Старообрядцы, оборотни и даосы. Отрывок из романа Анны Старобинец «Лисьи броды»

Глава 13

Дальний Восток. Урановый рудник «Гранитный». Начало сентября 1945 г. 

— Товарищ п-полковник! Зачем же в к-карцер? Там условия неблагоприятные. Да и запах… — майор Гранкин рысил следом за Аристовым и Силовьевым по промозглому коридору с початой бутылкой грузинского коньяка, их шаги тяжелой дробью отскакивали от каменных стен и, гулко дрожа, повисали в воздухе. — Я уже объяснил. Мне надо уединиться. — Так д-давайте я вам лучше к-кабинет т-товарища Модинского предоставлю? Уединяться разве ж обязательно в одиночке?! 

— Где ж еще, — задумчиво произнес Аристов, останавливаясь перед густо вымазанной бурой краской тяжелой дверью с трафаретной белой надписью: «Одиночная камера для осужденных». Гранкин отворил дверь, и полковник Аристов шагнул внутрь. Одиночка — тесный каменный мешок с крепившейся к стене откидной лавкой, крошечным зарешеченным окошком под потолком и парашей — пахла сыростью, отчаянием и мочой. 

— Вы свободны, майор, — Аристов вынул из руки Гранкина бутылку и ключ от камеры и откинул лежанку. — Слушаюсь. — Гранкин козырнул и потопал обратно по коридору, разбрасывая в воздухе дребезжащее эхо шагов. 

— А я с вами тут, да? — Силовьев был явно польщен. 

— Оставайся пока что. Вдруг ты не безнадежен. 

Аристов глотнул коньяку из горла, поставил бутылку на лавку и раскрыл кофр. Достал из него коробку с мелками, маленький бумажный сверток и кожаный футляр для игральных карт. Вынул было пакеты с личными вещами бежавших вместе с Крониным зэков, поколебался, убрал обратно. Вместо них извлек из недр кофра сложенную вчетверо фотографию и изъятую у Модинского пятнадцатикопеечную монету. 

— А и правда, товарищ полковник, почему вам понадобился именно карцер? Кабинет-то чем хуже? 

— Неужели ты не чувствуешь силу этого места, Силовьев? Одиночество, боль, обреченность? Вечный холод каменных стен? 

На блиновидном лице майора отобразилась работа мысли.

— Так, а сила-то в чем? 

— Нет, ты все-таки безнадежен. Аристов развернул фото — и Силовьев по-птичьи вытянул шею, силясь из-за спины полковника разглядеть четырех людей, снятых на фоне старинных зданий. Слева стоял сам Аристов, только чуть-чуть моложе, в щегольском элегантном костюме. По центру — Кронин, тоже недурно одетый, приобнимающий светловолосую женщину в черном платье. Справа — арийский блондин с пронзительным взглядом. 

— Шею сломаешь, Силовьев, — не оборачиваясь, сказал Аристов. Он положил фотографию на каменный пол и извлек из коробки белый мелок. — Это Рига. Тридцать третий год. Меня ты, полагаю, узнал. Кронина, наверное, тоже. 

— Так вы с ним, получается… давно?..

— Знакомы? О да. 

Полковник начертил вокруг фотографии треугольник. Силовьев помялся, ожидая подробностей, но их не последовало. Полковник начертил второй треугольник, наложенный на первый, — получилась шестиконечная звезда. 

— А эти двое, блондины… Кто? 

— Эти двое — вышка для меня, если фотографию увидит начальство. И десять лет строгого для тебя — если ты о ней немедленно не доложишь. 

— Это вы так шутите, товарищ полковник? 

— Это я демонстрирую тебе безграничное, Силовьев, доверие, — Аристов развернул сверток и извлек из него шесть коротких тонких черных свечей. — Блондинка — Елена, в девичестве фон Юнгер. Жена Кронина. В июне сорок первого бежала из СССР. Нелегально — сводный брат, вот этот блондин, вывез ее через окно на границе. Его имя — Антон Вильгельм фон Юнгер, рижский немец, барон, между прочим. Породистый. До осени сорок третьего — оперативник абвера. После — сотрудник института «Аненербе». Знакомое заведение, Силовьев? — Аристов чиркнул спичкой и, последовательно обмакивая свечи в огонек, принялся прилеплять их в тех местах, где пересекались контуры треугольников. 

— Расовые исследования, насколько я знаю. Оккультизм, — Силовьев пожал плечами. — Всякое мракобесие. 

— Вот и я сейчас займусь мракобесием, — полковник принялся зажигать свечи. — А ты, Силовьев, иди. Распоряжения для тебя будут такие. Пункт первый. Захлопнешь дверь в камеру и постоишь там, снаружи. Пункт второй. Если через пятнадцать минут я не выйду — зайдешь обратно, возьмешь монету, — он положил пятнадцать копеек в центр фотографии. — Задуешь свечи, а меня до утра здесь запрешь, что бы я ни говорил и ни делал. Он протянул Силовьеву ключ от карцера. 

— Зачем, товарищ полковник?! 

— Для всеобщей безопасности. Пункт третий. Монету вложишь в рот покойного товарища Модинского. А впрочем… рта могло не остаться. Ну, тогда в руку. Только смотри, чтоб не выпала. Хочешь спросить, зачем? 

— Никак нет, товарищ полковник. 

— Вот и славно, Силовьев. 

Полковник Аристов зажег от спички последнюю, шестую, свечу и вынул из футляра неполную колоду «марсельского» Таро — двадцать два старших аркана. Перетасовал. Вытянул, не глядя, шесть карт. Ритуал с Таро — формальность, не более. Один из способов красиво и плавно войти в нужное состояние. Полковник любил формальности. И красивые жесты. 

Он аккуратно разложил карты по треугольным лучам звезды — начиная с вершины и против часовой стрелки: аркан Сила, аркан Шут, аркан Суд, аркан Справедливость, аркан Повешенный и аркан Дьявол. Непроизвольно дернул уголком рта: получившаяся последовательность его настораживала. Тем не менее он вытянул из колоды еще одну карту и положил ее поверх фотографии и монеты, рубашкой вверх. Он знал, что рискует с монетой, но и шанс на удачу был довольно велик. Все зависело от того, принял ли мертвый надсмотрщик эту монету. И тут важно именно внутреннее принятие, а не формальное, внешнее. Монета, навязанная покойнику силой, не считается принятой. Он должен согласиться ее забрать. 

Если надсмотрщик монету не взял — а и с чего бы ему принимать подачки от зэка? — значит, монета принадлежит Кронину. Если монета принадлежит Кронину — он установит с ним связь. Но если надсмотрщик принял монету, Аристову предстоит несколько очень неприятных мгновений: надсмотрщик отдал ее Паромщику, а тот швырнул ее в реку, и Аристову придется почувствовать в ноздрях и во рту вкус черной воды на той стороне. Он ненавидел контакты на той стороне. После такого контакта требуется изоляция и длительный отдых, о новых контактах на некоторое время придется забыть. Смерть — это тварь, трупным ядом помечающая свою территорию. Нельзя к ней вторгнуться — и не унести немного яда в себе.

Полковник Аристов залпом допил коньяк, отставил бутылку, положил руку на карту Таро и закрыл глаза. Он чувствовал, как металлический холод монеты перетекает через того, кто скрыт под рубашкой карты, ему в ладонь. И еще прежде, чем свечи завертели своими огненными язычками против часовой стрелки, и даже до того, как Аристов перевернул карту, и даже не открывая глаз, он ее угадал. Аркан Смерть — скелет с косой, идущий по головкам цветков и головам мертвецов. Он попробовал прервать контакт и отдернуть руку — но неудачно. Только резко откинулся назад, будто получил удар в челюсть, а рука его отбросила карту — скелетом вверх — и снова накрыла монету, уже не по воле Аристова, и даже не по воле мертвого вертухая. По воле Паромщика.

Полковник Аристов дернулся снова, с мучительным стоном пробуя вырваться из пахнувшего лежалым мясом тумана, — но туман лишь сгустился. Послышались тяжелые шлепки весел о воду.

Получается, вертухай не просто принял монету Кронина. Как назло, он еще и блуждал с ней все это время, только сейчас наконец нашел пристань и взошел в лодку. От вертухая полковнику не было никакой пользы — за две недели он забыл и себя, и язык человека и теперь изъяснялся на этом их жутком шипяще-харкающем наречии, — но от него хотя бы 

не исходило угрозы, он еще даже не расплатился с Паромщиком. 

Но вот Паромщик — тот почуял чужака в своей лодке. 

У Паромщика нет глаз и нет возраста. В его мутных глазницах тлеют красные угольки. У Паромщика много имен из разных легенд, но ни одно ему не подходит. По большому счету он вовсе и не Паромщик — просто принял доступную для полковника форму, потому что истинную его сущность полковник, как и все остальные, познать не способен. Да и лодка его наверняка никакая не лодка. Вне материи и вне времени какие могут быть лодки? 

где навлон 

и почему ты живой 

Паромщик не издает звуков. Его слова звучат у Аристова в голове. Полковник разлепляет запекшиеся губы и, преодолевая сопротивление сна и тумана, пытается выдавить из себя слова колыбельной: 

Баю-бай, засыпай, детка, 

Я с тобой посижу. 

Если ты не уснешь, монетку 

В руку тебе вложу… 

Паромщик, не дослушав, сует ему в рот свою окоченевшую, распухшую руку — и шарит негнущимися холодными пальцами за щеками и под языком, а потом лезет в горло. 

дай мне монету 

делай короткий вдох 

теперь длинный выдох 

Спустя пятнадцать минут Силовьев вежливо постучал в дверь камеры-одиночки — но полковник не ответил. Майор оглянулся, быстро перекрестился — и шагнул внутрь. Полковник Аристов извивался на животе, просунув неестественно вывернутую руку в центр шестиконечной звезды. На ладони лежала пятнадцатикопеечная монета, и он судорожно сжимал и разжимал вокруг нее побелевшие пальцы — как будто кто-то крепко держал его за запястье. Лицо посинело. Изо рта на каменный пол текла слюна с прожилками крови. 

— Товарищ полковник, вам плохо? 

— Монету, — просипел Аристов. 

— Так точно! 

Силовьев опасливо, словно перед ним было полураздавленное ядовитое насекомое, потянулся к полковнику, цапнул с его ладони монету и тут же отдернул руку. 

Полковник выгнулся дугой и обмяк. Изо рта его доносилось тихое, стрекочущее шипение. 

— Товарищ полковник… Шипение нарастало. Силовьев, сбиваясь, с третьего раз задул все свечи, выскочил в коридор и запер дверь карцера.

— Открой, Силовьев! — послышался из одиночки сдавленный, но узнаваемый голос полковника

— Отопри камеру! Это приказ-з-с! Последнее слово предательски утонуло в свистящем шипении.

— Вы приказали ваши приказы не выполнять, товарищ полковник! — оттарабанил Силовьев. — Я с утреца к вам зайду! Майор еще раз перекрестился и деревянной походкой пошагал прочь. 

Глава 14 

Маньчжурия. Лисьи Броды. Начало сентября 1945 г. 

Мы идем мимо бедных китайских фанз. Кое-где за бычьими пузырями маленьких окон тускло светятся очаги — там теплится жизнь. Но по большей части фанзы необитаемы: обгоревшие, гнилые, разрушенные, они пялятся пустыми глазницами на противоположную сторону улицы — на чужие кладбищенские кресты и чужую православную церковь, залитую масляным светом родной азиатской луны. 

У одной из фанз нет ни крыши, ни передней стены. Внутри на кане, как на сцене амфитеатра, сидит нищая китайская семья: двое взрослых, он и она, с ними согбенная старуха и трое детей, все в рваных лохмотьях. И сама ситуация, и их кукольные, застывшие позы выглядят неестественно. Я замедляю шаг и направляю на них армейский фонарь, добытый в вещмешке убитого Шутова: 

— Странные люди. Почему у них не горит очаг? 

Отец семейства, словно услышав мои слова, слезает с кана. У него в руках — гнилое полено. Он кидает его в холодный, расколотый надвое, темный очаг и протягивает руки к несуществующему огню. 

— Какие люди, товарищ Шутов? Там никого нет. 

Рядовой Овчаренко растерянно смотрит то на меня, то на фанзу. Он как будто действительно их не видит. 

Мать семейства тоже слезает с кана. В ее левой руке копошится черная курица. Правой женщина берет нож. Раздается короткий шмяк, обезглавленная курица бежит по двору и кидается мне под ноги. 

— Она чумная, — говорит женщина. — Мы все чумные. Сожги нас, Кронин. 

Я отталкиваю ногой курицу, тычущуюся в меня запекшимся обрубком шеи, и она, взбивая крыльями воздух, кидается к кладбищу. Когда я снова смотрю на фанзу, она пуста, но я не могу зафиксировать на ней взгляд, она как будто колышется на темной воде и раз за разом отплывает, отплывает, отплывает с причала. 

— Товарищ Шутов, обопритесь-ка на меня, вас шатает.

— Сам пойду. 

Я иду, цепляясь рукой за кладбищенскую ограду. На земле, прислонившись к ограде, сидит вертухай. Он без головы, он держит в руке безголовую курицу, из горла его торчит ложка. Рядом с ним вальяжно, словно на пикнике, развалился Флинт. Они выглядят корешами. 

Флинт засовывает руку в дыру в своем животе, обмакивает пальцы в крови и протягивает мне пятерню: 

— Циркач. Давай побратаемся. 

— Куда башку свернул? — слова выходят с бульканьем из горла безголового вертухая. Он вынимает из шеи ложку и заточенным, красным концом указывает на дорогу. — Туда смотри, триста третий! 

Впереди на дороге — торопливо удаляющаяся в сторону штаба и главной площади фигура в черном плаще с накинутым капюшоном. От быстрой ходьбы капюшон спадает на плечи, под ним — белокурые длинные волосы. Я кричу ей: 

— Лена! И я бросаюсь за ней. Не оборачиваясь, она идет через площадь и сворачивает во двор, прилегающий к зданию штаба. Я бегу, но ноги тяжелые, как во сне, они тяжелей, чем брусчатка, они утопают в ней, они врастают в нее. 

— Товарищ Шутов! Вам надо в лазарет! У вас из раны кровь хлещет! 

Я отталкиваю рядового Овчаренко, и он падает на брусчатку. Во дворе у штаба дымит полевая кухня. За сколоченным из досок длинным столом — почти вся рота, человек двадцать. Бодро звякают ложки. Тарасевич, снайпер, щедро плещет в протянутые к нему жестяные кружки самогон из оплетенной бутыли. 

— За победу! — За русский народ!.. Когда я появляюсь, они смолкают. — Где она? Где женщина? — слова выходят из меня мучительными толчками, как будто я не произношу их, а меня ими рвет. — Черный плащ. Длинные волосы. Светлые волосы. 

Тарасевич затыкает горло бутыли бумажным катышем и плавно опускает ее наземь, к ноге: 

— О дает особист.

— Капитан, вы ранены? — стукач Родин таращится на мой пропитанный кровью рукав возбужденно и жадно, он похож на слепня, прикидывающего, где удобнее присосаться. 

— Ерунда, царапина, — раздается хриплый, знакомый голос. Во главе стола, на почетном месте, как юбиляр, — капитан СМЕРШ Степан Шутов. Его форма вымазана в земле, из дыр в груди и во лбу прорастают бледные сорняки, он хватает и выдергивает их с корнем, в корнях копошатся черви: 

— До свадьбы все заживет. 

Рядом с Шутовым молча курит молодой старшина. Голова его запрокинута, из дыры в спине выпрастываются пушистые кольца дыма. Капитан поднимается над столом, рвет из кобуры «вальтер», такой же, как у меня, и наводит на меня ствол:

— Добегался, контра! 

Я спокоен. И как будто не в моей голове, а где-то за пределами моего тела рождаются слова, которые я почему-то произношу вслух: 

— А ты разве не понял? Ты труп. Прими свою смерть. 

Он сгибается, как от удара в живот, рука с пистолетом трясется. Теперь он целится не в меня, а в десантников за столом. Черное дуло ствола растревоженной мухой мечется от одного красноармейца к другому. Побледневший Тарасевич медленно задирает вверх руки: 

— Не стреляй, капитан. 

А я смеюсь: 

— Не ссыте, ребята! Капитана тут нет! 

Они мне не верят. Застыв с поднятыми руками, Тарасевич таращится на мертвого Шутова и его дергающийся из стороны в сторону ствол. Подоспевший следом за мною Пашка хватает с земли оплетенную бутыль самогона и метит призраку в затылок. 

— Дохлый номер, — комментирую я. 

Рядовой Овчаренко замахивается — но бьет почему-то не призрака, а меня. И, падая в темноту и роняя «вальтер», я успеваю услышать визгливый голос: 

— Ты что наделал, дурак? Ты ж капитана СМЕРШ по голове, так сказать, бутылкой!..

И голос Пашки, виноватый, растерянный: 

— Так ведь он в ребят целил… 

А дальше все голоса сливаются в звон и гомон, и слова утрачивают значенье и уподобляются птичьим крикам, а потом смолкают и птицы — и тьма смыкается надо мной. 

Приобрести книгу можно по ссылке.