Аркадий Уткин, Линда Йонненберг: Аугментальная реальность
– Cупер, супер! Вот зараза…
Это была она, старуха Гозенпуд, апартмент 5F, склизкий советский камешек, застрявший в мочеточниках Бруклина лет тридцать назад. Ее дверь была всегда полуоткрыта – ей нравилось слушать, что происходит в коридоре, было в этом нечто хищническое, внушающее уважение.
Она редко звала меня, а мне нравилось у нее бывать: в ее присутствии обычно хилые мои приступы мизантропии достигали мощного катарсиса. А сам я чувствовал себя чем-то возвышенным и ярким.
Ее квартира, набитая доверху всякой всячиной, была вполне типичной для иммигрантов ее поколения. На стенах повсюду случайные «картины», подобранные в первые дни пребывания в Нью-Йорке на «гарбидже», чтоб красиво было. В гостиной – «роскошная полированная стенка», служившая тюрьмой для помутневшего хрусталя под охраной сторожевых башен в виде чайных сервизов. В спальне располагалось то, что в Бруклине называют «итальянской спальней», – витиеватые выпуклые панели из дешевого китайского пластика, прикрученные наскоро к когда-то розовому матрасу, в тон им – жопастые тумбочки. Ну и, конечно, телевизор – шкаф, стоящий прямо на полу: мощный, любимый, шершавый от пыли, несдвигаемый. Гозенпуд называла его «он три тыщи стоил». Последние дополнения к «дорогой обстановке» произошли лет пять назад, когда департамент социальных услуг стал доставлять Гозенпуд бесплатные голубенькие пеленки на случай недержания мочи. За это время пеленок накопилось великое множество. Они были везде: стояли в картонных ящиках по углам, лежали в виде ковриков в прихожей и кухне, красовались на столе – в виде скатерочек.
– Супер! Вот зараза! Супер, я же сказала – супер! – звала меня Гозенпуд в свое логово.
Супер – это я… Вернее, так называется моя должность, полное название superintendent, что можно перевести с английского как «надзиратель», но кто ж знает английский в Бруклине? Здесь я просто «супер», нечто среднее между домоуправом и дворником. В мои обязанности входит уборка мусора круглый год, уборка снега зимой, листьев – осенью, а также уборка во всем билдинге, мелкий ремонт и прочая хозяйственная белиберда, которая занимает у меня не больше пяти часов в день. Зарплата у меня маленькая, но мне полагается бесплатная квартира! Это и держит меня на этой работе, которую я считаю временной, хотя я «супер» уже почти восемь лет. Собственно, это моя первая работа в Нью-Йорке, если не считать унизительных мытарств первых недель в Америке, когда я собирал пустые бутылки на улице, мыл полы в магазинах за еду и ночлег в подсобках.
– Дак шо же это такое, а? Супер! – орала Гозенпуд из 5F.
«А» звучало особенно омерзительно, вздохнув, я вошел…
Май и июнь могут быть прохладными в Бруклине, то есть днем бывает тепло, даже жарко, но ночная прохлада снимает душные, потные нарывы – жить можно. Зато июль четкий, как рэп, долбит голову стоградусной, по Фаренгейту, кувалдой. Деваться от жары некуда, она залезает везде, липкая, тошная, кошмарная. Ночь, день, солнце, облака, дождь – все одно: жарища – труба.
Гозенпуд встретила меня в гостиной, она сидела на диване, намазанном толстеньким слоем голубых пеленочек. За то время, пока я ее не видел, она еще больше располнела, ее диабетические ноги стали еще чернее, еще фиолетовее, а густые нечесаные волосы проросли еще ниже, теперь уже почти над бровями.
– Супер, – повторила она снова и посмотрела на меня своими умными, неандертальскими глазами, – чиво не идешь, зову же…
– Тут я, – ответил я скромно. – Случилось что?
– Тут он, – съязвила Гозенпуд, – я вот семьдесят шесть лет прожила, и после войны, и в Харькове, и за мамой больной сколько лет ухаживала, и мужа похоронила, и ведь ни копеечки ни у кого не взяла, ни копеечки-и-и…
Она продолжала говорить громко, монотонно и злобно, но ее голос угасал в моем сознании, возможно, от того, что в квартире было нестерпимо жарко, просто невыносимо. Я смотрел на старуху, стараясь не фокусироваться, мои глаза стали косить сами собой, мой мизантропический приступ начался: God bless America, удивительная страна, какой только сброд не приходит к тебе, кто только не сосет из тебя, до крови прокусывая соски. А ты будто не замечаешь, улыбаешься, шутишь и даешь вдоволь всем или почти всем, кто только ни попросит. Вот она, Гозенпуд, тридцать с гаком лет в Америке, ничего не дала ей, возможно, ей и в голову не приходило, что можно как-то участвовать, что-то давать. Ей платят пособие, это восемьсот баксов, плюс талоны на питание – food stamps, это еще двести, плюс субсидия на квартиру – восьмая программа, которая превращает тысячедолларовый рент в сто восемьдесят долларов оплаты, плюс бесплатная медицина, бесплатный транспорт и еще куча всего бесплатного, качественного, халявного. Но ведь ей же мало, мало, ей нужно больше! Ей «полагается» сиделка – хоматтендент, двенадцать часов в день, платит Америка, чтобы Гозенпуд не страдала, чтобы у нее прибирались, готовили ей, развлекали разговорами. Но ни разу я этой сиделки не видел, значит, она с ней «делится», то бишь ползарплаты – сиделке, а пол – Гозенпуд, это еще по крайней мере тысяча налом, итого…
– Супер, супер! Ты хоть понял, что говорю?
Я очнулся от грез и теперь внезапно почувствовал резкий запах – что это? Все старческие квартиры пахнут, но тут что-то другое, незнакомое и резкое…
– Ну, конечно, понял!
– Я тыкаю, а он не работает, тыкаю, а он не работает!
– Что не работает?
– Что не работает, кондиционер не работает, вот что! – Гозенпуд не считала меня умным человеком и даже не разозлилась, просто продемонстрировала, как она тыкает в дистанционный пульт.
Я подошел к кондиционеру, это была относительно новая модель, несколько лет назад какой-то суд решил, что после крушения башен-близнецов пыль все еще вредит горожанам, и было принято решение раздать бесплатно кондиционеры всем «бедным людям». Я посмотрел вниз: на полу, между могутной спиной телевизора и стеной сплелся клубок давно погибших змей-проводов, утыканных там и сям дешевыми тройниками. Видимо, один из них отошел.
– У вас же прохладно, – решил пошутить я.
Гозенпуд шуток не понимала:
– Это да, окна открыты, я еще дверь приоткрываю, ну чтобы сквознячок, но починить все же надо, я тебе десять долларов дам… со следующей пенсии.
Между нами зависла неприличная пауза, чинить кондиционеры не входило в мои обязанности, цена тут договорная. За вкручивание лампочек под потолком я брал пять долларов, за кондиционер – десять? Маловато. У меня заверещал телефон, звонила Нита…
– Мне нужно взять этот звонок! – сказал я почти по-английски и выскочил за дверь. – Я к вам зайду минут через двадцать, договоримся.
Нита, странное производное от Анюты, работала в парикмахерской в двух блоках от меня, я пришел к ней стричься недели три назад, и мы познакомились. Она была изящной, чуть угловатой брюнеткой, лет на десять меня младше. Я сидел в кресле, а она стояла сзади, иногда касаясь своим плоским балетным животом моей спины. Чтобы развлечь меня, она болтала. Рассказывала, как любит литературу, русскую классику в частности, а я смотрел в зеркало перед собой, где кроме наших фигур и лиц и самого салона отражались мои отстриженные волосы, каким-то образом упавшие во впадинку между ее стиснутыми пушапом полушариями.
– Меня и в школе не особо любили – за то, что я книжки постоянно читала везде: под партой, на переменках, даже в туалете! Ты читаешь книги? Я до сих пор читаю, правда, книги тут дорогие, так я с компа! Представляешь, я тут на днях заскочила в этот русский книжный, который на углу…
– Может, сходим куда-нибудь вечером? – перебил я ее, ковбойски улыбнувшись в зеркало.
Нита отстранилась и покраснела, представляете – покраснела!
– У меня бойфренд есть…
– А сама-то ты кто, по жизни?
– Я филолог, – ответила Нита, совершенно смутившись, – только не работала почти по специальности…
На этом мы и расстались три недели назад, но Нитина грудь, бедра и плоский балетный живот зацепили меня.
Пока я бежал к Ните, я думал о Гозенпуд: и все-таки два штукаря дохода в месяц, на электричестве экономит, но ест, судя по весу, немало! Все равно трат – от силы долларов пятьсот кеша в месяц, не больше… Сколько же у нее под матрасом? Именно под матрасом, человек на пособии не имеет права держать в банке больше двух штук. По моим подсчетам, у Гозенпуд скопилось тысяч тридцать, а то и больше. Ни фига ж себе…
Парикмахерская Ниты была забегаловкой маленькой и довольно жалкой и к тому же располагалась в неудачном месте: тихая улица, почти полблока от торговой авеню М. Понятно, что рент дешевле, но толку? Когда-то там была бухарская сапожная мастерская, она разорилась, теперь вот «русская» парикмахерская, и тоже, я думаю, ненадолго. Нита была одна, владелица «салона» работала только по утрам, «по аппойнтментам», а потом сваливала на шопинг, о чем мне сообщила Нита еще в первый раз. Зарплаты она не получала, только комиссионные и типы, и поэтому была реально рада видеть меня. В прошлый раз я дал ей семь долларов типов, что было, я думаю, рекордом в ее непродолжительной карьере. В этот раз я решил дать ей двадцать долларов, чтобы просто убить наповал!
Нита усадила меня в кресло, но стричь не начинала, тянула время, вынимая и убирая какие-то ножницы, насадки и прочее. Видимо, ей сказали, что клиенты в Бруклине не любят пустых бизнесов, если кто-то есть, значит, место хорошее, стоит зайти. От нечего делать я стал осматриваться и заметил на рабочем столике Ниты нечто совершенно инородное – книгу, книгу на русском, что было явлением крайне редким, да что там, почти невозможным в наших краях! Нита, проследив за моим взглядом, тут же включилась, закидала меня быстрыми фразами:
– Я читать вообще рано научилась! Сначала слоги – смешно было, потом слова, потом запоем начала читать, днем, ночью, за завтраком, за обедом, под одеялом с фонариком! Чуть зрение не посадила!
– Хорошо, что не посадила, очки тебе бы не пошли, – поддержал я разговор.
– У меня даже собаки любимые были только в книжках! Мама собаку не разрешала, так я к книжным привязалась. Прочитаешь и как будто увидишь. Я постоянно Хатико и Белого Бима представляла, что они мои и мучиться им не надо!
– А я начинал читать Гарри Поттера, но чот у меня не пошло, мне кажется, это просто хайп голимый.
Нита прижалась балетным животом к моей спине и начала наконец мелодично щелкать ножницами, приятно касаясь моей головы.
– Гарри Поттер, Средиземье, вампиры, зомби, эльфы… Я, конечно, читала все это… Интересно, да… Но, ты понимаешь, по-настоящему я люблю только Великую Русскую Литературу, – я прям услышал в словах Ниты эти большие буквы, – но больше всех я обожаю Лермонтова и Пушкина!
– Пушкина? Ты стихи, что ли, любишь? – я с нескрываемым удовольствием смотрел, как под легкими ножницами Ниты становлюсь симпатичнее.
– Не смей смеяться! Пушкин… Он велик, огромен, он наше солнце, наше все! Ты знаешь, я даже мечтала быть… – она замерла и сглотнула от непонятного мне волнения, – Натали Гончаровой!
– Кем? – не понял я.
– Натали Гончаровой, его возлюбленной, его женой, его музой, его роком, – она вдруг выпрямилась, кинула тонко звякнувшие ножницы на столик и стала читать стихи, представляете – читать стихи:
Когда в объятия мои
Твой стройный стан я заключаю
И речи нежные любви
Тебе с восторгом расточаю,
Безмолвна, от стесненных рук
Освобождая стан свой гибкой,
Ты отвечаешь, милый друг,
Мне недоверчивой улыбкой…
В первый год иммигранты часто рассказывают очень личные вещи почти случайным людям, видимо, это от стресса или, там, от ностальгии, потом это уходит. На пятом году иммигранты ограничиваются фразами типа: а у меня ж там и квартира была, и работа, и машина, ауди, между прочим. На пятнадцатом – предпочитают отмалчиваться, ну, если приличные люди. Я в ностальгических разговорах предпочитаю не участвовать, но Нита говорила так страстно, убедительно и ярко, что мне захотелось сделать что-то очень хорошее для нее, прямо сейчас!
– А давай я сюда пиццу закажу или суши, тут есть отличное место, у них бесплатное деливери, все за мой счет, разумеется.
– Деливери? – Нита за три месяца в Нью-Йорке еще не освоила местный жаргон.
– В смысле, бесплатная доставка.
Она покраснела, опять покраснела!
Нита закончила стрижку, и теперь мы просто сидели и болтали, запивая откровенные разговоры колой, принесенной в дополнение к пицце.
– Ну, вот ты восемь лет в стране, освоился, работаешь, а мечта у тебя есть?
– Ну, вообще-то я окончил онлайн-курсы программистов и работаю над одним проектом.
– И какой проект?
Я замялся.
– Ну это… в общем, связано с аугментальной реальностью.
– Какой реальностью?
– Augmented reality – по-русски, видимо, аугментальная реальность, это когда элементы виртуальной реальности входят в обыкновенную реальность. Типа, собака бежит по улице, улица обыкновенная, а собака виртуальная, в общем, это будущее, и это круто!
– Круто что? – Нита явно ничего не понимала или не хотела понимать – она, несмотря на свою вполне осязаемую женственность, видимо, привыкла витать в книжных грезах.
– Ну, представь, вот Пушкин твой… Он же умер давно…
– Он был смертельно ранен на дуэли в феврале 1837 года, – среагировала она моментально.
– Хорошо, ранен на дуэли… Но виртуально его можно оживить и при определенных усилиях со стороны программера ввести его в обстоятельства современной жизни – ты даже сможешь с ним… ну, общаться, видеть его – через специальные очки, конечно!
– Ты шутишь? Или бредишь! – уголок Нитиного красивого рта нервно дрогнул. – Пушкин один, такое случается раз в вечность!
– Почему шучу? Я просто рассказываю тебе… гммм… о своем увлечении, хобби, если хочешь, – на самом деле ни увлечением, ни хобби аугментальная реальность для меня не была: последние три года я был просто одержим этой идеей – написать путную программу для виртуальных очков моего же изобретения. Я забросил все: какую-никакую, но постоянную герлфрендшу, друзей, рыбалку, пьянку, просиживая над компом по десять часов кряду. Когда от дурацких очков начинала кружиться голова и перед глазами появлялись разноцветные пятна, я пил кофе, без которого теперь вообще не мог жить, и снова кромсал программу.
– Понятно… Но это хобби, а ведь ты родину оставил, приехал в Америку, значит, было какое-то стремление, мечта, идея? – Нита словно читала мои мысли или чувствовала, что я ей чего-то недоговариваю. А я и в самом деле старался не думать о таких вещах, возможно, потому, что теперешняя моя жизнь не очень-то мне и нравилась, а моя одержимость пугала меня самого.
– В шестом классе я посмотрел фильм «Супермен» с Кристофером Ривом, – неожиданно для самого себя заявил я.
– Это отличный фильм, 1978 год, сценарий Марио Пьюзо, там еще Марлон Брандо, считай, вся команда «Крестного отца».
– Ну да, – продолжил я, – видимо, тогда у меня появился интерес к Америке.
– Так, значит, ты хотел стать суперменом, – как она заразительно смеется, – а стал супером!
– Супером я просто работаю, так получилось, – обиделся я.
– Ну, и что мешает тебе стать суперменом? – она неожиданно наклонилась к моему креслу и коснулась моей руки.
– Мне ничего не мешает, просто на это нужно время.
– Ты никогда не будешь суперменом! – Нита не убирала своей руки, и моя обида прошла.
– Это почему?
– Ты русский, русский не может стать героем комикса, не может в красных трусах поверх колготок летать по небу.
– Ну не знаю… Вот Сергей Брин, он русский, приехал в Америку, основал «Гугл», он вполне супермен.
– Если он супермен, значит, он не русский… понимаете, – она вдруг перешла на «вы», – идея сверхчеловека – это не только Ницше и не только пластмассовый супермен, это и русская идея, очень глубокая. Американский супермен делает чудеса, но у него даже завитушка на лбу не меняется. Он годами, десятилетиями из фильма в фильм один и тот же, у нас так не бывает. Если у русских появляется идея, то она должна быть выстрадана, только тогда она попадает на поверхность. Вы же читали «Преступление и наказание»?
– Преступление и наказание? – не понял я.
– Достоевский, Федор Михайлович.
– Вообще-то я в корабелке учился, но у нас там не было литературы, – попытался оправдаться я.
– Это школьная программа, – Нита убрала свои руки и отстранилась от меня. Между прочим, вовремя – входная дверь шатнулась от удара, затем еще от одного, и в парикмахерскую как-то боком втиснулась тачка, груженная пакетами с продуктами, а за ней вошла, пыхтя от жары, дама средних лет в блестках, она обмахнулась полной ручкой и спросила недовольным тоном:
– У вас тут салон или как?
– Салон, – ответила Нита приветливо.
– Я от Муси, она сказала, что вы для дня рождения в ресторан красите, ну как блонд, сорок рублей, плюс типы, – бруклинские люди иногда называют доллары рублями, кошмар!
– Да, да, конечно, – засуетилась Нита.
Дама в блестках грузно опустилась на стул для ожидающих:
– Только так, в прошлом году я красилась у англичан, а потом у меня была желтая полоса, вот тут, – дама ткнула пальцем в свою блондинисто-седую шевелюру. «Англичане» – это «американцы» на бруклинском языке.
– И оно вам надо? – посочувствовал я даме, встал, расплатился за стрижку и вышел в жару. Меня ждала Гозенпуд из 5F, я шел к ней и думал о Ните: у русских свои мечты, у американцев – свои, бред какой-то…
Гозенпуд ждала меня в лучах заходящего солнца, сверкая капельками пота на усах. С умным видом я подошел к кондику и вскрыл внешнюю панель:
– Нда, починить можно, но… – и тут мне пришла совершенно дикая мысль: если не включить ей кондик сегодня, сейчас, то она умрет, умрет, как умирают дюжины нью-йоркских старушек каждое лето от жары, в данном случае от этого только польза обществу будет. Двадцать рублей (чертов бруклинский сленг!) она, пожалуй, заплатит, а сорок – нет, и наверняка умрет. Вот она, умопомрачительная сила доллара… Я повернулся к Гозенпуд и опять почувствовал странный запах:
– Сколько? – спросила она, строго смотря мне прямо в глаза.
– Я знаю? – как я ненавидел это бруклинское выражение. – Дайте сколько не жалко.
– Не морочьте мне голову, молодой человек, у меня сахар в крови!
– О’кей, сорок долларов, – стараясь не выдавать волнения, заявил я.
Гозенпуд облегченно вздохнула: супер зарвался, платить не надо, а жара – ну и хрен с ней, тем более что на улице поднялся ветерок.
– Я вам позвоню, – презрительно заявила она.
Я установил панель кондика обратно и, вежливо попрощавшись, удалился.
Весь вечер и полночи я провозился с моим проектом, моей нереальной реальностью, но проснулся, как ни странно, довольно рано. Была среда, а это значит – влажная уборка по всем коридорам. Обычно я начинал с самого верха, с шестого этажа, но сегодня почему-то отправился на пятый, толкая свое ведро на колесиках прямо к 5F. Дверь в квартире Гозенпуд была, как и вчера, полуоткрыта, я помедлил немного, слушая, как часто колотится мое сердце, и наконец вошел. В квартире было все так же душно и тихо, я искусственно кашлянул, но мне никто не ответил, затем довольно громко заявил:
– Хорошо, пусть будет десять долларов! – мне никто не ответил. – Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять! – опять тишина. Дикая смесь страха, жути и любопытства переполнила меня, я пнул дверь гостиной и вошел.
Гозенпуд все так же, как вчера, сидела на диване, ее голова устало склонилась набок, в руке торчал телефон – она была мертва. Я подошел к ней и, чтобы знать наверняка, дотронулся до ее плеча: миссис Гозенпуд? Она точно была мертва! Я прислушался, в коридоре тихо. Как глупо я сделал, что оставил свое дурацкое ведро прямо у ее квартиры, теперь у меня есть максимум три-четыре минуты, я оглянулся. Все вокруг было в пыли, но есть место, куда она по крайней мере дважды в месяц складывает яички. Все, что наверху и внизу, отпадало, старуха не могла наклоняться и тем более вставать на стул. Моя наглая сообразительность восхитила меня, и я еще раз осмотрелся: теперь мое внимание привлекла небольшая тумбочка в углу, она, как и все в квартире, была покрыта голубенькой пеленочкой, пыли на ней было меньше. Дверца заставлена банками консервов, которые раздают в бруклинских церквях старикам. Странно, зачем тут консервы… Я подошел и дернул дверцу тумбочки, она была заперта. Понятно, я даже улыбнулся и подошел к Гозенпуд, ну, конечно, на шее шнурок с ключом. Голова старухи никак не хотела поворачиваться, и я перерезал шнурок остреньким ключиком от почтового ящика. Тумбочка была забита конвертами с какими-то старыми счетами, рецептами от врачей и прочим, но с краешку – бинго! – лежал плотный сверток, завернутый в вафельное полотенце. Какое оно старенькое, совершенно уже затертое, но такое приятное на ощупь – странная волна воспоминаний из прошлого накрыла меня, но я отбросил ее и развернул сверток: ну да, так я и думал, пачки денег, все больше мелкими купюрами, завязанные канцелярскими резинками. Мои руки дрожали, но я все же засунул увесистый сверток себе под футболку, дело сделано, нужно бежать. Я выскочил из квартиры и натолкнулся на свое ведро, мыльная вода выплеснулась наружу, и я чуть не упал, а передо мной уже стоял аккуратный старичок с шестого этажа, Миша Берг, одетый в полосатые пижамные штаны и футболку с протестной надписью движения Occupy Wall Street: «99 percent».
– Так, я не понял, – довольно строго заявил он. – Вы уже тут и не помыли на нашем этаже, выш штош не слушаете, как оно пахнет? Я ш так и в менеджмент могу позвонить, оно вам надо?
– Гозенпуд из 5F плохо! – молниеносно отпарировал я. – Срочно звоните в 911.
– Плохо? – переспросил он и действительно достал доисторический мобильник, я же бросился вниз, к себе. Пока я бежал, Миша звонил супруге:
– Рая, я ш тебе говорил, шо не нужно волноваться, просто у этой, ну с пятого этажа, ей плохо… откуда я знаю, когда он помоет, когда помоет, тогда и помоет!
От себя я позвонил в 911, скорая приехала очень быстро, минут через десять; за ней полицейские, обвешанные, как новогодние елки, рациями, палками, ремнями, какими-то кожаными черными футлярами; за ними зачем-то пожарные с топорами, закованные в оранжевые прорезиненные латы. Короче, собралась чертова уйма народу, меня спрашивали, и я бодро отвечал, пока вдруг не осознал, что у меня в кармане ключ от тумбочки, на перепиленном шнурке… меня тут же перекосило, звук выключился, и я упорно смотрел, как очень полная женщина-полицейский, с татуировками райских птичек на руках и шее, шевелит густо накрашенными губами. Потом меня толкнул в бок Миша Берг, звук включился:
– Они говорят за родственников! – подсказал мне Миша.
– Каких родственников? – не понял я.
– Does she have relatives!?? (У нее есть родственники?) – рявкнула покрасневшая от моей тупости женщина-полицейский.
– I don’t know! (Я не знаю!)
Когда все успокоилось, я заперся у себя в ванной и пересчитал деньги: сорок тысяч с копейками, деньги я спрятал в сейф, тут все нормально, но что делать с этим полотенцем? Его нужно сжечь, прямо сейчас же. Нет, сжечь нельзя, оно довольно большое, сработает противопожарная сигнализация, тогда выкинуть, но не тут, не в доме, на улице, подальше. Я завернул ключ на шнурке в полотенце и засунул его в пластиковый пакет, пакет спрятал в сумку и вышел на улицу. Пока шел к мусорным бакам, вспомнил до самых мельчайших подробностей, где в моей жизни было такое полотенце. Мне лет десять, не больше, мы с отцом на Вуоксе, под Питером, на рыбалке. Мы сняли комнату в странно скрипящем деревянном доме у одной очень приятной женщины. Она поила нас противным парным молоком и все время улыбалась – как же ее звали? Ну, неважно. У нее не было водопровода, просто железный рукомойник – конусообразный бочонок, из него торчала палочка-висюлька, висюльку нужно поднять кверху и держать, тогда из бочонка льется вода. Так вот, рядом с рукомойником на гвоздике висело именно такое полотенце. Когда я мылся по утрам, хозяйка подходила ко мне сзади, гладила по голове, зачем-то крестила и говорила всегда одно и то же: спаси и сохрани…
Я уперся в мусорный бак на углу, достал пакет из сумки и вдруг поймал себя на шальной мысли: может, пойти сейчас в полицию и отнести им все – и полотенце, и ключ, и деньги. Тогда, быть может, вернется ко мне то прохладное питерское лето вместе с отцом, с бесконечными кисельными ночами, мелкой плотвой, которую вялили на длинных ворсистых веревочках, и всем тем простым и хорошим, что я забыл. Спаси и сохрани…
Нет, конечно же, нет, ничего этого уже нет и не будет. Я, удостоверившись, что меня никто не видит, выбросил пакет в бак и пошел в парикмахерскую к Ните. Она читает стихи, она умная, красивая, мы поедем с ней далеко от этого чумного места, поедем в Калифорнию, там, где пальмы, горы и новые мечты, которые обязательно сбываются.
Я открыл дверь парикмахерской, чтобы сказать ей все это, но там никого не было, я прошел дальше, в кухонный закуток, где вчера мы ели пиццу, и увидел… стройного мускулистого мулата, с немодной сейчас прической афро. Он стоял ко мне спиной, ритмично покачиваясь. Почему-то его мешковатые джинсы упали и лежали сейчас на новеньких белых найках. Нита была за ним, ее балетный торс лежал на столе, их тела соприкасались и ее джинсы тоже были спущены. Мулат повернулся ко мне, его огромные карие глаза весело искрили, а странные и тоже немодные бакенбарды стояли дыбом:
– Чего уставился? – рявкнул он.
Я выскочил на улицу и пошел – русская фраза мулата была явно моим глюком, мороком. Стопудово, мой уставший мозг воспринял так обычное английское What you looking at? – и эта мысль стала последней перед черной пастью провала. Где я ходил и что делал, я не очень помню, но в свой билдинг я попал только вечером, и почему-то я решил подняться на пятый этаж и проверить полицейские печати на квартире Гозенпуд. Печати были на месте, для верности я дернул ручку, дверь слегка подалась, но не открылась, и у меня возникло странное ощущение, что там кто-то есть. Я подергал ручку еще раз, но теперь дверь казалась плотно закрытой. Постояв немного, я решил идти к себе, на первый этаж, суперам положено жить на первом этаже. Дойдя до второго, я решил вернуться, что-то там было явно не так. Сверху кто-то осторожно спускался, мы почти поравнялись на третьем, но вдруг тот, кто спускался, быстро побежал наверх, я за ним, неужели опять бомжи в дом забрались? На четвертом я увидел его со спины, странный парень – худой и бледный, в пальто и шляпе, совершенно диких, такие теперь совсем не носят. Парень скрылся в настежь открытой квартире, 4A. Там за порогом стояла кадочка и черепок с краской и мазилкой. Так вот что пахло вчера и сегодня, это мексиканцы ремонтируют 4А. Стены и потолок окрашены, но, постойте, ведь ремонт должен начаться в пятницу, точно в пятницу, я сверился с айфоном, вот он, имейл от босса, а сегодня среда, айфоны не врут.
В квартире было пусто, никакого молодого человека в пальто и шляпе. Я сел на пол и закурил свою первую на сегодня сигарету, странная тяжесть навалилась на меня: когда в объятия мои твой стан я стройный заключаю, у вас тут салон или как, аугментальная реальность, мелкая плотва на ворсистых веревочках, оно вам надо?Ɔ.