Издательство: «Азбука»

Вернувшись в кладовую, я сняла форму и переоделась в джемпер и юбку. Халат повесила в шкафчик до следующей смены. Вопрос Миры почему-то всё не шел у меня из головы. В Калькутте все знали, что случилось с моим отцом. Он ушел от нас, когда мне было всего три года. И отправляясь с мамой к её клиенткам, я всегда слышала, как они перешёптываются. Отец прибыл в Индию из Британии, чтобы руководить индийскими солдатами, многие из которых сражались в британской армии во время Первой мировой войны. Здесь он и познакомился с мамой. Она работала портнихой, а он обратился к ней с просьбой зашить дыру на форме. Родилась я, потом мой брат, а когда мне исполнилось три, отец уехал обратно в Англию и больше не вернулся. Я плохо его помнила. Мать никогда о нем не заговаривала, а сама я не спрашивала. Через шесть месяцев после его отъезда нас осталось всего двое. Брат умер в свой второй день рождения. Почему Мира хотела заставить меня делиться болью брошенного ребенка? Зачем ей было знать, что я думаю о своем отце?

Я совсем ушла в свои мысли, но тут в кладовую вошла моя сменщица Рупа (в больницы только недавно стали брать на работу индианок). Она была жизнерадостной девушкой, всегда улыбалась, вечно кого-нибудь поддразнивала и лишь смеялась, когда её дразнили в ответ. Врачи и санитары её обожали.

— Как там старый чудак? — спросила она, надевая форму. — По-прежнему всех достает?

— Доктор Стоддард только тебя и ждет, надеется, ты скрасишь ему день, — рассмеялась я.

— Выиграла сегодня?

— Не-а. Но я всё равно ещё веду на десять пайс.

Мы со старым доктором всегда играли на мелочь.

— Смотри сразу всё не трать! — Она хлопнула меня фартуком по руке и со смехом вышла из кладовой.

На душе у меня стало легче, и я спустилась в располагавшийся в задней части здания хозблок за велосипедом. Обычно мы с Индирой шли до её дома пешком, а дальше я крутила педали. Трамваи в четыре утра не ходили. Матери не нравилось, что я возвращаюсь на рассвете, но за ночные смены платили больше. К тому же так рано на улицах почти не было людей. Сплошь тишина и умиротворение.

Пол в хозблоке был бетонный, а стены выкрашены серой краской. Пахло тут чем-то химическим, совсем не так, как на верхних этажах, но мне отчего-то нравилось. Я часто задумывалась, как сложилась бы моя жизнь, если бы я любила работать руками — мастерить вещи, а не ухаживать за людьми. Но мать каждую заработанную рупию откладывала, чтобы я могла выучиться на медсестру и после содержать нас обеих. Помнится, получив диплом, я взяла её за руку и прижалась лбом к её лбу — наш секретный жест, означающий, что теперь всё будет хорошо. Я бы отдала что угодно, чтобы мама так не выбивалась из сил: не переживала, как нам заплатить за квартиру, не кормила меня, чтобы я лучше росла, бараниной (сама она мяса не ела никогда), не ломала голову, на что купить мне туфли для работы (ведь обувь, в отличие от формы, она сшить не могла). Мне хотелось дать ей жизнь, которую она заслуживала, вместо той, на которую её обрекла судьба. Работа медсестры позволяла немного откладывать и постепенно приближать этот день.

В хозблоке работал парень по имени Мохан, он чистил оборудование, смазывал колеса каталок, топил печку и чинил всё, что ломалось. Когда я вошла, он, сидя спиной к дверям, перекрашивал деревянный стол. Я немного понаблюдала за ним. Отчего-то меня успокаивало то, как методично он клал широкие мазки.

Затем я направилась в угол, где стоял велосипед. Мохан, услышав шаги, поднял глаза, выпрямился и криво мне улыбнулся. Ставя на пол какой-нибудь предмет мебели или прибор, он всегда смотрел на меня. Здоровался, искал способ завязать разговор. Но я старалась не болтать с ним: когда тебе двадцать три и ты не замужем (само по себе аномалия), приходится быть осторожной, чтобы не поползли слухи о неких несуществующих отношениях.

Однако добрый Мохан мне нравился. С ним я чувствовала себя в безопасности. Высокий, с густыми, росшими чуть не от самых бровей волосами, он тщательно брился перед каждой сменой, но сейчас его подбородок уже отливал синим — фолликулы определенно готовы были выстрелить новой порослью. Рубашка у Мохана была вся в пятнах масла, жира и краски — как раз ими и пахло в хозблоке.

Он тоже брал ночные смены, тоже, наверное, хотел побольше заработать. Впрочем, лично мне еще нравилось, что ночью спокойно, что в пустых коридорах что-то негромко гудит, что можно спокойно заниматься делами и никто тебе не помешает. Может, и Мохан поэтому любил ночные смены.

Он вытер запачканные краской руки тряпкой, с которой, кажется, не расставался уже много лет. Под ногтями у него виднелись черные полосы. Машинное масло не сходит, сколько ни оттирай руки. Отчасти именно из-за ногтей я не могла представить Мохана в своей постели. Меня в дрожь бросало при мысли, что эти пальцы с чёрной каймой прикоснутся к моим бедрам, и это была не радостная дрожь.

Я почти успела докатить велосипед до дверей, но тут Мохан, откашлявшись, заговорил.

— Завтра днём в «Регал» показывают «Дуния на мане». — Он с надеждой улыбнулся.

Я смущенно вспыхнула. Я ещё вчера поняла, что он хочет меня пригласить, и поскорее бросилась прочь, сделав вид, что не понимаю, к чему он клонит. Но сейчас, когда нас разделяла всего пара футов, игнорировать незаданный вопрос стало невозможно. Я опустила глаза на руль. Велосипед отдала матери одна из клиенток в качестве платы

за пошитое платье. Вообще-то платье стоило больше, чем подержанный велосипед. Впрочем, и мама заслуживала большего, чем квартирка в двести квадратных футов, расположенная так близко к «Виктории», конечной станции железной дороги, что иногда казалось, будто поезд сейчас въедет к нам в окно. Мохан не помог бы мне дать маме то, что я хотела. И мне не хотелось зря его обнадеживать. 

Я провела ладонями по гладкому стальному рулю.

— Мы с мамой завтра идём на рынок выбирать ей новые ножницы.

Я украдкой покосилась на Мохана. Тот сидел, опустив плечи, потом посмотрел на зажатую в руке тряпку.

— Конечно. Я понимаю. — И, храбро улыбнувшись, добавил: — Сходим в следующий раз.

Кивнув, я вывела велосипед на крыльцо. Неприятно было отказывать такому хорошему, честному человеку. Сразу было видно, что, женившись, он станет именно тем мужем, который будет готов на всё ради жены, детей и родителей. И в то же время я не сомневалась, что Мохан навсегда останется лишь слесарем. Никаких амбиций у него не было. Он считал, что и так уже достиг вершины карьеры — получил надежную должность в уважаемой больнице. И ту работу, которую никто у него не отнимет. Мне же хотелось большего. Я ещё не понимала, какой жизни желаю и каким образом её добьюсь, но точно знала, что не останусь медсестрой навсегда. Так что у нас с Моханом не могло быть общего будущего.

Индира уже ждала меня у входа. Мы зашагали в сторону дома, но она всё больше молчала, погруженная в свои мысли.

Ночь стояла тихая — не гудели машины и трамваи, не цокали копытами лошади, продавцы фруктов не орали пронзительными голосами. На небе сиял месяц. Над недоеденным роти, воркуя, топтались голуби. Мы прошли мимо швейной мастерской, где двое работников трудились на станках, чтобы удовлетворить ненасытную армию бара сахиб. Магазин по соседству тоже работал. Хозяин расфасовывал зерно из большого джутового мешка в тканевые мешочки поменьше.

— Как бы я хотела быть как ты, Сона.

В сари Индира двигалась так же изящно, как и моя мать. Запахнувшись, она обхватила себя тонкими руками. Ранним утром, несмотря на влажность, было прохладнее всего. Днём же температура доходила до тридцати двух градусов в тени.

— Но почему?

До сих пор ещё ни один человек не говорил, что завидует мне. Ни девочки в школе в Калькутте, ни одноклассники в монастырской школе, ни однокурсники в медучилище. Кто захотел бы поменяться местами с полукровкой? Слышать, как тебя обзывают чи-чи и черно-белой? Уворачиваться от летящих в тебя камней по дороге на работу? Я бы сама охотно поменялась местами с Индирой. Её страна принимала такой, как есть. Все её предки жили в Индии и молились в индуистских храмах. У неё была кожа цвета жареного миндаля, чёрные, блестящие на солнце волосы, а семья длинная, как месяц, и огромная, как год.

— Твоя мать не выдала тебя замуж в семнадцать, Сона. Тебе двадцать три, и ты можешь ходить куда хочешь. Соседи не шепчутся о том, где ты была и чем занимаются твои дети. Ты свободна.

— Это вряд ли, — фыркнула я. 

Мама давно уже намекала, что мне пора замуж. Но пока желающих что-то не нашлось. В Калькутте мне нравились один терапевт и ещё один преподаватель в медучилище, но первый был помолвлен, а второй женат.

— Почему ты всё помогаешь мне с Бальбиром? — спросила Индира. — Тебе ведь от этого только неприятности.

Остановившись, я взглянула на подругу.

— Помнишь мой первый день в больнице? Ты подарила мне растение в горшочке. Сказала, на нём вырастут маленькие перчики чили, нужно высушить их, нанизать на нитку вместе с дольками лайма, и это принесет в наш новый дом удачу. Индира, это растение у меня до сих пор живо. Мама каждый год делает из перчиков новую гирлянду и вешает над входом. Она даже сырые перцы ест! — Я слегка встряхнула подругу за плечи, чтобы та улыбнулась. — Ты единственная поняла, как трудно нам было переехать так далеко от Калькутты. — Голос у меня сорвался. — Благодаря тебе я почувствовала, что Бомбей может стать нашим домом. И я всегда буду благодарна тебе за это.

Улыбнувшись, она погладила меня по плечу.

Впереди под слабо мерцавшим фонарем горячо переговаривались о чём-то молодые люди. Наш путь лежал мимо Бомбейского университета, студенты кучковались тут в любое время дня и ночи.

— Никеш, ты должен прийти! — убеждал парень в очках в проволочной оправе, вроде тех, что носил мистер Ганди. — Неужели тебе не надоело смотреть, как они ради собственной выгоды душат нашу текстильную промышленность, которую развивали твои и мои предки?

— Но какой смысл протестовать? Из-за протестов против налога на соль британцы посадили Ганди и ещё пятьдесят тысяч индийцев.

— И только когда весь мир их осудил, слегка угомонились, — вмешался бородатый студент. — Но продолжают облагать налогами всё, что мы производим. Где же прогресс?

Студент в очках улыбнулся:

— Прогресс есть, друзья мои. И вы все пойдете на митинг. А теперь — кто хочет выпить

чаю? — Он помахал в воздухе термосом.

В Калькутте я видела то же самое. Среди сабджи-вала. Среди паан-вала. Терпеливый народ не хотел больше быть терпеливым. Долой английских паразитов! Но ведь одним из этих паразитов был мой отец, не так ли? Я осознавала всю иронию этой ситуации.

Когда студенты остались позади, я сказала:

— Индира, ты ведь знаешь, что всегда можешь пожить у нас, если будет нужно.

У нас с мамой был всего один на двоих чарпой, но я не сомневалась, что мы что-нибудь придумаем.

Она покачала головой.

— А дети? Их куда девать? Нет, Сона. Спасибо, что предложила. Я очень благодарна тебе за дружбу, но я не могу. Это моя судьба, Сона. Такова воля Бхагван.

Я понимала её, как и других индианок, которым казалось, что такая жизнь им предначертана. Что они никак не могут изменить привычного порядка вещей. И их детям, как и дочерям Индиры, уготована та же участь. Из-за этого я чувствовала себя беспомощной и тоже начинала сомневаться, что они могут жить по-другому.

Возле дома Индиры мы попрощались. Над головами у нас висела афиша популярного фильма «Дживан Прабхат». Я знала сюжет: пара не может зачать ребенка, поэтому муж берёт вторую жену. Интересно, Бальбир тоже захочет так поступить? Грустные мысли крутились в голове, пока я ехала домой на велосипеде.