«Бог от пения ближе не станет. Это сказал не кто-нибудь, а я». Актёр Александр Горбатов об «Авиаторе», письмах из прошлого и фильмах Серджо Леоне

Чем вас привлек «Авиатор»?

Прекрасная возможность освободиться от сложившегося амплуа. Интересно было показать, что происходит с человеком, когда все его мечты как ластиком стирают. И, конечно, возможность поработать с Егором (Михалковым-Кончаловским, режиссером фильма — Прим. ред.) Вы никогда не слышали, как он читает сценарий? 

Не приходилось.

У него есть определенный фирменный тон. Интеллигентный такой. Не знаю, как описать, но в нём слышится трепет. Я это ни воспроизвести, ни объяснить не могу, но интуитивно считываю, понимаю и… забираю. 

Подзаголовок «Лавра» — «неисторический роман». По аналогии Водолазкин много раз повторял, что «Авиатор» — роман «нефантастический». Когда на основе книги снимают блокбастер, акценты часто смещаются. С «Авиатором» не случилось так, что снимали деконструкцию жанра, а получился жанр?

Я бы вообще не называл «Авиатора» фантастикой. Это детектив, мелодрама. Ну, да, главного героя сначала заморозили, потом разморозили — но это только исходное событие. На самом деле это история про людей и их ошибки, которые все время повторяются. Про любовь, ту или иную (пауза). Возможно, Евгений Водолазкин иначе смотрит на «Авиатора», но как артист я всегда захожу немного с других сторон.

С каких?

Я себя спрашиваю: «Зачем пришел? Чего хочу?». 

И чего хотели?

Вспомнить то, что спрятано. 

Представьте, что у вас из жизни вырвали какой-то большой кусок. Вы захотите его вспомнить? Особенно если знаете, что он был. Эта идея — что вы чего-то не помните, чего-то очень важного — не будет вас мучить? Грубо говоря, в «Авиаторе» человек оказался в будущем, не помня своего прошлого. Но его поступки, оценки — даже в будущем — говорят о том, что он остался человеком. А это сложнее всего. 

И дальше я задумался: а какой это человек? Он побывал на Соловках, его там сломали. Он два метра ростом, но голова опущена. Сможет ли он снова стоять прямо?  У него почти ничего не осталось. «Почти» — потому что я для себя оставил карандаш.

Карандаш?

Можете себе представить, что человек отправился отбывать срок за убийство, а в кармане остался карандаш, которым он до этого писал письма к девушке? Или рисовал что-то ему важное, к примеру. И спустя время (которое у этого человека отняли), у него опять есть только карандаш. Это единственное, что связывает его с прошлым, не считая одного смутно знакомого лица. Этим карандашом он пишет письма, которые до адресата не дойдут. Он знает, что не дойдут, — и всё равно пишет. Рано или поздно карандаш испишется, от него ничего не останется. Как и от человека.

Так вот, найти этот ход — моё решение. Мне очень важно было найти это приспособление, понять систему отношений. Логику чувства. Конечно, когда она нами управляет, мы совершаем ошибки. Зачастую глупые. Но это нас и делает живыми. Мы живы до тех пор, пока к чему-то стремимся.

Вы оказывались когда-нибудь в положении своего героя? Не «размороженным» из криосна, а что-то важное вспоминающим.

Когда я прочитал роман, мне как в голову ударило, — я сразу вспомнил своего дедушку. Как он моей бабушке писал письма. Я представил себе, как это было. У меня была возможность некоторые из них прочитать, и когда я увидел этот военный почерк, сразу представил, сколько раз он писал одно и то же. Раз за разом, пока не получится сказать правильно. Потому что система отношений была другая.

Какая?

Таких отношений сегодня нет. Этот почерк, эти рисунки на полях, исправления… А как люди целовали друг друга? Они были сильнее нас. Что-то в них было такое, чего в нас уже нет. Они здоровались в голос. Входные двери не были толщиной в полметра. Ключи лежали под ковриком, и никто «чужой» их не поднимал. Люди были простые, вежливые, воспитанные. Могли сказать «нет», когда следовало сказать «нет».

Кто сегодня на такое способен? И что мы получили взамен? Поиск какого-то Грааля. И все думают, что он из золота и серебра. Но, понимаете, Иисус был сыном плотника. Иногда открываешь золотую коробочку, а она полна дерьма. А на простецкую вещь смотришь и не можешь понять: «что это?», «как это?». Вот я лечу на самолёте, а сколько тысяч лет люди стремились к этому? Мы не задумываемся об этом.

Это в вас задумался «авиатор». Вы на каких фильмах росли?

Я очень много смотрел советских фильмов. У нас обычно два-три канала работали, а еще бывало, что какие-то лампы в телевизоре перегорали, их приходили чинить. В те редкие моменты, когда телевизор что-то всё-таки показывал, я посмотрел «Максима Перепелицу», «Мой друг Иван Лапшин», «Когда деревья были молодые». А дальше понеслась — Антониони, Висконти…итальянцев-то у нас разрешали. Я и Годара впервые посмотрел где-то в то время. Конечно, я тогда не знал, что это Годар. Мне просто нравилась эта картинка, которая менялась. Она помогала убежать от того, что за окном. И мне кажется, что на периферии очень много таких людей: мечтающих.

А вы «мечтающий»?

«Бог от пения ближе не станет. Только от поступков». Это сказал не кто-нибудь, а я. Там, где я рос, главное было остаться человеком. Мечты — важны, конечно, но для меня намного важнее поступки. Мнение моих близких обо мне.

Семья для вас важнее, чем работа? Есть же распространенный сценарий, скажем, Марлона Брандо: ты — легенда, а в семье катастрофа за катастрофой. 

В случае с Марлоном Брандо — это плата. За всё в этом мире нужно платить. И Марлон жил по принципу: «Лучше каждый день как последний, чем сто лет — кое-как». Я был на грани того, чтобы потерять семью. Но я прекрасно понял, что всё это — ничто. «Есть и есть». Когда эта маленькая шаурма (имеется в виду младенец, старшая дочь — Прим. ред.) в первый раз попала ко мне в руки, когда она начала ползать…вы представить себе не можете, что со мной было. Но старшую я хотя бы застал. 

А с младшей… Родилась — приехал, потом сразу уехал. Вернулся, уже головку держит. Приезжаю ещё раз, а она уже сидит. В следующий раз приезжаю, ползает. И всё это без меня. А потом я сижу и думаю: «Ну, показывают меня по телевизору. Ну, подходят и говорят: “Вау, как нам нравится эта роль!”. И что? Этим жить, что ли?».

Реже стали уезжать?

Реже. Научился всех слать куда подальше. 

Вы сыграли Петра Первого в «Рождении империи» — что заинтересовало там? 

Лучший продакшн в стране. 

Мне предлагали играть другого Петра, но я отказался, потому что там была старая, заюзанная история: опять Алексей Толстой. Я замечательно отношусь к его трактовке, но почему-то именно её используют чаще остальных. То есть, понятно, почему: это утвержденная версия. Какой-то новый вариант просто не хватает мозгов написать. Лично для меня Петр — навсегда «Россия молодая». Когда я рос, я видел этого Петра, мне он ближе. А у нового поколения должна быть возможность выбрать своего.

Вам же наверняка хочется «большого» проекта? Я не имею в виду «масштабного и дорогого», таких достаточно, скорее…У вас любимый режиссер есть?

Серджо Леоне. Я бы всю свою фильмографию отдал за один эпизод у него.

Почему именно у него?

Его мир авантюрен. Он оторван от земли, но в нем при этом столько настоящего — и мужского, и женского. Просто вдумайся: два человека терпят друг друга только из-за того, что один знает название кладбища, а второй — имя на могиле, в которой зарыто золото. Там есть все библейские сюжеты: «блудный сын»,«40 дней в пустыне», «искушение»…Но самое главное — это характеры. Эти его пройдохи, которые никому не хотят ничего плохого, просто мир таков. Покажи мне сейчас, кто может встать на расстоянии шести шагов и поставить на кон всё? А эти — легко: «Чего мы ждем?».

К этому и надо стремиться. А еще я очень люблю японцев: за то, как они относятся к делу, как отвечают за себя. Удивительная культура. Жаль, что у меня нет такой выдержки, чтобы выстраивать восемь стен перед этим миром. Иметь 20 сердец, но никому не открываться до конца. У них это культивируется — мне кажется, не зря.

Беседовал Егор Спесивцев