Ледяной северный ветер хозяйствовал в Москве, играл кронами деревьев, разбрасывал мусор на тротуарах, гнал по небу плотные черные тучи, когда две огромные летучие мыши вылетели из старинного особняка. Одна, рыжеватая, испуганно вспорхнув, полетела на юг, другая, крупнее и зловещее, сделав круг над разоренным гнездом, направилась на запад. До рассвета оставалось всего несколько часов, а она и не представляла, куда ей теперь податься... Она, дочка великого и могучего Савьена Лесанжа, осталась в жизни одна-одинешенька. Как такое могло случиться?

Когда-то ее, Олимпиаду Лесанж, боготворили, ее боялись, в ее присутствии трепетали. В нее влюблялись, из-за нее стрелялись, а теперь?! Молокосос, мальчишка, жалкий тамблер посмел явиться к ней и тыкать в нее дурацким ножичком. И ради этого она экономила силы, копила знания, занимаясь эзотерическими практиками? (Так Олимпиада Савишна называла дрессировку клопов в своей квартире, кровавой добычей которых она питалась последние лет пятьдесят.)

Впрочем, отрубленная фаланга на ее правой руке стала для Олимпиады Лесанж хорошим уроком: мир, как и прежде, как и всегда, принадлежал молодым, тем, кто старается, рискует, а не прячется по темным углам!

Опять же, парня запустила, – подумала старуха о внуке, – посмотри на него, жалкий, пугливый, и в кого он такой осторожный? Сама виновата, держала мальчика у юбки, не дала ему погулять, победокурить, и вот результат – дали ему подзатыльник, он и предал бабку, свалил, не простившись даже...

Довольно спячки, – решила Олимпиада Савишна, – нужно жить полнокровной жизнью! В клоповник не вернусь, мужика найду, будь что будет! Если не я за себя, то кто? Если не сейчас, то когда?

Она снизилась и теперь летела над хайвеем, который видела впервые в жизни и чему немало удивилась. Ей всегда казалось, что она знала этот город. Неожиданно внимание Олимпиады привлек грузный, неряшливо одетый мужчина. Сопя и покряхтывая, он вывалился из такси напротив пошарпанного мотеля «Золотая заря», что незаметно притулился к Третьему кольцу Москвы. Толстяк расплатился с шофером, тщательно пересчитывая купюры, и самостоятельно, не доверяя драгоценную поклажу усатому водиле, потащил за собой видавший виды темно-синий матерчатый чемодан на колесиках. Ручка чемодана нагло и долго не хотела выдвигаться, одно колесо заедало, но ночной гость был упорен. Вскоре он уже поднимался по внешней лестнице мотеля, волоча за собой непослушный чемодан, вертевшийся, словно одичалый пес, в его потных, мягких ладонях, так и норовя соскользнуть вниз. Мужчину мучила одышка, он пыхтел и довольно громко ругался матом. Наконец, поднявшись на второй этаж, новый постоялец нашел близоруким взглядом нужный номер и попытался попасть ключом в замок. Ему вдруг послышался шорох за спиной, мужчина обернулся, но никого не заметил: «Шорох ветра в ветвях обнаженных невнятен», – вспомнилась ему строчка незаслуженно забытой поэтессы Чебурины Дегабриак, и, как ни странно, это его успокоило. Мужчину звали Валентин Бобр, он был поэт и издатель, приехавший в Москву на симпозиум «Темные силы Серебряного века».

На балюстраде второго этажа чемодан поэта тоже несколько успокоился, застряв лишь на секунду у двери подсобки, за которой в полной темноте стояла голая старуха и смотрела на себя в зеркало. Ей самой было странно, что так много лет прошло с тех пор, как она была юной и желанной. Иссохшая желтоватая кожа, обвисшие жалкими мешочками груди, костлявые, распухшие от артрита суставы. Сальные седые волосы неряшливыми струйками стекали на сгорбленные плечи. Олимпиада Савишна, Липочка, как называл ее один знаменитый поэт, дотронулась до своих поредевших седин, и волна невыразимой жалости к себе накрыла ее, она почувствовала что-то соленое на губах... Неужели слезы? Разве у нас такое бывает? Но мысль, которую ей всегда внушал ее отец, – никогда не сдаваться и бороться до последнего вздоха – привела Олимпиаду в чувство. Она сама во многом виновата, но постарается наверстать упущенное, вернуть внука, найти какой-то выход! Но прежде нужно было привести себя в порядок. Пусть все будет красиво, – решила она, – красиво, как прежде, хотя кому теперь это надо… Вздохнув, старуха принялась за дело, позволив давно дремавшей в ней силе наполнить себя, затопить, поглотить, сожрать ее тело. Трансформация давалась нелегко, она скрипела зубами, стараясь заглушить рвущиеся из ссохшейся груди стоны, и извивалась всем телом, покрывшимся липким потом. Текли минуты, казавшиеся вечностью, но наконец дело было завершено, и тяжело дышавшая Олимпиада вновь взглянула в мутное, свинцово поблескивающее в темноте зеркало и довольно ухмыльнулась.

Открыв наконец дверь своего номера, Валентин, еле дыша, ввалился внутрь. Сил хватило только на то, чтобы рухнуть в пахнувшее хлоркой потертое кресло и расстегнуть ремень. Живот поэта, вырвавшись на свободу, оттопырил рубашку и вывалился на уставшие ляжки, Бобру тут же стало легче. Он начал хлопать по карманам в поисках таблеток от диабета и давления, эх, щас бы поесть... Тут же вспомнилась жена, но не теперешняя, тощая и крикливая театральный критик, а предыдущая, крепенькая, веселая и к тому же знатная кулинарка. Ему захотелось мяса… бифштекс, с кровью, с ровными черными полосками от гриля… Где же ты сейчас, моя радость? Валентину вновь послышался странный, вкрадчивый шорох, но обращать внимание на такие мелочи, да еще на голодный желудок, у поэта уже не было сил. Он устало прикрыл глаза и тут же коротко всхрапнул, погружаясь в сон.

Шорох не померещился поэту, он исходил из подсобки мотеля на его этаже, там, все в той же полной темноте, стояла обнаженная молодая женщина и смотрела на себя в зеркало. Темные густые волосы, огромные синие глаза, тонкая нежная шея. Ее лицо и прическа казались немного старомодными, но фигура, с тонкой талией, томными впадинами чуть ниже спины, с этими юными пухлыми коленями была просто божественной. Женщина пригладила буйные волосы и, взяв с полки белый служебный халатик, неспешно оделась, теперь на ее высокой груди значилось название мотеля: «Золотая заря». Она хмыкнула: «Знал бы Алистер Кроули и члены его Герметического ордена, на чем сердце успокоится… не были бы столь высокопарны». Женщина надела белые кроссовки, сделавшие ее икры фигурно упругими, и взглянула на себя в зеркало в последний раз. Все было даже лучше, чем она ожидала, только веко ее левого глаза чуть дергалось в темноте.

Горничная вышла из подсобки на внешнюю галерею мотеля, толкая перед собой тележку со свежими полотенцами, подойдя к номеру поэта, откуда раздавался негромкий храп, она уверенно постучала. Храп тут же затих.

– Кто? – после недолгой паузы еле живым голосом спросили из номера.

– Рум-сервис, – ответила Олимпиада Савишна и подивилась своему звонкому, свежему голосу.

– У вас бутерброды есть? – голос за дверью немного ожил; видимо, очнувшись от недолгого сна, Валентин вновь вспомнил о еде.

– Бутербродов нет, – призналась горничная виновато, – но я могу предложить вам что-нибудь из мини-бара.

Широко распахнув дверь, она вошла в номер. Посередине комнаты лежал развалившийся при переходе через Альпы порога чемодан, из которого беспомощно вывалились вещи, включая старинную уже VCR-кассету с фильмом эротического содержания «Оргия в темных аллеях», а также несколько комплектов дорогого женского белья. Для себя, для друга, для подруги? – пыталась понять ситуацию горничная. Сам Бобр лежал в кресле, от него пахло грязными носками.

Горничная переступила через чемодан и, подойдя к низкому холодильнику в углу, наклонилась, чтобы открыть дверцу. Поэт, открыв глаза, увидел ее стройные ноги, упругие ягодицы, туго схваченные форменным халатом, и виновато кашлянул. Нечто вроде незатейливой похоти проснулось в нем, он оживился:

– Знаете, девушка, – заговорил Валентин мягким, бархатистым баритоном, – вы похожи чем-то на Зинаиду Гиппиус в молодости.

– Правда? – горничная была польщена, она выпрямилась, повернулась к Валентину и улыбнулась. Такие вещи ей говорили в последний раз лет восемьдесят назад.

Бобр стал вспоминать, сколько у него денег в бумажнике... Точно тысяч пять есть, а то и больше, должно хватить.

– Как вас зовут, прекрасная незнакомка? – по­эту явно стало лучше, он привстал в кресле и блистал глазами.

Откровенно говоря, горничная не думала, что дело дойдет до представлений, но поэт ей понравился.

– Липа, Липочка, – представилась она, еще раз улыбнулась и непроизвольно засунула средний палец правой руки, который почему-то болел, в свой алый пухлый рот.

– Из Молдовы? – поинтересовался Бобр.

– Я давно в Москве живу, – ответила Липочка и покраснела.

«Если не хватит, то пойду в банкомат, вот возьму и пойду», – твердо решил поэт. Врунья совершенно очаровала его своим провинциальным кокетством, он встал с кресла, пристегнул живот скрипнувшим от напряга ремнем и стал громко распевать бархатистым баритоном стихи из Зинаиды Гиппиус, при этом художественно размахивая руками:

– Помните это? «Близки / кровавые зрачки, / дымящаяся пеной пасть... / Погибнуть? Пасть?»

Горничная еще раз покраснела: ай, не зря прихорошилась, жаль, Зинки нет… она бы оценила.

Валентин Бобр смело переступил через свой чемодан и подошел к очаровательнице, заглянул в ее веселые в этот момент глаза. «Неужели получится на халяву?! Вот что значит питерские манеры и сила поэтического слова! Врут те, кто считает, что народ не понимает поэзию», – сделал вывод Бобр и приобнял горничную за талию.

Она не отстранилась, а озорно улыбнулась в ответ:

– Ну, конечно, помню, – ее глаза возбужденно блестели: «Что – мы? / Вот хруст костей... вот молния сознанья / перед чертою тьмы... / И – перехлест страданья...»

Прижавшись к Бобру, который чувствовал теперь не просто похоть, но вожделение, горничная неожиданно толкнула его к креслу, ее рот открылся как-то странно широко. Смущенный поэт увидел в нем два мощных клыка, огромный, как тряпка, язык, похожий на бифштекс, и ту самую пену, описание которой так восхищало его минуту назад. От удивления он тоже открыл рот, отступил, зацепился за чемодан и упал в кресло. Горничная ловко прыгнула на потолок, а оттуда на него и, не закрывая пасти, громко зашипела. Валентин Бобр стал задыхаться, ему сделалось дурно.

– Мне этого нельзя, у меня жена, диабет, у меня кровяное давление поднялось! – стал умолять соблазнитель странную горничную, но она крепко прижала его к креслу и даже лизнула его небритую щеку мясистым языком.

– Ты ж мой сладкий, ща тебе легче станет!

– Аааа!!! – завопил Бобр, чувствуя, как теряет сознание.

Липа, казалось, этого и ждала и, умело подцепив ногтем вздувшуюся вену на его шее, громко взвизгнула. Кровь брызнула тонким фонтанчиком, горничная ловко подставила пасть, и ни одна капля не пропала зря. Восторг охватил ее, она мотала головой и радостно вопила, потом надавила на могучий живот поэта, и новая струйка вырвалась из его шеи. Так продолжалось довольно долго, вампирша была пьяна, безумна, ее переполнял восторг: последний раз так ребячливо, глупо и по-дурацки Липочка вела себя, когда они вместе с сестричкой Клео в первый раз попробовали сладкую кровь смертных. Это случилось в Питере, в бедном квартале у Обводного канала, куда привез их отец в 1922 году. В любую минуту ее мог засечь реальный персонал «Золотой зари», знакомые поэта, да кто угодно – но именно чувство опасности опьяняло Олимпиаду Савишну не хуже крови. Время от времени она подходила к Бобру, который не умер, но впал в коматозное состояние, и выдавливала из него пьянящую ее жидкость. Под утро она немного протрезвела, села за стол и достала колоду карт Таро, нужно было решать, что делать дальше. Получился довольно сложный расклад, Олимпиада Лесанж даже позволила себе постареть на несколько минут, чтобы сосредоточиться. Сразу выпала двойка мечей, это говорило о том, что старейшине клана Лесанж нужно лететь. Ее ждала важная встреча, встреча с ее соперницей, разрушившей всю ее прежнюю жизнь, но вампирша теперь была совершенно спокойна и уверена в своих силах. Все еще молодой красавицей Олимпиада Савишна вышла на галерею мотеля и посмотрела в небо. Ветер утих, и алая полоса на горизонте становилась все заметнее. До рассвета оставался всего час, и для Липы это был большой риск. Нас утро встречает прохладой – почему-то вспомнилось ей…

Окончательно протрезвев, Олимпиада вернулась в номер и прибралась, ее поэт тихо лежал в кресле со все еще открытым от удивления ртом. Она подошла и осторожно хлопнула его по подбородку снизу, голова дернулась, а рот, щелкнув, закрылся. Потом, наклонившись к нему совсем близко, нежным шепотом прочла свои, казалось, давно забытые стихи, написанные ею для другого поэта, чей портрет так и висел в опустевшей гостиной покинутого в спешке дома: «Этой ночью все сбылось, / Все, что было, – унеслось, / Все, что будет, – впереди, / Спи, мой сладкий, не грусти, / Поцелуй тебе дарю, / Улетаю… не горюй».

Улыбнувшись, она готова была поцеловать «такого милого» поэта в лоб. Его выпуклая лысина забавно блестела в неверном предутреннем свете уходящей луны. Возможно, поэтому, а возможно, из-за его стихов и вкрадчивого баритона Олимпиада Савишна передумала. Ее поцелуй пришелся в шею, туда, где аккуратная ранка так соблазнительно сочилась капельками алой крови. Ранка закрылась сама собой, а рот поэта опять открылся, и теперь там, меж запломбированных чем-то черненьким редких зубов, блистал крупный белый клык… Не приходя в себя, Бобр вздохнул, а Липа, перешагнув через чемодан, вышла из номера, бесшумно закрыла за собой дверь и, обратившись гигантской мышью, взлетела. Лететь нужно было в центр, так она будет заметнее для той, кто ей нужен.

Зельда занимала просторный пентхаус в одном из самых дорогих отелей Москвы, к утру она окончательно восстановила силы и вышла на веранду. Осмотревшись, она заметила в небе черную точку, это была Олимпиада Лесанж. Единственной причиной, которая могла побудить мудрую вампиршу летать в предутренней заре, – это желание встретиться с ней, Зельдой. Ну что же, так тому и быть… На просторной веранде Гранд-отеля жутковатая тень бесшумно распахнула мощные зубчатые крылья и взмыла в безучастное московское небо.

До рассвета оставалось не больше трех минут, когда два крылатых существа сблизились в воздухе. Через секунду одно из них смиренно преклонило голову перед другим.Ɔ.