Художник Дмитрий Гутов: Обыски помогают держаться в тонусе
Я запомнил имя художника Гутова, когда впервые побывал на его выставке «Дилетантизм в искусстве» в галерее Марата Гельмана. Что-то в этой скромной, но вполне доброкачественной живописи, честно написанной «с натуры», откровенно сопротивлялось обычным постмодернистским разборам. Зрители недоумевали, разглядывая реалистическую весеннюю распутицу в Кузьминках или портрет собачки Пушка рядом с лужей. Такое чувство было, будто попал на выставку из запасников Третьяковской галереи. Идея заключалась в том, что никакой концептуальной идеи не было. Художник с острой бородкой весело посверкивал стеклами очков в модной оправе, и по его румяному лицу было видно, что он доволен произведенным эффектом.
Прошли годы, и наши пути с Гутовым снова пересеклись. На этот раз декорациями служили не его работы, а картины Брейгеля и Тинторетто. Вместе с другими участниками ярмарки современного искусства в Вене viennacontemporary я оказался на экскурсии в Историческом венском музее, где гидом был Дмитрий. Он вел нас по залам, тонко выбирая произведения, которые выстраивались в некий законченный искусствоведческий сюжет, дававший максимально полное представление об одном из самых великих художественных собраний в мире. Тогда-то я узнал, что Гутов еще превосходный лектор и профессиональный музейный экскурсовод. Со времени нашей первой встречи он почти не изменился. Был так же подтянут, энергичен, весел, а его оранжевая курточка, по колеру напоминающая цвет униформы работников дорожного строительства, подчеркивала свежий цвет лица человека, который много времени проводит вдали от «шума городского».
Выяснилось, что Гутов действительно давно стал подмосковным жителем. Несколько лет тому назад он приобрел дом в поселке Южная Долина, что в девяти километрах от МКАД, и там устроил себе мастерскую. Выбирается он теперь в столицу крайне редко, если только по неотложным делам. Мне захотелось взглянуть, как живут актуальные художники, и Гутов любезно согласился принять меня вместе с фотографом Михаилом Лоскутовым. Приезжаем. Сонная тишина, ряд аккуратных таунхаусов, коттеджей и малоэтажных домов. Идиллическая роща, темнеющая вдали. Похоже на пригород мегаполиса где-нибудь в Северной Европе. Лаконично, стильно, функционально. Пять минут до ближайшего гастронома, три – до последней резиденции вождя мирового пролетариата Горки Ленинские. Туда Гутов зимой регулярно наведывается на лыжах, благо в знаменитый парк пускают беспрепятственно.
Безусловное достоинство архитектурного проекта застройщика компании RDI – уважение приватности соседей. Дома не заглядывают друг другу в окна, а располагаются на вполне пристойном расстоянии, сохраняя надменную европейскую экстерриториальность. Когда Гутов сюда приехал, тут вообще никого не было. Он, конечно, побаивался новорусской публики с ее шашлыками и «шансоном». Но, к счастью, эти граждане по-прежнему предпочитают Рублевку и Новую Ригу. Для них тут слишком скромно и социально чужеродно. Основной контингент местных жителей составляет средний класс на «тойотах» и «вольвах», исправно выплачивающий свою ипотеку и стремящийся вывезти семью за черту города. Тем более, говорят, ближайшие школы вполне неплохие, да и круг общения складывается симпатичный. Гутов даже иногда читает своим соседям лекции по искусству, а случается, что приглашает на свои выставки.
Присутствие в Долине художника с мировым именем выдает несколько огромных валунов, концептуально расставленных по всему участку. На мой вопрос «Зачем они вам?» Дмитрий ответил с обезоруживающим простодушием: «На них приятно смотреть». К тому же они напоминают ему японский сад камней. А все японское Гутов обожает. Он и дом свой сделал в духе какого-то одушевленного минимализма, присущего японским интерьерам: окна без занавесок, стены без картин. Только книги, диски с классической музыкой и минимум функциональной мебели без всяких художественных изысков. Получилось просто и уютно.
Это не первое его загородное жилище. Раньше у Дмитрия с женой был дом в деревне Фенино под Гжелью. Когда дети были маленькие – а у Гутовых их трое, – их надо было куда-то вывозить на лето. А больше ни для чего этот дом и не годился. «Сами понимаете, изба и люди», – печально разводит руками Гутов. Вообще, с мастерскими ему не слишком везло. Долгое время он снимал у знакомого художника комнату на Кузнецком Мосту, быстро ставшую чем-то вроде проходного двора. Не было человека, который бы, приезжая в Москву, не заглянул в мастерскую к Гутову или, проходя мимо, не зашел выпить. Дмитрий, человек воспитанный, светский, любящий принимать гостей, отказать никому не мог. Поэтому его мастерская быстро приобрела статус модного московского клуба. Впрочем, это уже было время относительного благополучия, а вот в 1990-е годы Гутов узнал, что такое настоящий жесткач. Денег не было, работы никакой, хоть в дворники иди. Интересуюсь, как же он выживал...
– Я занимался всем. Буквально всем. Например, мог дать начинающему политику консультацию, когда он собирался куда-то избираться.
– Вы про это что-то понимали?
– А там и понимать особенно не надо было. Я был уже вполне себе модный художник. Меня иногда показывали по телевизору, про меня писал «Коммерсантъ», мои картины и инсталляции выставлялись в лучших галереях Москвы. Но денег при этом никаких! Именно тогда я начал консультировать. Приходит ко мне какой-нибудь мордоворот, будущий депутат, и говорит такой приблизительно текст (Гутов понижает голос на октаву): «Слушай, мне тут надо избираться. У меня есть на рекламную кампанию триста тысяч. Хочу напечатать на них плакат, чтобы там было только мое лицо, а внизу: “Я за правду!” Как думаешь, сработает?» Я ему, конечно: «Потрясающе!» А что еще можно тут сказать? «Только сделай, Бога ради, чтобы нигде твоего лица не было. Оставь только свой слоган. И всё! Зачем терять триста тысяч? Из них заплати мне пять, а остальные потрать на благотворительность». Как ни странно, мои немудреные консультации неплохо срабатывали, а мне помогали кое-как держаться на плаву. Еще я делал дизайнерские проекты для новых русских. Убойный опыт. Никому не пожелаю. Этим ребятам было невозможно объяснить, что не надо вешать хрустальные люстры размером с потолок. Был период, когда меня взяли на должность главного художника Гостиного Двора. Любимый проект Лужкова. Они там дербанили не то миллиард, не то полмиллиарда долларов. У меня глаза вылезли из орбит, когда до меня стало доходить, о каком порядке цифр идет речь. Я же был бедным художником, у которого не всегда хватало денег на метро. За два года, что я там отслужил, у меня не было ни одной выставки, зато каждую неделю по субботам проходили совещания с мэром и его соратниками. Я оказался в центре московских дел и разборок. Помню, как после первого заседания ко мне подошел человек, который меня опекал, и очень мягко предупредил: «Дима, я знаю, что у тебя много друзей-журналистов, но если хотя бы одно слово из тех, что ты здесь услышишь, станет кому-нибудь известно, я не смогу тебя защитить». В общем, тогда я погрузился в зону тотального молчания и только поэтому остался жив.
Надо сказать, что, в отличие от живописи, инсталляции Гутова плохо поддаются общепринятому коллекционированию. Это почти всегда гигантские или сложносочиненные объекты, которые могут позволить себе только большие государственные музеи или специальные фонды. Но как минимум двух коллекционеров и поклонников Гутова я знаю лично. Один из них – известный филантроп, меценат и душевный человек Борис Тетерев. Он приобрел у Гутова его знаменитую гондолу, чтобы подарить Рижской бирже к ее открытию после многолетней реставрации. Но с подарком вышел большой конфуз. Гондолу планировали повесить под самый потолок, закрепив какими-то специальными тросами. Но когда Гутов приехал в Ригу, выяснилось, что эти самые тросы не сертифицированы, никаких документов на них нет. Улыбчивый Дима пошел на принцип и превратился в камень: должно быть только так, как он сказал, а не иначе. Тетерев рвал и метал, но делать было нечего. В общем, гондолу благополучно демонтировали, а потом еще год перевешивали, пока не закрепили намертво, и теперь без всякой опаски устраивают под ней вернисажи и концерты в присутствии самых высокопоставленных лиц.
Спрашиваю Диму, не было ли у него желания делать объекты салонно-форматными, чтобы можно было просто повесить на стену без специальных креплений.
– Все время возникает такое желание, – вздыхает художник, – только ничего не получается.
Раньше он по полгода проводил на Западе, переезжая с выставки на выставку. Но без России Гутов не может. После вялой Европы, погруженной в свои неразрешимые проблемы и наследственные комплексы, здесь его всегда поджидает немыслимый выброс адреналина и постоянное ощущение тревоги.
– Вот был тут обыск у Зои Световой. Меня аж затрясло от ярости. Можно сказать, вся юность прошла среди этих обысков и вызовов на Лубянку. И вот теперь опять! Но, как ни странно, это держит в состоянии бодрого тонуса, не дает расслабиться. А когда, например, узнаешь ту же новость, находясь где-нибудь на Манхэттене, градус переживаний совсем другой. Это как бы уже не про тебя. Тревожно, конечно, но не так.
Гутов совсем не уверен, что смог бы вписаться в актуальный художественный контекст, живя на Западе. Во всяком случае, он не знает ни одного русского художника, кому бы это удалось.
– Булатов? Кабаков? – перечисляю я имена классиков.
– Они там не видны. Точнее, видны как яркие представители русского искусства. Илья Кабаков живет почти так же, как я здесь. Это такой вполне себе респектабельный Лонг-Айленд. Два часа езды от Нью-Йорка. Но чувствуется, что он немного оторван от западного арт-мира. Вообще, сейчас время «художников без мастерской». Что это такое? Очень просто. У тебя где-то есть комнатуха, желательно на Манхэттене, и ты оттуда ездишь по всему миру. Потому что тебя должна ждать команда уже на месте. Кстати, так у меня было с гондолой. Я получил от Музея зарубежного искусства в Риге заказ. Мой компьютерщик выстроил всю инсталляцию в пропорциях у себя на компьютере. С этими чертежами я приезжаю в Венецию. Нахожу мастерскую, покупаю списанную гондолу, а дальше за дело берутся инженеры, технологи, менеджеры. Помню, как на пресс-конференции одна милая журналистка спросила недоуменно: «А вы-то что делали, синьор Гутов?» Да мешал только всем. Что я еще мог делать?
Другой коллекционер и друг художника – известный бизнесмен, владелец RDI Group Дмитрий Аксенов. Южная Долина – это один из его проектов. С Гутовым они составляют классический тандем художника и мецената. А началось все с новоселья.
– Меня позвали прочитать лекцию, – вспоминает Гутов. – Аксенов справлял в 2009 году новоселье и обратился к объединению «Гараж», еще старому, мельниковскому, чтобы мероприятие было интересным, а не таким банальным, как обычно. Приезжаю, вижу, играет какой-то ансамбль. Все слушают, выпивают, а тут я со своей лекцией про то, что такое современное искусство, то есть почему вот эта белиберда кого-то реально волнует. А зал небольшой, человек на двадцать. Смотрю, три человека присели послушать, потом кто-то выбежал, потом новые люди подошли минут через десять. Аудитория собирается, а мне пора закругляться. Ну все, кажется, отчитался. Пора и честь знать. Через пятнадцать минут меня просят повторить лекцию. И снова комната набивается, так что негде встать. Проходит полчаса, подходит Дима Аксенов и говорит, что была тут лекция, но он ничего не слышал, можно ли повторить. Повторять я не стал, было уже поздно, но мы договорились встретиться, и так, собственно, начались наша дружба и сотрудничество.
Как я узнал, в Южной Долине недавно проходила выставка «Живи с искусством»: в течение месяца жители поселка могли, как из библиотеки, «взять напрокат» картины для своего интерьера.
– Я читаю лекции пятый год, – говорит Гутов, – Аксенов организует их в самых разных местах: в Вене, в Венеции, в Москве. Сегодня это может быть Караваджо, а завтра – Эрик Булатов или какая-нибудь странная выставка у Игоря Маркина. Все музеи мира для меня как дом родной. Я рассказываю свою версию, делюсь своими взглядами. И вижу, что сложилось некое ядро из людей, ставших моими постоянными слушателями. Их всерьез забрало все, что связано с современным искусством.
После недолгой экскурсии по дому Гутов сервирует чай. Черная японская керамика из Киото, чай из «Азбуки вкуса» и коробка шоколадных конфет с портретом «Неизвестной» Крамского. «Какие-то тонкие люди привезли», – улыбается хозяин. Я спрашиваю, когда он впервые задумался над проблемами стиля и интерьера.
– Я учился в третьем классе. Тогда ЮНЕСКО выпускала симпатичный полурекламный журнальчик, содержавший немало полезной информации. И вот читаю, что в Японии особенно любят черную керамику, потому что на ней красиво смотрится рис. Я себе тут же представил, как это должно быть: дымящийся белый рис в черной миске. Почему мне это раньше в голову не приходило? А мы всю жизнь едим с каких-то щербатых тарелок, будто только так и полагается. Уже совсем юным я стал обращать на эти детали внимание. И когда в моей жизни появилась возможность, захотелось тут же реализовать свои представления о прекрасном.
Дом Гутова обманчиво прост. Как выяснилось, его простота стоит совсем не дешево. Только одна система кондиционирования и вентиляции обошлась в пятьдесят тысяч евро.
– Я как художник много работаю с краской, да и вообще по жизни обожаю свежий воздух. Знаю, что во многих домах это гигантская проблема. Я бывал в современных дворцах, где просто нечем дышать, несмотря на всю их необъятность и кубатуру. Зачастую их просто невозможно нормально проветрить зимой, чтобы не подхватить при этом воспаление легких. А летом – сплошные сквозняки. В общем, я решил, что скупой платит дважды, и вложился в самую дорогую систему. Зато и температура, и влажность воздуха, и множество других показателей – все учтено и идеально отрегулировано.
Еще больше в его доме впечатляют окна. Они огромные, почти во всю стену, и даже в пасмурный серый день создают ощущение некоей постоянной световой ауры. Впрочем, своей особой заслуги Гутов тут не видит. Окна были изначально предусмотрены проектировщиками. Собственно, на них он и польстился.
– Для меня свет и воздух – это всё. Как известно, советские художники получали свои мастерские в подвалах... И на всех картинах, включая самые безмятежные и солнечные пейзажи, видишь этот подвальный свет, от них за версту пахнет бойлерной. Ведь сама атмосфера и воздух, в которой создается картина, безошибочно сказывается на живописи. Раньше я по инерции думал: вот скоплю денег и куплю себе такую мастерскую. А потом понял: ничего не получится, вдохновение меня там не посетит, буду я просто лежать в депрессии в углу.
У Гутова есть некая готовая формула собственного жизненного пространства и идеального дома. Возникла она еще в родительской квартире в Кузьминках, куда Гутовы переехали из комнаты в коммуналке. Так они там и живут до сих пор – маме и папе по восемьдесят семь. Квартирка типовая, маленькая, с низкими потолками, ничего в ней особо оригинального нет. Обычная лакированная мебель на тонких ножках. Экономный и облегченный стиль, который потом будет резонировать во множестве работ Гутова. Он искренне любит это время, эпоху надежд, твиста и первых полетов в космос. Задолго до «Старых песен о главном» и нынешней моды на шестидесятые критики удостоили его почетным титулом «певца оттепели». Гутов убежден, что любая малогабаритная квартирка на выселках была спасительной альтернативой сталинской коммуналке в центре. Это был маленький частный рай после долгих и страшных лет коллективного ада. И как напоминание о давних временах детства в центре гостиной стоит кресло – подарок родителей на новоселье в Южной Долине. На это кресло Гутов впервые самостоятельно взобрался, когда ему было три года. Потом, сидя в нем, рассматривал детские книжки с картинками, потом стал их читать. Так с тех пор и читает. И с креслом ничего не делается, как будто оно из бронированной стали. Только обивочную ткань пришлось поменять.
– Меня часто спрашивают, где мне лучше всего работается. Только там, где есть сочетание трех важнейших факторов для жизни: света, воздуха и звука. Если я что-то ненавижу в этой жизни, так это посторонние и неподконтрольные мне звуки. Как исправить свет, я знаю. Воздух? В конце концов, можно открыть окно. Но что делать с шумом? Мое детство прошло под бесконечный хор Пятницкого, поющий за стеной у соседей. Их радио и телевизор не замолкали ни на минуту до позднего вечера. С первого класса, как только я видел, что где-то включена радиоточка, я сразу бросался ее вырубить. Сам звук голосов советских дикторов, передающих «важное правительственное сообщение», повергал меня в отчаянье. Ну почему я должен все это слушать? И вот в этом доме я впервые осуществил сокровенную мечту: как видите, тут нет никаких плазм и радиоаппаратуры. Но есть один дорогой проигрыватель, на котором я слушаю классическую музыку. Его мне подарили друзья. Раз в пять лет я могу поставить диск Аркадия Северного. Недавно решил переслушать «Иисус Христос – суперзвезда» сорок пять лет спустя. Что-то вдруг на меня накатило. Самое дорогое и самое важное, что есть в моем доме, – это тишина.
Из арт-объектов Гутов демонстрирует нам шляпную коробку конца XIX века. Она ему заменяет тумбочку около кресла. Вещь фамильная, с родословной, странным образом уцелевшая после всех переездов и перемен. Подарок петербургского друга. Но Гутов не любитель антикварной старины. Хотя какие-то старые вещи, как, например, свой школьный портфель или допотопный вентилятор пятидесятых годов, он зачем-то хранит. Зачем? У вещей должна быть память, они должны дарить тепло. Иначе получается голый дизайнерский интерьер, который хорош для модной картинки, но не для жизни.
Нет у Гутова и желания превращать дом в собственный музей, хотя он заказал специальную развеску с музейной системой крепления. Без единого гвоздя, он в любой момент может устроить в Южной Долине потрясающую выставку из собственных и чужих работ. Нет, не хочет! Есть риск попасть под влияние уже найденных сочетаний цветов или линий. «Я слишком впечатлительный», – говорит о себе Дима. И подаренные картины друзей тоже вешать не собирается. Вдруг с ними что-нибудь случится? И вообще, чтобы обзаводиться личной коллекцией, должно быть больше стабильности в жизни. А где ее взять?
Он подводит меня к странной инсталляции, висящей у него в гостиной. Какая-то железная конструкция, похожая то ли на поломанную изгородь, то ли на продавленную сетку односпальной кровати. Моя догадка подтвердилась. Раньше жители новостроек самовольно захватывали куски земли в Кузьминском парке и этими сетками фиксировали свои частные, маленькие наделы, где любовно выращивали лучок и морковку. Все это было, конечно, запрещено законом и каралось штрафами. Но разве можно остановить человека в стремлении к природе и счастью?
В подтверждение своих слов Дима Гутов раскрывает мне смысл японского иероглифа, который изображен на сетке из остатков проволоки и ржавых железок. NOTHING SPECIAL. И действительно, ничего особенного. Но как красиво!Ɔ.