Чёрная звезда советской метафизики. Что надо знать о поэте-алхимике Евгении Головине

О Головине практически ничего доподлинно неизвестно – ни о его детстве и семье (сам он говорил, что его воспитывала бабка-колдунья), ни о том, как советский мальчик увлекся «темными» науками и искусствами и стал главным представителем теневой московской богемы, аутсайдером в среде аутсайдеров. Давайте начнем устанавливать факты с его рождения: кто он и откуда, как и где учился? 

Есть подготовленный дочерью Головина Еленой сборник воспоминаний, отдельные мемуары в сети. Родился в 1938-м, родителей своих почти не знал. Мать, красивая актриса, оставила детей. Отец, тоже красавец, поэт, романтик, путешественник, друг Симонова, пропал на фронте. Бабушка же действительно превзошла всех. Из тех самых Головиных, аристократка. Сына своего она родила еще в царские времена в Риме. Увлекшись идеями анархистов, стреляла в губернатора – тот ее отпустил. За связь с эсерами ее посадили уже при советской власти, четверть века сталинских лагерей. Осталась несломленной, с прежней аристократической выправкой, дружила с Надеждой Мандельштам. Умирая уже в почтенном возрасте, произнесла: «Пора идти, конвой ждет».

Воспитывался Евгений в Москве, у дальних родственников, в такой правильной советской семье, образ жизни которой он совершенно не принимал. Юность была просто лимоновская – с драками и общением со всякими маргинальными личностями. Закончил филфак МГУ. Умудрился при советском строе постоянно нигде не работать – зарабатывал переводами, внутренними рецензиями, а потом и продажей своих песен рокерам. Была череда женщин, потом уже болезней. Ростки подпольной славы выбились на поверхность под конец жизни.

Когда и как вокруг него с Мамлеевым собрался Южинский кружок? Как эти люди нашли друг друга в «черной Москве» – страшном мегаполисе, который населяют наивные советские обыватели?

Игорь Дудинский утверждал, что первые знакомства произошли в курилке Ленинской библиотеки. Мамлеев, Головин, Джемаль, Дудинский – такая первоначальная ячейка, ядро, к которому, как магнитом, влекло других. КГБ и прочие надзорные органы прошляпили в то время – запретные книги на иностранных языках можно было достать в библиотеках. Дудинский утверждал, что и «горизонтальные связи» сильны были – все знали друг друга, могли зайти в гости, процветали салоны. Кстати, и ощущали они себя не униженными и оскорбленными людьми из подполья, а элитой, пусть и маргинальной.

В мемуарах Джемаля упоминается, что можно было как-то достать и книги, и какие-то недоступные в СССР товары (у фарцовщиков). В Москве легко было, как нынешним рейверам по клубным дискотекам, ходить что в подпольные клубы по интересам, что в бордели. Кроме Южинского кружка были и другие – только тот же монархический салон Строевой-Титова, светский Ники Щербаковой и прочие сейчас не так на слуху. А еще на подъеме духовных исканий в 70-е многие ездили в глухие деревни, где были церкви и батюшки. Туда можно было зайти без последующего доклада по месту работы или учебы со всеми вытекающими последствиями. Вот и Головин, путешествуя по деревням, рассказывал потом о встречах с вологодскими ведьмами и русалками…

Говорят, в Южинском творилось настоящее безумие, немыслимый разврат, чуть ли не бесовщина. Некоторые не выдерживали и получаса в этом месте. Чем сходки Головина и компании отличались от заурядных пьянок и оргий, что там происходило такого уж метафизического? 

С одной стороны – да, какой-то потрясающий, дико контрастирующий с окружающей серой средой взрыв свободы, идей. Взрыв настоящей, хоть и радикальной, темной подчас духовности. Что оказалось вдруг очень востребовано в наши дни: недавно биография Мамлеева вышла, книгу Алексея Смирнова фон Рауха и дневники Алексея Талочкина издали, прошла очень популярная выставка «Темная Оттепель» (а сейчас идет ее продолжение «Светлая Оттепель»). Есть такая расхожая байка-фактоид о Головине. В 70-е Головин каким-то образом достал редчайший том герметической поэзии на старофранцузском. Показал друзьям и ученикам на кухне. Жадные взгляды и руки потянулись. И он поступил в духе одного дзэнского мастера, который, увидев, как его ученики любовно балуются с котенком, убил этого котенка, чтобы отрезать мирские пристрастия, обратить ум к тому, с чем он в дзэне и должен работать – то есть с пустотой.

Головин выкинул том в форточку, в московскую снежную ночь. Но самое интересное не это, а то, что тут же выбежавшие за книгой ее не нашли – она исчезла, кто-то взял. Можно опять же сказать, что брали все, что плохо лежит, а я склонен видеть тут знак: была потребность, жажда давно запрещенного знания, – и тут у кого-то появилась возможность чуть утолить эту жажду, хотя бы губы смочить.

Но светлое не могло идти без темного, и знания эти были запретными. Они даются только тем, кто прошел через низкое, темное, через искушения. В алхимическом Великом Делании есть же и светлая стадия, и черная, nigredo, – через темную ночь души, о которой еще Иоанн Креста писал, через ад и чистилище пролегает путь к раю. Так что было в Южинском переулке разное, и пагубное тоже. Алкоголь, оргии, перверсии…

Такое творилось только в Южинском?

Не только. Вспомним Ирину Линник, на даче которой в Комарово под Ленинградом тусовались и жили все рокеры тех лет. Там творился настоящий ужас, а ее ведьмой считали. Кто-то приехал потусоваться, кто-то тут же сбежал, как Кинчев, кто-то сошел с ума, как Федор Чистяков, который пытался ее убить. А кто-то так психологически и не оправился и покончил с собой, как Башлачев…

В Южинском до такого не доходило, судя по всему. Но без опасных вещей не обходилось. Как-то, например, Головин в своих опытах – как у Моррисона, break on through to the other side, дойти до края и через край, попробовать, что есть там, – попросил Джемаля порезать его. Тот и полоснул сильно – кровь полилась рекой. Было это в коммунальной квартире, соседям пришлось объяснять и заговаривать зубы.

У студента-Головина был доступ в спецхран Ленинки, где он – первый в России – познакомился с трудами западных мистиков-традиционалистов. Во-первых, почему его туда пускали? Насколько этот доступ было сложно получить?

Меня тоже интересовал этот вопрос, и ответов я нашел два. Елена Головина писала, что в спецхран Иностранки он проник «каким-то образом», очаровав там сотрудниц, – он был и красив, и харизмой обладал той еще, его женщинам отдельное исследование (или скорее роман) можно посвятить. Это было на раннем этапе, еще по наводке школьного учителя. Там он пропадал и, видимо, начитал себе первоначальные знания. Ленинка была после. А еще жена Головина Ирина Колташева работала в издательстве, что давало ей право на доступ к любым спецхранам, по словам Джемаля, – хоть к архиву Аненербе, чем Головин и Джемаль вовсю пользовались. 

В Ленинке ему на глаза попались книги Рене Генона. А позже Головин стал главным популяризатором традиционализма в России – Эволу, Юнгера, Лавкрафта и многих других «открыл» для отечественного читателя именно он. Как Головин понимал традиционализм? 

Еще говорят, что Генон в изложении Головина ярче и яснее самого Генона… Чистым сторонником интегрального традиционализма Головина я бы не называл – если таковые вообще возможны. Вообще, взгляды южинцев были, мягко говоря, синтетичны. Тот же Джемаль собирал собственную философию из ислама и Хайдеггера, например. У Головина же было несколько тех интеллектуальных маяков: язычество, античность, средневековое алхимическое, герметическое знание и традиционализм.

Кстати, статья Головина о Лавкрафте, которого он также впервые представил в нашей стране, когда очень мало кто о нем что-либо слышал (до этого были какие-то самиздатовские любительские переводы еще и с польского и единичные упоминания в официальной литературе), – одно из лучших исследований, что я о нем читал. Головин был прекрасным филологом, мог бы легко сделать карьеру литературоведа. Он вообще был много кем – переводчик, алхимик, литературовед, музыкант, эзотерик, эрудит – и при этом никем. Он был – явлением, фигурой, инфлюэнсером и рок-звездой еще до рок-звезд. Вот рокеры и клубились вокруг него, как мотыльки вокруг лампочки. Как вокруг Берроуза.

Но Головин даже резче того отверг мир и себя, чтобы воплотиться только собой, без примесей. Поэтому ему и был внутренне близок традиционализм – тот крайне резко отвергает современный мир и предлагает в настоящем и будущем реализовать утраченное единство человека и мира, материального и духовного.

В его сознании эта доктрина ведь неизбежно переплеталась с поэзией и высокой мистикой – а общественно-политическая составляющая его интересовала?

Общественно-политическое Головина никак не занимало, то есть отвращало полностью. Про советскую интеллигенцию, которую он в грош не ставил, Головин говорил, что «у нее нет внутреннего бытия вообще, это бумажное изделие, смертельно мокнущее под дождем, разрываемое любым нервным порывом бытийных ветров».

Но и постсоветская реальность вызвала у него такое же неприятие. Современность не нравилась ему ни в каких проявлениях: «Постоянная работа по кругу, аннигиляция пространства в пользу времени, жесткость и несправедливость ради материального богатства, планомерное уничтожение земли ради целесообразности смерти. Из жизни ушла душа…» А еще считал, что «люди не умеют читать, не умеют улыбаться, не умеют просто быть. Им надо все время узнавать, понимать, оценивать, восхищаться или плеваться. Иначе они тратят время. А на что оно им вообще?»

Он себя сознательно удалял из общества, государство в себе убивал – вплоть до того, что паспорт при любом удобном и неудобном случае терял, умудрялся жить без него и без работы. Головин выбрал быть тем свободным радикалом, что разрушает десакрализованный мир.

Иными словами, архетипическим трикстером и поэтом.

Головина очень часто называют трикстером, он и был им в повседневной жизни. Известна его забава: идя с другом, подойти к компании самой зловещей шпаны, врезать их главарю кулаком и самому свалиться то ли сбитым, то ли убитым. Спутнику дико доставалось – Головин это называл инициацией, обязательной для понимания отношений с этим миром. Да и про его научные изыскания известны байки. Как Головин, готовя к печати переписку Рильке, нашел одно его письмо к некоей женщине, та Головину приглянулась, и он, дабы восстановить справедливость, сочинил от себя еще парочку писем Рильке к ней – сначала новые письма Рильке были сенсацией, потом жутким скандалом. Или же история, как он сочинил стихотворения от имени шведского поэта…

Звали Головина и московским Калиостро: тот стремился создать философский камень и получить золото, Головин же создавал идеи, истории, пускал ноосферные круги по воде. Впрочем, даже идеи свои он особо не концептуализировал, он был весь в практике, сам был практикой. Я бы еще определил Головина как юродивого. Юроды вели себя шокирующе, стремясь показать, что устоявшиеся идеи и мораль во многом порочны. Они стремились попрать логику этого мира, чтобы показать, что управляющие им законы не всегда верны, а за ними проступает нагота настоящего.

При этом Головин много кому кажется оголтелым фашистом – в качестве аргументов приводятся цитаты из его эстетских песенок и интерес к радикально правым традиционалистам. Но ведь он же не был ни фашистом, ни кем-либо еще на политических координатах?

Думаю, здесь все дело в таком рок-н-ролльном эпатаже и фронде, а это заигрывание было лишь формой для общего протеста против железобетонной советской действительности. Ведь фашизм в этико-моральной системе Советского союза был воплощением абсолютного зла, поэтому им и можно было максимально шокировать, обращаясь к абсолютно табуированному. Так через несколько лет панк Сид Вишес начал носить футболку со свастикой, да и нынешний enfant terrible Канье Уэст заигрывает с фашизмом, надевая майку собственного бренда со все той же символикой.

А как вам стихи Головина и его песенки, написанные против всех правил гармонии? Чем эта поэзия интересна и почему о ней почти не говорят, когда речь заходит о «второй культуре»? 

Кстати, именно поэтом и считал себя Головин. Поэтом и «пишущим читателем». Возможно, о нем не говорят (и филологи действительно им не занимаются) потому, что иные, слишком яркие ипостаси Головина заслоняют эту. Мне самому, должен признаться, головинская поэзия и песни наименее близки из его разнообразного творчества. Да и вспоминали многие, что его пение гораздо сильнее воздействовало вживую, в его исполнении, на той кухне, во время пьяных (или нет) камланий. А записи потоков, протуберанцев этой черной энергии не передают – как, скажем, и джаз на пластинках проигрывает живому звучанию.

Хотя среди понимающих людей Головин оказался очень востребован – я имею в виду рокеров. Его первая изданная книга «Сентиментальное бешенство рок-н-ролла» была посвящена группе «Центр». Александр Ф. Скляр считал его своим учителем. Пели песни Головина многие, от Бутусова до «Браво». А сам он слушал не только любимого Алешу Димитриевича, но и Doors, Pink Floyd, Болана и Боуи. Головин, возможно, как и Боуи, просто был посланником с другой планеты.

Головинская «метафизическая» оптика как-то обогатила отечественную филологию, дала ей новый инструментарий? Насколько продуктивно может быть смешение философии и литературоведения? 

Мне давно кажется, что филология и философия соотносятся примерно как компьютер обычный и квантовый. Если классическое литературоведение работает с текстом, то философия – с авторским метафизическим и онтологическим измерением. В этом плане эссе Головина о литературе не только крайне идейно содержательны, но и стилистически изысканны. Так у нас мало кто писал, разве что А. Гольдштейн или В. Топоров. 

Чем Головин занимался в сфере мистики и алхимии? Откуда черпал информацию об этих вещах в те годы и какие опыты ставил, как применял эти свои знания «королевской науки»?

Все мы продукты если не советской материалистической эпохи, то той цивилизации, где после позднего Средневековья религиозное сознание было отсечено от сциентического в пользу последнего. Поэтому мне тоже, когда я читаю какого-нибудь эзотерика, мистика или религиозного учителя, всегда хочется спросить: а где именно находятся эти самые тонкие планы, как конкретно можно слиться с Абсолютом? Покажите, пожалуйста, демиургов и седьмое небо.

Но тут нужно понимать, что алхимия – это такая же работа с внутренним миром человека, как с внешним. Человек должен прежде всего преобразовать себя. То, что Головин сподобился зашкаливающих знаний, мудрости и силы (Адмиралом его звали не зря, пару десятилетий он был главой нашего мистического подполья, влияние его на самых разных людей безмерно), говорит нам о том, что ему что-то определенно удалось.

А знал из той же литературы спецхранов. Дальше копал сам. Известен же головинский метод чтения – беря одного автора, даже не нравящегося ему, он читал все его книги, потом о нем, об окружении, эпохе, пытался понять, что тот имел в виду и даже не имел, но проговорил подспудно. И читал всегда на языках. Знающие люди говорили, что в нашей стране, где настоящих работ по герметической традиции почти нет, сочинения Головина по этой теме были действительно аутентичными.

Тяжело сформулировать, какой «продукт» производил Головин всю жизнь и в какой ипостаси он интересен в первую очередь. Кто же он – поэт, или маг, или философ? И что он дал миру (простите за пафос), кроме таланта создавать интеллектуальную атмосферу вокруг себя?

Как я уже и говорил, он мог стать кем угодно (сделать имя как переводчик или занять место в каком-нибудь полутайном мистическом ордене), но выбрал быть никем, чтобы остаться самим собой. Черные дыры поглощают вещество из внешних миров – так Головин аккумулировал знания. Обычная звезда становится черной, когда исчерпает свое звездное вещество, солярную субстанцию – так он самоуничтожался, идя дионисийским путем. Горя тем черным огнем, о котором говорил Джемаль, – тот считал, что в Головине есть эта искра духа, неизбывное сияние, внедренное в человека избранного.

Из-за сильнейшего гравитационного поля черные дыры притягивают к себе все – он собирал вокруг себя учеников вроде круга любимого Стефана Георге. А можно метафору и в ранге повысить – Головин был тем Большим взрывом, что творит миры. В своем уме и своим умом.

Похоже, это общий вектор людей «второй культуры».

Да. Они манифестировали себя иначе, вне привычных техник (много книг, интервью, выступлений) и практик (устная беседа, не под микрофон), а также вне регламентированных сфер интересов и рабочих ниш. Взять того же Бориса Останина. Какую бирку на него повесить? Эссеиста, переводчика, культуртрегера или, может быть, библиотекаря? Но его след без дураков исключителен – и выходящие даже после смерти книги, и учрежденная им старейшая в нашей стране Премия Андрея Белого.

Или Татьяна Горичева, которая сидела на той же кухне у Кривулина, когда премию придумали. Религиозный философ? Но у ортодоксальной религии к ней ряд вопросов. Первая феминистка в нашей стране? Так нынешние радфемки позволяют себе даже нападать на ее взгляды. Философ и практик защиты животных? Но нынешние философы по этой теме ссылаются скорее на Батая и Жижека, чем на нее.

Но ведь в итоге и Джемаль, и Мамлеев, и Дугин вписались в систему, обзавелись должностями, как-то интегрировались в официальный культурный и даже политический дискурс. И только Головин добровольно остался в тени – говорят, жил в нищете, в ужасно замусоренной квартире, и выращивал гомункулов в банках. Почему так? 

Головин был склонен к игнорированию личной истории. Это, кстати, генеральная черта людей тех лет. Они были прежде всего людьми устной культуры, массированный самопиар наших лет не был им свойственен. Они не оставляли мемуаров, не давали интервью. Головин и писать, и выступать начал довольно поздно. Да, при советской власти доступа никто бы ему и не дал. Но и не нужно ему это было. Идеальное общение, учительство, передача своих огромных действительно знаний для Головина и других людей той среды происходило на кухнях, в котельных… Когда люди полые, по Элиоту, им нужно самонадувание и прочие инфоповоды, а вот цельным людям никакой пиар не нужен.

Это позиция имела у Головина алхимическую подкладку, отсылала к понятию сепарации, отделения, которое подразумевало «полное наплевательство на те ценности, которые этот мир нам предлагает. На ценности воспитательные, религиозные, медицинские, исторические и прочие. То есть мы должны от всего этого освободиться и попытаться мыслить самостоятельно. Это легче сказать, чем сделать».

Можно ли сказать, что Головин и его друзья определили политический облик современной России и ее «традиционалистский» дискурс?

Казуистически это можно было бы доказать, если считать идеологическим строителем нашей современности Дугина, который еще подростком пришел на Южинский, очень тепло всегда вспоминал Головина и написал самую фундированную работу о его философии. Но, во-первых, влияние Дугина на власть сильно преувеличено на Западе и другими его врагами. Да и из Южинского кружка вышел не только Дугин, но и диссидент-правозащитник Владимир Буковский.

Во-вторых, не менее тепло о Головине отзывались крайне разные люди – что еще один трикстер Дудинский, что самый независимый режиссер Аристакисян. Как глубоко воцерковленные люди (а Головин всегда декларировал, что он язычник и не любит христианство), так и сторонник радикального ислама Джемаль.

Говорить же, что нынешняя система сложилась из идейных кубиков Головина, можно даже с куда меньшим основанием, чем утверждать, что тот же национал-социализм родился из философии Ницше. Головин звал за собой в какое-то мистическое, поэтическое, по-пиратски вольное Эльдорадо. Там, как минимум, точно нет ни государств, ни политики, ни нашей, ни западной, никакой, – одно великое и прекрасное Ничто. И, боюсь, призыв в эти метафизические джунгли так же утопичен, как ожидания воплощения идей общего дела Николая Федорова, появления Розы Мира или иного рая на земле. Тем ценнее сам призыв.