Издательство: «КоЛибри»

Читатели в моей семье

Мне выпала огромная удача и честь родиться в семье читателей. Под «семьей» я в данном случае подразумеваю тех, кто появился в ней до меня: родителей, дядей и тетей, бабушек, дедушек и нескольких прабабушек из числа долгожительниц. В тот же список попадут родственники второй, третьей и четвертой степени родства, прислуга, жившая рядом с нами всю жизнь, «закадычные» друзья, а также знакомые, поодиночке или целыми семьями, связанные с «нашими» взрослыми самыми прочными узами.

Когда я родилась, еще были живы мои дедушки с бабушками по обеим линиям, два весьма пожилых двоюродных деда-холостяка и прабабушка. Кроме того, у меня было четверо дядей, отцовских братьев, три дяди и две тети со стороны матери, все с супругами; девятилетняя двоюродная сестра, самая старшая в этом поколении, трое двоюродных братьев и один родной, всего на восемнадцать месяцев старше. Со мной, последней из появившихся на свет, семья составляла более двадцати пяти человек, которые проживали вместе или ежедневно друг друга навещали. Кроме нас, малышей, тогда еще неграмотных, все они были читателями: каждый со своими вкусами, каждый с более-менее глубокой страстью к чтению. Взрослые мужчины, поголовно окончившие университет, предпочитали, за редким исключением, вдумчиво изучать книги, считавшиеся «полезными» в их профессии. Женщины, ни одна из которых после шестнадцати лет не переступала порог учебного заведения, выходя замуж, садились дома присматривать за детьми (пускай и с помощью многочисленной прислуги). Все они были заядлыми читательницами, но посвящали себя исключительно жанру, который считался «бесполезным», — то есть романам.

Их многочисленные подруги были такими же читательницами, как они сами. Об одной, Каролине Биази, жене известного художника, поговаривали, что она читает исключительно за столом — кто, как, где и когда предпочитает читать, представлялось бесконечной темой для обсуждения. Синьора Каролина вечно становилась предметом шуток, поскольку до такой степени погружалась в очередной роман, что однажды два ее малолетних сына, раздобыв пилу, эксперимента ради укоротили пару ножек стола, чего она не замечала, покуда книга, заскользив по наклонной плоскости, не скрылась из поля ее зрения.

Синьора Каролина, читавшая, в отличие от своих подруг, также газеты (обычай, как правило, мужской), была известна и тем, что слишком буквально воспринимала преувеличения, свойственные рекламе, которую тогда называли «пропагандой». Как-то раз она умудрилась посеять панику в кружке, собравшемся за вышиванием, пока одна из подруг читала им вслух, как монахи в трапезной (разве что Священное Писание этим дамам заменяли светские романы). Синьора Каролина ворвалась в комнату в великой тревоге, размахивая «Коррьере дель Изола» и восклицая: «Вы читали? Горе тем, у кого не осиная талия!» Она была совершенно убеждена, что речь идет не о рекламе корсетов, а о только что принятом законе. Неужели всем присутствующим, дамам довольно-таки плотного сложения, придется заплатить штраф? Или, может, их подвергнут аресту?

Этот случай стал частью нашего семейного обихода. «Горе тем, у кого не осиная талия!» — в шутку предостерегали мы родственников, склонных хорошенько поесть.

Моя мать

Об отчаянном безрассудстве моей матери ходили легенды. Например, она заставила моего до смерти перепуганного отца уехать в запланированный медовый месяц на Капри, хотя буквально накануне их свадьбы Италия вслед за Германией вступила в войну. «Меня призовут, а не обнаружив дома, сочтут дезертиром, — пытался возражать отец. — Транспорт перестанет ходить, и домой мы уже не вернемся. Корабли потопят авиабомбами, а нас угонят в лагеря». — «Ты и вправду трус, заячья душонка, — издевательски хохотала она. — Я отправляюсь на Капри, с тобой или без тебя».

Поехать туда она решила из-за книги, в которую влюбилась даже раньше, чем в моего отца, — «Легенды о Сан-Микеле» шведского врача Акселя Мунте, которую, только что переведенную на итальянский, прочла в двадцать лет. И победила: они съездили на Капри и вернулись на Сардинию целыми-невредимыми, хотя отец рассказывал, что у него вечно очки запотевали от ужаса, и насладиться красотами острова он ни в коей мере не мог.

«Легенду о Сан-Микеле» моя мать в течение многих лет упоминала исключительно с благоговением, и я не могла дождаться, пока научусь читать и открою для себя ее очарование. Я была совершенно уверена, что в ней рассказывается история архангела с огромными, угрожающе раскинутыми крыльями и обнаженным мечом, мраморная статуэтка которого стояла на столе в отцовском кабинете, поскольку святой Михаил считался покровителем рентгенологов.

Когда я наконец прочла «Легенду», то обнаружила, что речь в ней идет вовсе не об архангеле, а о вилле под названием «Сан-Микеле», но нисколько не разочаровалась, ведь книга мне тоже очень понравилась. А главное, она познакомила меня с молоденькой девушкой, которой была когда-то моя мать и которой больше не существовало: она превратилась в почтенную синьору и читала теперь с подругами совсем другие книги.

Впрочем, хватало у нас и романов, которые она забрала с собой, покидая родительский дом, и которые в последующие годы оказались на вес золота, поскольку война продлилась куда дольше, чем кто-либо предполагал, а в числе множества дефицитных вещей оказались и книги. Особенно это ощущалось на Сардинии, где крупных издательств не было вовсе, и если на континенте немногие, крайне малочисленные томики еще печатались, то возить их к нам, ввиду угрозы вражеских подводных лодок, торговые суда попросту не брались.

Таким образом беллетристика, приобретенная женщинами в период между двумя войнами, вкупе с книгами, которыми пользовались для своих штудий мужчины, составили своего рода «золотой фонд», откуда без какой-либо цензуры могли черпать мы все, даже самые маленькие дети. Нас только просили обращаться с ними бережно: не мять и не рвать страницы, не черкать, не калякать. А нам бы и в голову никогда не пришло поступать так, как трое маленьких беглецов-заложников у Виктора Гюго в романе «Девяносто третий год», которые, найдя в башне великолепно иллюстрированный том, сперва глядят на него «глазенками, исполненными погибельной любви», а после уничтожают, с величайшим удовольствием разрывая в мелкие клочки. Этому акту разрушения посвящена целая глава. Читая ее (разумеется, пару десятилетий спустя), я не могла не вспомнить о самом раннем своем детстве и не сравнить осторожное, благоговейное прикосновение к книгам моих крохотных детских пальчиков с задорным и разрушительным безумием Рене-Жана, Гро-Алэна и Жоржетты.