.

Думаю, это просто замечательно. Конечно, совсем молодые люди не видели «Санта-Барбару», но есть ощущение, что все здесь так или иначе о ней слышали. Это больше об идее. Я сам не видел ни одной серии, когда начал над ней работать. Я бы больше волновался, если бы сюда пришли фанаты «Санта-Барбары». Хотя… Нет, пожалуй, даже в этом случае не волновался бы. Я вообще не волнуюсь. Это же искусство, а искусство — облако возможностей.

Почему вы не стали музыкантом? Два года назад вы при мне пели Шуберта, аккомпанируя себе на рояле.

Просто я понял, что в визуальном искусстве гораздо больше свободы, чем в музыке. Вообще визуальное искусство — самое свободное, другие виды искусства загнаны в куда более жесткие границы. Эта свобода началась с Марселя Дюшана, который сто лет назад показал, что искусством может быть что угодно — при условии, что это считает искусством автор. Таким образом, в визуальном искусстве я могу делать что угодно. 

В том числе петь.

Именно, конечно. Абсолютно все — мне нравится эта свобода. 

Вы часто произносите слово «свобода». Свобода смотреть искусство — одна из немногих свобод, которые нам еще остались. А может ли искусство помочь свободе?

Думаю, да. Вообще, искусство — мистическая сила. Очень сложно эту силу как-то контролировать и отслеживать. Мне трудно говорить о теме искусства и свободы, потому что я живу в до смешного свободной стране. В Исландии нет такого, что о чем-то можно говорить, а о чем-то нельзя. Я понимаю, что в России другой уровень свободы, а были периоды в истории страны, когда искусству вовсе не давали развиваться. Но даже тогда здесь создавались некоторые из величайших мировых произведений. Представляете, сколько всего еще могло быть создано. И в моей выставке, помимо моих друзей-художников участвует и русская художница Ольга Чернышева. Меня очень впечатлила ее работа «В Москву», которая и подсказала название для выставки: Ольга снимала водителей-дальнобойщиков, которые направляются в Москву, в то время как город отражается в лобовом стекле.