«Талантливый писатель, но сволочь». Каким был Андрей Платонов

Невзрачный поэт-инженер

Заметные современники Платонова практически ничего не писали о нем как о человеке. Его имя почти не упоминается в воспоминаниях литературных звезд первой половины ХХ века. Сегодня относительно достоверный психологический портрет классика можно восстановить разве что по мемуарам литераторов второго ряда. Все их записи сводятся к одному: Платонов был непростым в общении, увлеченным какими-то своими внутренними делами человеком. 

Писательница Евгения Таратута отмечала невзрачность писателя, бросающуюся в глаза: «Он казался слесарем, пришедшим починить водопровод: простая кепка, москвошвеевский синий плащ, стоптанные ботинки, седоватые неприглаженные волосы, неприметное на первый взгляд лицо мастерового». Эта характерная «пролетарскость» будет прослеживаться в облике Платонова всю жизнь.

Валентина Кашинцева, сестра его невесты Марии, тоже вспоминала о невнимательности писателя к своему внешнему виду: «Андрей пришел к нам в дом такой крепкий, ладный, но у него какой-то особый вид был, не как у всех. Мрачноватый и малоразговорчивый Андрей был. На нем всегда была гимнастерка, вечно засаленная, потому что он постоянно возился с какими-то механизмами, инструментами, все изобретал, ремонтировал чего-то».

Трудолюбивый, с ярко выраженным чувством личной ответственности, умеющий командовать коллективом, Платонов меньше всего напоминал писателя — творческую натуру в его имидже никогда и ничто не выдавало. Впрочем, он и был типичным пролетарием, рабочим человеком с техническим складом ума. С детских лет Платонову приходилось добывать деньги тяжелым трудом. За жизнь Платонову пришлось сменить множество профессий. Он руководил мелиоративными работами в Воронеже и Тамбове, работал с техникой, работал инженером, выступал в качестве военного корреспондента на фронтах Гражданской и Великой Отечественной…

Литературовед Лев Шубин, впрочем, увидел в образе Платонова особый поэтический колорит — Шубину запомнилась его «…необычная внешность, чем-то напоминавшая облик молодого Достоевского, и какая-то странная черная хламида, очевидно, старая железнодорожная шинель, и застенчивая немногословность поэта, и длинные узкие листочки, на которых четким красивым почерком были написаны стихи». Кстати, Платонов, известный как автор гениальной прозы, начинал с поэзии. Даже выпустил сборник «Голубая глубина». Книгу похвалил Брюсов, но серьезного признания стихи Платонова не получили по сей день.

Кровожадный большевик

Сложно понять, как автор «Котлована» мог страстно и искренне верить в социалистическую утопию. Тем не менее еще в 1919-м он писал в ВКП(б): «В коммунистическую партию меня ведет наш прямой естественный рабочий путь. Я сознал себя нераздельным и единым со всем растущим из буржуазного хаоса молодым трудовым человечеством. И за всех — за жизнь человечества, за его срастание в одно существо, в одно дыхание я и хочу бороться и жить. Я люблю партию — она прообраз будущего общества людей, их слитности, дисциплины, мощи и трудовой коллективной совести; она — организующее сердце воскресающего человечества».

Уже в 1921-м Платонов покинул партию по собственному заявлению — чрезвычайно не любил посещать заседания и слушать комментарии к политическим заметкам в газетах. Быть беспартийным писателю все-таки не понравилось, и он во второй раз решил попасть в ее ряды. Было написано новое письмо, в котором Платонов кается за свое поведение (спойлер: в партию его все равно не приняли):

«В заявлении я указывал, что не считаю себя выбывшим из партии и не перестаю быть марксистом и коммунистом, только не считаю нужным исполнять обязанности посещения собраний, где плохо комментируются статьи „Правды“, ибо я сам их понимаю лучше, считаю более нужной работу по действительному строительству элементов социализма, в виде электрификации, по организации новых форм общежития, собрания же нужно превратить в искреннее, постоянное, рабочее и человеческое, общение людей, исповедующих один и тот же взгляд на жизнь, борьбу и работу. Я считаю, что такой поступок мой был отрицательным, я личное счел обязательным для всех, я теперь раскаиваюсь в этом ребяческом шаге и не хочу его ни преуменьшать, ни замалчивать. Я ошибся, но больше ошибаться не буду».

Порой Платонов слишком далеко заходил в своем социалистическом пафосе. Автор трогательного, в высшей степени гуманистического рассказа «Юшка» временами легко мог оправдывать террор и призывать к расправам. В статье «Коммунизм и сердце человека» 23-летний писатель утверждал, что для победы коммунизма человеку необходимо в принципе уничтожить голос собственного сердца. Платонов был уверен:

«Для осуществления коммунизма необходимо полное, поголовное истребление живой базы капитализма — буржуазии как суммы живых личностей. Скажут — это крайность, кровожадность, слепое бешенство, а не путь к коммунизму. Нет — честный вывод точного анализа переходной эпохи и истории капитализма и пролетариата. Сердце, чувство всегда мешали человеку познать жизнь. <…> Мы еще не научились у природы ее беспощадности… <…> Свирепости, жестокости, жертве всем ради единой цели мы должны научиться. Всякое мягкосердие, небесность чувств, прощение мы должны из себя выжечь. <…>

Если мы хотим коммунизма, то значит нужно истребить буржуазию; истребить не идеологически, а телесно, и не прощать ее, если бы она даже умоляла о прощении и сдавалась группами. Она все равно невольно нам враг — хочет она этого или не хочет. <…> Буржуазию легче и разумнее уничтожить, чем переделать, она, при всем желании, не может ни помочь нашей работе в перестройке человечества, ни понять ее, а только мешать. <…> Пролетарий не должен бояться стать убийцей и преступником и должен обрести в себе силу к этому. Без зла и преступления ни к чему в мире не дойдешь и умножишь зло, если сам не решишься сделать зло разом за всех и этим кончить его».

Сталин, мягко говоря, недолюбливал многих писателей и поэтов, относился с опаской ко всей творческой интеллигенции. Но его неприязнь к Платонову дошла до настоящей ненависти. В сентябре 1929 года Сталин прочитал рассказ Платонова «Усомнившийся Макар», автора которого можно было обвинить в анархизме и индивидуализме. Вождь народов совсем не оценил этого жеста писателя, но полноценная травля началась чуть позднее, когда Платонов в 1931-м опубликовал повесть о бедах колхозного строительства «Впрок». Писатель не разочаровывался в революции и не изменял своим убеждениям. В критической форме выражалась именно его любовь к стране и к социалистическим идеям. Конечно, оценить его противоречивость власть не могла. Сталин после прочтения новой повести Платонова в бешенстве пошлет записку сотрудникам издательства, выпустившего книгу:

«К сведению редакции “Красная новь”. Рассказ агента наших врагов, написанный с целью развенчания колхозного движения и опубликованный головотяпами-коммунистами с целью продемонстрировать свою непревзойденную слепоту.

Р.S. Надо бы наказать и автора и головотяпов так, чтобы наказание пошло им “впрок”».

С этого момента Сталин будет лично следить за тем, что публикует Платонов, а на полях его книги вождь народов оставит интересные пометки: «болван», несколько раз — «пошляк», «балаганщик» и даже «беззубый остряк». Самая яркая характеристика, данная Платонову Сталиным: «Талантливый писатель, но сволочь». 

Платонов смиренно примет нападки в свою сторону и начнет каяться — впрочем, совершенно искренне. «Я пришел к убеждению, что моя работа, несмотря на положительные субъективные намерения, объективно приносит вред. Противоречие — между намерением и деятельностью автора — явилось в результате того, что автор ложно считал себя носителем пролетарского мировоззрения», — напишет он для «Литературной газеты» летом 1931-го.

А еще Платонов возьмет за традицию писать письма лично Сталину: «Товарищ Сталин. Я прошу у вас внимания, которого делами пока еще не заслужил. <...> Перечитав свою повесть, я многое передумал; я заметил в ней то, что было в период работы незаметно для меня самого и явно для всякого пролетарского человека — кулацкий дух, дух иронии, двусмысленности, ухищрений, ложной стилистики и т. д. <...> Этим письмом я не надеюсь уменьшить гнусность “Впрока”, но я хочу, чтобы вам было ясно, как смотрит на это дело виновник его — автор, и что он предпринимает для ликвидации своих ошибок». Таких покаянных писем будет несколько. Платонов передавал их Сталину через Шолохова, с которым близко дружил.

Писателю повезло: он не стал жертвой репрессий (к которым, кстати, сам же и призывал). А вот его 15-летний сын Платон стал. Гуляя с компанией подвыпивших друзей, он в шутку написал письмо то ли немецкому журналисту, который жил неподалеку, то ли послу Германии. В письме парень предлагал продать некую ценную информацию. За это подростка приговорили к реальному сроку в лагерях. Платонов-старший всеми силами пытался вытащить мальчика, снова писал Сталину, просил Шолохова ему помочь. В итоге через два года Платона освободили, но в лагере он заболел туберкулезом. Юноша умер через год, в январе 1943-го.

В августе 1942-го Платонов-младший отправил из Уфы письмо своему отцу: «Прошу, папа, извинения, что первый раз за время нашей разлуки пишу… Я жить не могу в Уфе. Не могу, потому что я еще не успел снова разлюбить Москву после двух-с-половиной годичной разлуки. Мне хочется по-прежнему ходить по тем улицам, какие они были, когда я был мальчиком. У других людей, молодых, вся веселая юность прошла в Москве, в то время, когда мне приходилось кайлить уголь в Норильске. Они под музыку танцевали. Я ночью в штреке рубил и нагружал уголь в вагонетки. Они в веселом, светлом зале смеялись, и им было приятно там находиться. Папа, я люблю Москву, даже если она не та, не веселая, я буду любить ее по воспоминаниям детства, хотя я тогда не понимал жизни, бросался ею. Я дорого, очень дорого заплатил за это».

В чем новаторство Платонова

Главная литературная заслуга Платонова — его смелые эксперименты с языком. Грамматические сдвиги, инверсии, обилие канцеляризмов — все это стало основой его стиля. «Он писал на языке данной утопии, на языке своей эпохи; а никакая другая форма бытия не детерминирует сознание так, как это делает язык. <…> Платонов… сам подчинил себя языку эпохи, увидев в нем такие бездны, заглянув в которые однажды, он уже более не мог скользить по литературной поверхности, занимаясь хитросплетениями сюжета, типографскими изысками и стилистическими кружевами», — размышлял Бродский.

Неправильная, уродливая, обездушенная речь чиновников и полуграмотных обывателей, вымуштрованных декретами и постановлениями, обыгрывается в прозе Платонова с ужасающим эффектом: человек, столкнувшийся с такой речью, неизбежно ощущает, что попал в кошмар, что мир вокруг него абсурден в своем основании. Мир, в котором живой язык превращается в чудовищный «новояз», не должен существовать — и потому на месте «Котлована» никогда не построят никакое здание.

Переводчик Виктор Голышев делился: «Платоновские языковые особенности такие сильные, что если ты переводишь, то очень большой соблазн есть тоже начать вот так... идиотничать. И поэтому ни за месяц до работы, ни спустя месяц после нельзя читать Платонова. Это очень заразительная проза. От всей этой корявости и нескладности впечатление такое, что человек впервые говорит на русском языке и вообще впервые видит вещи. Первобытное впечатление от текста.

Поэтому его любят иллюстрировать Филоновым с его страшными рожами. Но мне кажется, что это не Платонов, а скорее его персонажи. Если искать в живописи параллель самому Платонову — то это первым делом будет Сезанн, который хотел понять мир в его основе, вне преходящих явлений».

Но Платонов интересен в первую очередь не лексикой. В его книгах важна именно логика построения фраз, синтаксис. До Платонова среди русских писателей никто так радикально не искажал порядок слов в предложениях и не разрушал грамматические связи внутри отдельных словосочетаний. Платонов не описывает, как люди его эпохи извратили язык и одновременно с этим расчеловечились, — он являет это читателю всем своим авторским текстом. Читатель понимает, что автор тоже заражен этой страшной болезнью, что у него тоже «сломалась» речь.

Размышляя о синтаксисе Платонова, все тот же Бродский приходит к неожиданным выводам:

«Если за стихи капитана Лебядкина о таракане Достоевского можно считать первым писателем абсурда, то Платонова за сцену с медведем-молотобойцем в «Котловане» следовало бы признать первым серьезным сюрреалистом. Я говорю — первым, несмотря на Кафку, ибо сюрреализм — <…> …форма философского бешенства, продукт психологии тупика.

<…> …представители традиционно неодушевленной массы являются у Платонова выразителями философии абсурда, благодаря чему философия эта становится куда более убедительной и совершенно нестерпимой по своему масштабу. <…> …Платонов говорит о нации, ставшей в некотором роде жертвой своего языка, а точнее — о самом языке, оказавшемся способным породить фиктивный мир и впавшем от него в грамматическую зависимость».

Подготовил Алексей Черников