Невечная Память

Помните коробку из-под ксерокса? Это было четырнадцать лет назад: за две недели до второго тура президентских выборов два высокопоставленных члена избирательного штаба Бориса Ельцина были задержаны на проходной Белого дома при попытке вынести из здания полмиллиона долларов США.

Вся политическая и медийная Москва провела бессонную ночь. Одним не давала спать тревога за неокрепшую российскую демократию, другим – надежда, что беспределу будет положен конец. Непосредственные результаты, впрочем, ограничились отставкой инициаторов скандального задержания – главного президентского охранника Александра Коржакова, директора ФСБ Михаила Барсукова и вице-премьера Олега Сосковца.

Страсти вокруг «коробки из-под ксерокса» вспыхнули почти с прежней силой в начале этого года, когда дочь покойного президента, Татьяна Юмашева, поместила в своем блоге в «Живом журнале» пост, чтобы, как она сама выразилась, «пояснить то, что произошло на самом деле». Пост собрал почти тысячу комментариев, в основном благодарственных («Спасибо за блог, в котором расставляете все по полочкам»), но частично и издевательских. В других блогах версию Татьяны Борисовны разобрали по косточкам с разной степенью злорадства. Обиженный Коржаков ответил Юмашевой в интервью газете «Московский комсомолец», обвинив ее во вранье. Обиженные журналисты и политологи побухтели в эфире, что Юмашева все не так помнит. «Я рада, – начала следующий свой пост Юмашева. – С одной ложью покончено».

Воображаемого читателя бесчисленных публикаций по поводу «коробки из-под ксерокса», который ставил себе целью не отследить очередной «срач», а узнать, что же на самом деле произошло в один из поворотных моментов новейшей российской истории, можно только пожалеть. Как понять ему, кто лжет? Как понять, в чем именно лжет? И как быть с общепринятым представлением, что непосредственный очевидец или участник событий непременно обладает более точными знаниями?

Все очень просто. Лгут абсолютно все. Последние исследования в области психологии и нейробиологии показывают, что человек врет как дышит, то есть постоянно и совершенно естественно. Человеческая память – это что-то вроде компьютерного файла, который постоянно пополняется новыми подробностями, персонажами и даже целыми происшествиями. Реальные события в ней соседствуют с воображаемыми, и отличить одни от других не в силах никто, включая непосредственных участников событий.

Жирные куры

Начнем с жирных кур. Про них я услышала в том самом 1996 году. Я писала статью о русских женщинах, которые отправлялись в Чечню в поисках своих сыновей-солдат, пропавших там без вести. Я ездила по Чечне с одной из таких женщин – у нее было письмо от сына, которого вроде бы взяли в плен. Мы перемещались из селения в селение, из дома в дом, и по пути она рассказывала мне свою жизнь. Жизнь была абсолютно беспросветной: она работала на оборонном заводе, была к своим сорока с небольшим насквозь отравлена чем-то, первый ее муж рано спился и умер, второго она обнаружила повесившимся в ванной, единственный сын вот пропал в Чечне (позже выяснилось, что он погиб) – и все это она рассказывала с леденящим душу безразличием. Воодушевлялась моя собеседница, только когда объясняла мне, как хорошо она жила в советское время. «Я шла в магазин и выбирала курей пожирнее», – говорила она.

Эта женщина всю жизнь провела в городе Туле. Писатель Анатолий Кузнецов, перебравшийся в шестидесятые годы из Москвы в Тулу, описывал ситуацию с продовольствием в этом городе так: «Заглянул в один-другой продовольственный магазин – и охнул. По сравнению с Москвой пусто, шаром покати. В отделе молочном – одни закаменевшие кубы сыра. В отделе мясном – ржавая, распадающаяся "сельдь тихоокеанская". В магазин под названием "Колбасы, копчености" стояла ужасающая очередь человек на тысячу, с давкой, свистками, милицией. (...) Всякий раз, приезжая потом из Тулы в Москву, я чувствовал себя так, словно попадал в сказочный рай изобилия. Невероятно: в Москве яблоки продаются прямо в магазине, рубль сорок копеек кило, яйца бывают по девяносто копеек. В Туле яблоко можно было увидеть только на базаре, где грузины привозили, – по три-пять рублей кило. Яйца только у бабок, и то не всегда, бывало, поднимались до трех рублей десяток. И я сколько раз видел, как обыкновенные тульские люди покупали одно яблоко, два яйца – не для себя, для больного».

Конечно, Анатолий Кузнецов, как и моя собеседница, мог ошибаться, то есть врать. Но если учесть, что Кузнецов был все-таки членом Союза писателей, а моя собеседница – рабочей завода, то есть его уровень «снабжения» был несравнимо выше, и если учесть, что Кузнецов в этом же тексте подробно описывает способ раздобывания продуктов, известный как «колбасные электрички», то есть распространенный настолько, что в языке он получил собственный ярлык, – напрашивается вывод, что «жирных курей» никаких не было. Но откуда же взялось это единственное радостное воспоминание в жизни тульской женщины?

«Надо понимать, что оно, скорее всего, появилось не сразу, – объясняет Карим Нэйдер, профессор канадского Университета Макгилла и восходящая звезда в области изучения человеческой памяти. – Сначала несколько корочек хлеба превратились в кусок хлеба, затем на куске хлеба появился кусок сыра, и так, постепенно, возникло изобилие. Всякий раз, когда она сидела с друзьями и вспоминала, как хорошо жилось раньше, ее воспоминания менялись. Причем воспоминания всегда меняются в соответствии с нашей системой ценностей». Иными словами, в те четыре года, которые прошли между отъездом Анатолия Кузнецова из Советского Союза и моментом, когда он записал выступление на радио «Свобода», которое я цитирую выше, его воспоминания о Туле, вероятно, становились все более и более мрачными, а в те пять лет, которые прошли между крушением советской системы и моим знакомством с тульской женщиной, ее воспоминания становились все более радужными.

Память как дискета

Мы привыкли думать о памяти, как о книге: книга может быть подробной или поверхностной, увлекательной или скучной, но, однажды написанная, она не меняется, разве что со временем тускнеет печать, желтеет бумага – и в конце концов книга может развалиться на части или вовсе разрушиться. Но при этом содержание книги, разумеется, не меняется: персонажи, сюжет, место и время действия остаются неизменными, пока книга существует.

Традиционная наука о памяти полностью соответствует этой «книжной» метафоре. Сразу после того или иного события или после получения той или иной информации книга «пишется», то есть воспоминание о событии формируется, и, пока процесс продолжается, воспоминание, как говорят ученые, находится в нестабильном состоянии. Если процесс «записи» прервать, воспоминание не закрепится. Скажем, вы пытаетесь заучить номер телефона – если отвлечь вас от этого процесса, задав какой-нибудь вопрос или просто хлопнув в ладоши, телефон не запомнится. Зато телефоны, заученные много лет назад, прочно сидят у нас в памяти. Так и с любыми воспоминаниями: считается, что воспоминание формируется в течение какого-то непродолжительного времени, а затем принимает постоянную, неизменную форму. Эта теория подтверждалась не только многочисленными психологическими экспериментами (в классическом эксперименте человеку предлагается запомнить некое число и «донести» его до определенного места, по пути преодолевая различные отвлекающие препятствия), но и экспериментами нейробиологическими: было доказано, что если в период «нестабильности» медикаментозно блокировать синтез белка в нейронах, то воспоминание не «запишется» на положенный ему химический носитель.

Модель «памяти как книги» просуществовала около ста лет – пока памятью не занялся Карим Нэйдер. Молодой нью-йоркский аспирант решил посмотреть, что будет, если синтез белка блокировать в процессе не запоминания, а вспоминания. Классическая наука гласила, что не произойдет ровным счетом ничего – как не произойдет ничего, если опустошить чернильницу писателя после того, как он завершил книгу. В науке о памяти существует классический, легко воспроизводимый эксперимент. Лабораторная крыса слышит звуковой сигнал, затем подвергается удару током. В следующий раз, услышав звуковой сигнал, крыса замрет, то есть испугается. То есть вспомнит, что было в прошлый раз. И даже если больше не бить ее током, крыса всякий раз будет пугаться звукового сигнала – ведь она навсегда запомнит, что однажды за ним последовало. Однако если сразу после первого события (звукового сигнала и удара током) вколоть крысе медикамент, блокирующий синтез белка в нейронах, в следующий раз крыса не замрет. То есть не вспомнит. Если продолжить «книжную» метафору, у этих крыс в ключевой момент после события отнимали чернильницу – они не могли зафиксировать произошедшее, написать об этом «книгу», и оно забывалось навсегда. Нэйдер решил посмотреть, что будет, если вколоть химикат не в момент запоминания, а в момент вспоминания.

Нэйдеровские крысы получили положенный удар током после звукового сигнала, затем были рассажены по клеткам на две недели – по крысиному времени целая вечность, заведомо более чем достаточно для того, чтобы воспоминание «закрепилось». Как все крысы вообще и лабораторные в частности, эти животные теперь были обязаны, услышав определенный звук, замирать от страха. Затем крыс разделили на две группы. Первая услышала звуковой сигнал, замерла, как положено, от страха и была отправлена обратно в клетки. Второй же группе сразу после звукового сигнала, вызвавшего ожидаемый испуг, вкололи препарат, блокирующий синтез белка («отняли чернильницу»). Через непродолжительное время крыс вновь подвергли тому же испытанию звуковым сигналом. Крысы из первой группы повели себя как положено, то есть замерли. Крысы из второй группы никак не отреагировали на звуковой сигнал. Они забыли! Эксперимент, таким образом, продемонстрировал, что в процессе вспоминания память о том или ином событии вновь оказывается в нестабильном состоянии – точно так же, как когда воспоминание впервые формируется.

Этот эксперимент и целая серия последовавших перевернули устоявшееся представление о памяти как о написанной раз и навсегда книге. Воспоминания скорее похожи на электронные документы, записанные на жестких дисках наших внутренних компьютеров: всякий раз, когда файл открывается, в него можно внести изменения – и вновь «запомнить» его уже в измененном виде. Можно, как это иногда бывает в наших отношениях с компьютерами, даже «запомнить» пустой документ вместо текстового. (Давно замечено, что каждое поколение ученых-антропологов использует для описания своих опытов подручные технологические метафоры: если в XX веке речь шла о книгах или пластинках, то закономерно, что в XXI веке мы сравниваем свои воспоминания с компьютерными файлами. Сам Нэйдер, кстати, отмечает, что он лишь воспроизвел эксперимент, проведенный на полвека раньше, – «просто тогда никто не был готов к восприятию этой информации».)

Первые эксперименты Нэйдера, проведенные в начале нулевых, не только произвели переворот в науке о памяти, но и вдохновили по крайней мере один голливудский фильм: «Вечное сияние чистого разума». В этой картине юноша и девушка, расставшись, обращаются к ученым с просьбой стереть воспоминания об их романе. Для этого они последовательно припоминают те или иные эпизоды, ученые отслеживают их местонахождение в мозге и методично удаляют.

Примерно в то же время, когда фильм вышел на экраны, в лаборатории у Нэйдера проходил его самый знаменитый эксперимент, результаты которого были опубликованы в прошлом году. Нэйдер предположил, что его открытие – то, что память постоянно «перезаписывается», – можно использовать для лечения посттравматического синдрома, то есть чтобы облегчить жизнь людям, страдающим от навязчивых воспоминаний о травмировавших их событиях. При этом, подчеркивает Нэйдер, «действительность в нашем случае лучше фильма», ведь науке уже известно, где в мозге «прописаны» те или иные воспоминания. Более того, известно, что фактическая память о событии и связанные с событием эмоции «живут» в разных частях мозга. Можно ли, правильно подобрав препарат, стереть эмоциональную память, сохранив фактическую? Предварительные результаты показывают, что это возможно.

Нэйдеровский эксперимент с людьми устроен почти так же, как классический эксперимент с крысами. Человеку, страдающему посттравматическим синдромом, предлагается вспомнить травмировавшее его событие. Диагноз предполагает, что воспоминание вызовет у пациента тревогу. Однако перед тем, как погрузиться в воспоминания, пациент принимает лекарство от гипертонии, снижающее, помимо прочего, активность миндалевидной железы – того самого участка мозга, который, как показывают исследования, отвечает за эмоциональный накал воспоминаний. Таким образом, человек, вспоминая о травме, сохраняет спокойствие. Если воспоминание в этот момент «перезаписывается», то «новая копия» будет содержать все ту же фактическую информацию – но наложенную на совершенно другой эмоциональный фон.

Первые эксперименты показали: женщина, годами страдавшая от воспоминаний о страшной автокатастрофе, перестала бесконечно о ней думать; другая женщина, страдавшая от последствий пережитого в подростковом возрасте изнасилования, утверждает, что и ей стало легче. Если результаты исследований Нэйдера подтвердятся, в обозримом будущем в психиатрический обиход войдет новый вид лечения – изменением воспоминаний.

Потерянные в торговом центре

Лет за десять до того, как нейробиологи занялись «переписыванием» памяти, возможностями переделки воспоминаний заинтересовались психологи. Самый известный ученый, работающий в этой области, американка Элизабет Лофтус, провела серию экспериментов, показавших, с какой легкостью – и с какими последствиями – можно фальсифицировать воспоминания.

В восьмидесятые-девяностые годы в Америке разразилась настоящая эпидемия: люди повально увлеклись вскрытием так называемых подавленных воспоминаний. Психотерапевты помогали своим пациентам вспоминать – как правило, под действием гипноза – травмировавшие их в детстве события. Чаще всего молодые женщины «вспоминали», как их насиловали отцы или другие члены семьи. В девяностые годы было несколько крупных скандалов: дочери известных людей делали достоянием общественности свои вновь открытые воспоминания – рушились карьеры и судьбы. В 1996 году американский суд впервые счел возможным рассматривать «подавленные воспоминания» в качестве свидетельства.

А в 1992–1995 годах Элизабет Лофтус опубликовала результаты одного из самых важных психологических экспериментов последних двух десятилетий, ставшего известным под названием «Потерялся в торговом центре». Четырнадцатилетнему мальчику по имени Крис дали прочитать короткие абзацы, описывавшие три реальных и одно вымышленное событие из его детства (старший брат мальчика помог ученым составить все четыре истории). Вымышленное событие было таким: в пять лет мальчик якобы потерялся в торговом центре, и его, рыдающего, нашел и привел к родителям пожилой мужчина. Крис получил задание: в течение пяти дней ежедневно записывать все, что он помнит об этих четырех событиях, а если не помнит ничего, писать: «Не помню». День за днем вымышленный эпизод в торговом центре обрастал подробностями: Крис «вспомнил», что нашедший его человек был «очень клевым», «вспомнил», как он испугался, что больше никогда не увидит своих родных, «вспомнил», что мама его ругала. Спустя несколько недель после того, как Крис сдал свои «воспоминания», исследователи расспросили его обо всех четырех эпизодах. В частности, он должен был сказать, насколько хорошо он помнит каждый из них. Вымышленный эпизод оказался на втором месте. Затем исследователи рассказали Крису, что один из эпизодов был вымышленным, и предложили угадать какой; Крис выбрал одно из реальных происшествий.

Лофтус повторила эксперимент с большим числом участников, но в несколько упрощенном виде: каждый из респондентов получил распечатку «событий, которые вы, возможно, помните». Короткие рассказы были основаны на интервью с членами семей участников; каждая распечатка содержала три реальных и одно вымышленное событие. После прочтения участники должны были рассказать исследователям, что именно они помнят. Каждый четвертый уверенно и подробно рассказал о том, как потерялся в торговом центре. Эксперимент показал, с какой легкостью можно сфальсифицировать воспоминание: достаточно просто предложить человеку канву событий – и двадцать пять процентов людей с готовностью их «присвоят». Любое, даже дружеское давление усугубляет этот эффект. Читая статьи Лофтус, я подумала о недавно читанных протоколах допросов и судебных заседаний одного из крупных сталинских процессов. Меня поразило не то, что арестованные подписывали лживые протоколы и меняли показания по ходу следствия – все это легко объяснялось страхом и пытками, – но то, как подробно и уверенно некоторые из них описывали свои вымышленные злодеяния (и другие вымышленные события) во время судебного заседания. Возможно, многократно повторяемые обвинения тоже в какой-то мере превратились для них в воспоминания.

Последующие эксперименты Лофтус показали, что люди не только с легкостью принимают придуманные для них «воспоминания», но и меняют свои привычки и предпочтения в соответствии с ними. Например, люди, которые «вспомнили», что в детстве почувствовали себя плохо, съев яйцо, сваренное вкрутую, разлюбили яйца (исследователи решили было, что таким образом можно заставить американцев отказаться от жирной и вредной пищи, но оказалось, что с продуктами, потребляемыми постоянно, такой фокус не проходит; зато удалось «убедить» участников отказаться от клубничного мороженого). А люди, которым «подсказали», что во время поездки в Диснейленд к ним грязно приставал пес Плутон (его якобы играл актер-наркоман) и мерзко лизал им уши, оказались не готовы тратить деньги на сувениры с изображением этой невоспитанной собаки.

Сегодня Элизабет Лофтус считается одним из самых влиятельных психологов в США. Она практически в одиночку победила эпидемию «подав­ленных воспоминаний», показав не только, как легко «создать» воспоминание, но и как трудно – то есть буквально невозможно – отличить реальное воспоминание от вымышленного.

«Мы в принципе склонны верить человеку, если он вспоминает что-то уверенно, с подробностями, эмоционально, – говорит Лофтус. – Но понять, действительно ли человек говорит правду, если отсутствуют независимые данные, практически невозможно. Я считаю, что к этому надо относиться терпимо. Как правило, люди врут честно».

Мы состоим из наших воспоминаний, а значит, и из нашего вранья. «Люди всегда преувеличивают свои успехи, – говорит Лофтус. – Им кажется, что оценки были выше, спортивные результаты – лучше, денег на благотворительность они пожертвовали больше. Я подозреваю, что ваша история про "жирных курей" из той же серии: человек рассказывал, что приспособился к советской жизни лучше, чем это было в действительности. Это своего рода "престижное" (prestige-enhancing) воспоминание».

Скрипач на крыше

У меня собственная маленькая коллекция. Это коллекция воспоминаний о похоронах Соломона Михоэлса. Великого актера, директора Государственного Еврейского театра в Москве, убили 13 января 1948 года, а его похороны спустя два дня стали одним из немногих несоветских массовых мероприятий сталинского периода: тысячи людей пришли попрощаться с Михоэлсом.

Вот как вспоминала это прощание переводчица Лилиана Лунгина, героиня фильма «Подстрочник»: «Перед театром собралась толпа. (...) Людей потрясла эта загадочная и страшная смерть. Сима, который стоял близко у еще открытого гроба, рассказал мне, что лоб Михоэлса был совершенно раздавлен и напоминал мозаику под слоем грима. Шел снег, и на крыше дома напротив старик играл на скрипке. Мы не слышали что. Я видела, как развеваются на ветру его седые волосы, как он водит смычком по скрипке, но музыка вниз не долетала».

Вот как вспоминала похороны Михоэлса его дочь, Наталья Вовси-Михоэлс: «15 января, пять часов вечера. В зимних сумерках на крыше маленького дома напротив театра старый еврей играет на скрипке "Кол-Нидрэ". Нас привезли в театр, провели в пустой зал. Посреди зала стоял цинковый гроб. Отец лежал со сжатыми кулаками. Под правым глазом разливалась синева. Правая рука, в которой он обычно держал трость, сломана. Губы сжаты в горькой усмешке». А вот воспоминания вдовы Михоэлса, Анастасии Потоцкой: «Гроб привезли к театру, но неожиданно для всех его не вносят туда. Мороз. Слезы замерзают на щеках. (...) Помню, что пел И. С. Козловский, играл Эмиль Гилельс, и последнее, что я вспоминаю, – это худенькую фигуру человека, стоявшего на крыше двухэтажного дома напротив ГОСЕТа, игравшего на скрипке! В такой мороз!»

У меня есть и другие свидетельства. Все эти воспоминания расходятся в существенных подробностях: кто-то помнит, что прощание проходило в театре, кто-то – что на улице; кто-то помнит, что шел снег, кто-то помнит мороз и ясную погоду; кто-то помнит, что лицо и тело погибшего были абсолютно сохранны, что не вязалось с официальной версией автокатастрофы, а кто-то помнит, что череп его был практически раздавлен. Но абсолютно все помнят скрипача на крыше соседнего дома. И именно в это поверить решительно невозможно. Представьте себе. Москва, 1948 год, тысячи людей стихийно собрались на улице – неужели можно предположить, что кому-то будет позволено стоять на крыше ближайшего к сборищу дома? Кроме того: 15 января, мороз, никакой старик и никакая скрипка этого не выдержат, тем более на крыше дома. Если дело действительно было в пять часов вечера, то было уже совсем темно, и скрипача нельзя было видеть. И, разумеется, никто не мог услышать, что именно играет скрипач. Тем не менее, когда я подряд привожу несколько свидетельств, я тоже начинаю верить в скрипача на крыше.

«Мы такое в своих экспериментах делаем постоянно, – говорит Лофтус. – Мы подкидываем совершенно невероятную подробность, и люди с легкостью начинают верить, что они это видели. Они очень отчетливо представляют ее себе – и верят. Так что, скорее всего, кто-то думал, что видел скрипача, оттуда пошло то, что мы называем "цепочкой слухов", и все поверили, что и они тоже его видели. Или же кто-то позже увидел этот образ – и он наложился на воспоминание».

Нетрудно догадаться, что это был за образ: одна из нескольких картин Марка Шагала, изображающих скрипача на крыше.

Карим Нэйдер тоже не видит в привидевшемся скрипаче ничего удивительного. «Я родился в Египте, в семье православных христиан, – говорит он, – мы уехали в семидесятые годы, когда стало окончательно понятно, что христианам в Египте делать нечего. И незадолго до нашего отъезда египетские христиане все дружно увидели Деву Марию на церкви в Зейтуне. Мне кажется, такого рода явления могут быть связаны с положением угнетаемого меньшинства, готового мысленно сплотиться вокруг какого-то образа надежды, поверить в него».

Впрочем, не только угнетенное меньшинство может сплотиться вокруг псевдовоспоминания. В 1992 году грузовой самолет, направлявшийся из Амстердама в Тель-Авив, загорелся вскоре после взлета – и врезался в жилое высотное здание на окраине Амстердама. Погибли сорок три человека – в основном жители многоквартирного дома. Опрос, проведенный около года спустя, показал, что пятьдесят пять процентов голландцев отчетливо помнят телевизионные кадры аварии, многие могли вспомнить угол падения самолета и наличие видимого пламени. Но никаких видеокадров аварии попросту не существует – во всяком случае, ничего подобного никогда не транслировало голландское телевидение.

Сколько себя помним

Исследователи памяти не устают подчеркивать, что наша память – это и есть мы. Люди, впадающие в беспамятство, в буквальном смысле перестают быть самими собой. Самый известный случай, описанный в научной литературе, – это пациент HM, в пятидесятые годы перенесший операцию на мозге, призванную облегчить симптомы эпилепсии. Пациент потерял способность хранить что бы то ни было в памяти больше восьми минут. Таким образом, он застрял во времени, полностью потеряв связь с окружающим миром. Самым страшным моментом каждого его дня было ежеутреннее бритье, когда он видел в зеркале незнакомого стареющего мужчину (он прожил в таком состоянии более пятидесяти лет). История пациента HM вдохновила фильм «Мементо», сильно приукрасивший безрадостное существование прототипа. Ученые подчеркивают: в действительности НМ не продержался бы за пределами больницы и получаса – отсутствие памяти лишает человека способности не только вспоминать, что было в прошлом, но и предсказывать, что произойдет в будущем, – последует ли за звуковым сигналом, например, удар током. Человек, лишенный способности предугадывать события, становится абсолютно беспомощным и незащищенным.

Если человек – это совокупность его воспоминаний, то общество – это совокупность воспоминаний его членов. Память, как мы теперь знаем, ненадежна и легко фальсифицируема, и – что самое ужасное – отличить реальные воспоминания от поддельных решительно невозможно. При этом воспоминания формируются соответственно нашей системе ценностей и нашим представлениям о самих себе. Кросс-культурных исследований памяти очень мало, но и существующие дают вполне предсказуемые результаты. Например, масштабное исследование, сравнивавшее благополучных американских детей с их благополучными китайскими сверстниками, показало, что уже в возрасте от четырех до восьми лет дети помнят себя совсем по-разному: американские детские воспоминания были куда более эгоцентричными, жизнерадостными и вообще эмоционально окрашенными, чем воспоминания китайских детей.

Как же устроена память в обществе, состоящем из людей с диаметрально противоположными системами ценностей? Где одни помнят голод, а другие – жирных курей, одни – порядок, другие – лишения, одни – свободу, другие – кровавый беспредел? Непредсказуемость российского прошлого есть совокупность непредсказуемых воспоминаний каждого из нас.

Россия, пожалуй, могла бы стать удивительной экспериментальной площадкой для исследователей памяти. Что, например, происходит с памятью, о которой нельзя было говорить? Известно, что узники ГУЛАГа, в большинстве своем хранившие молчание десятилетиями, часто оказываются довольно ненадежными рассказчиками. В интервью журналу «Сноб», опубликованном в октябрьском номере, историк Орландо Файджес, изучивший сотни «любительских» рукописей узников ГУЛАГа, сетует на то, что большинство из них похожи друг на друга, будто автор рассказывает не свою жизнь, а историю, рассказанную другим человеком.

Совсем недавний эксперимент, проведенный исследователями Боннского университета, продемонстрировал один из возможных механизмов создания такого рода воспоминаний. Участникам было предложено пройти довольно стандартную проверку памяти: в первой части эксперимента им показывали какое-то количество фотографий незнакомых мужчин и женщин, а во второй – несколько иной комплект фотографий, среди которых надо было опознать уже виденные. В немецком эксперименте, однако, к каждому респонденту присоединялись четверо «подсадных» – и начинали подсказывать. В случаях, когда все «подсадные» давали неправильный ответ, реальный участник ошибался гораздо чаще. Без помех участники правильно опознавали уже виденные фотографии в восьмидесяти процентах случаев, но, если прежде, чем они могли ответить, четыре совершенно незнакомых им человека настаивали, что фотографию не видели, число правильных ответов сокращалось более чем в два раза. Еще сильнее «подсадные» влияли, когда участникам показывали в реальности не виденную ранее фотографию: если без «посторонней помощи» участник ошибался менее чем в десяти процентах случаев, то под давлением окружающих процент ошибок возрастал почти до шестидесяти. То есть большинство участников начинало утверждать, что помнят то, чего они помнить не могли, – просто потому, что так уже сказали незнакомые, никаким особенным авторитетом не обладавшие люди.

Разумеется, давление окружающих – далеко не единственная причина, по которой память об относительно недавнем прошлом хромает в России совершенно особенным образом. Например, та же Лилиана Лунгина в своих воспоминаниях путала даты, цифры, совмещала во времени события, разделенные годами. «Это совсем не удивительно, – говорит Лофтус. – Для сохранения воспоминаний, даже самых ярких, нужны шпаргалки. Вспоминая свою свадьбу или выпускной вечер, вы пользуетесь фотоальбомом, вспоминая какое-нибудь общественное событие, свидетелем которого вы стали, – вырезками из газет или личными письмами». В отсутствие такого рода «костылей» память становится, с одной стороны, беспомощной, с другой – бесстыжей. Все, что нам остается, – это помнить, что, как выражается Лофтус, «люди врут честно».

А коробки из-под ксерокса, кстати, похоже, никакой не было. Удивительно – ведь я отчетливо помню телевизионные кадры: Аркадий Евстафьев на проходной Белого дома с коробкой из-под ксерокса в руках. При подготовке этой статьи я посмотрела все телевизионные передачи тех дней, которые удалось найти. И обнаружила поразительное: мало того, что никаких кадров «коробки из-под ксерокса» не было, – в первые дни не было даже такой версии. В своей знаменитой пресс-конференции на следующий день глава избирательного штаба Ельцина Анатолий Чубайс говорил о «так называемой коробке с деньгами». Именно о «коробке с деньгами» писали газеты и новостные еженедельники сразу после событий. Затем где-то проскочила подробность о том, что коробка была из-под писчей бумаги марки Xerox (в коробке такого размера действительно может поместиться полмиллиона долларов). И уже позже коробка из-под бумаги Xerox превратилась в «коробку из-под ксерокса» – в том числе и в наших воспоминаниях. Еще при подготовке этой статьи я посмотрела свой еженедельник за 1996 год и выяснила, что именно в это время я была в Чечне с той самой женщиной из Тулы, то есть телевизионные новости не смотрела вовсе. А ведь я помню, как я смотрю телевизор на кухне своей старой московской квартиры, а там показывают коробку из-под ксерокса...С