Все или ничего

Ира – это не женщина, это мужчина. Полное имя – Ираклий Аристотелевич. Фамилию Ираклия произносили редко. Ее просто невозможно было выговорить. В переводе на русский это слово значило «виночерпий». Должно быть, какой-то предок Ираклия был виночерпий. Разливал вино во время празднеств. Веселый человек. А может, и мрачный – кто это помнит?

Ира никогда не упоминал отца, но отец наверняка был, поскольку отчество имелось.

В ту пору, о которой пойдет речь, Ира был молод, обходился без отчества. Просто Ира. И все.

Он приехал из города Сочи поступать на режиссерский факультет Института кинематографии. И он поступил благодаря заиканию. Его замыкало на согласных, лицо перекашивала мучительная гримаса, он не мог перескочить через «т» или «д». Комиссия ждала минуту, другую и в конце концов махала рукой: ладно.

Ира получил место в общежитии, но ему там не нравилось.

Из чего состояла молодая жизнь: честолюбивые мечты, романы, нищие застолья, запах жареной картошки, неутоленный аппетит. Как говорил Пушкин, прожорливая младость.

Все вокруг пили, совокуплялись, обожали Тарковского.

Ира не пил, здоровье не позволяло. У него была повышенная кислотность.

Он был невысокий, худой, как подросток, с узкими плечами и крупной головой, которая покачивалась на тонкой шее. За большую голову с несоразмерно худым телом его дразнили сперматозоидом.

Красивыми у Иры были глаза: большие, мерцающие, карие и теплые. Однако глаза не спасали. Ира не нравился девушкам. И даже самые страшненькие, интеллектуалки с киноведческого, – даже они не обращали на него внимания.

Он не пил, не совокуплялся. Ему оставались только жареная картошка и монологи об искусстве. Эти монологи никто не слушал. Ира заикался. Ни у кого не хватало терпения дождаться, пока он завершит слово. Ему помогали.

– Самое г-г-г-г… – начинал Ира.

– Говно, – подсказывали окружающие.

Ира тряс головой.

– Грубое, – помогали девушки.

– Н-нет, – отмахивался Ира. – Г-г-г-лавное…

Все облегченно вздыхали.

– Т-т-т… – продолжал Ира.

– Труд…

– Талант…

Ира тряс головой. Все уставали смотреть на его лицо, сведенное судорогой заикания, махали рукой и расходились, так и не узнав, что самое главное.

– В-в-в… – продолжал спотыкаться Ира.

– Виски, – подсказывали студенты.

– Водка…

– Вино…

Ира делал вид, что не обижается. На обиженных воду возят. Он приучил себя прощать и сглатывать обиду. Но жестокие комплексы терзали его душу. Он ждал реванша и компенсации.

По ночам Ира не мог заснуть. Слушал стоны сладострастия. Его сосед Мишка приводил иногороднюю девушку с актерского. Они занавешивались простыней, и…

Ире оставалось только слушать и завидовать. С ним не считались. Он не удивился, если бы кто-то стал мочиться на его голову.

Иногда к Ире приезжала мама, с редким именем Анатолия. Это была смуглая черноволосая женщина средних лет. Она привозила с собой изысканные кушанья, накрывала стол. Студенты сбегались, как голодные псы, и начинался праздник.

Утолив первый голод, ставили музыку. Ира приглашал Анатолию на танец. Студенты танцевали с девушками, а Ира – с мамой. И как же она на него смотрела своими неземными очами. Было видно, что материнская любовь перехлестывает через край. Она обожествляла своего сына и не видела его некрасоты. Он казался ей принцем. И ни одна из окружающих девушек его не стоила. Ни одна. Хотя девушки с актерского факультета – самые красивые в стране и самые тщеславные. Другие просто не идут в артистки.

Ира тоже любил свою маму самозабвенно. На них было приятно смотреть. Семья важнее кино. Но не для студентов. Студенты жаждали славы и во имя славы готовы были на любые жертвы.

Анатолия проводила с сыном несколько дней, а потом уезжала восвояси. Студенты какое-то время смотрели на Иру доброжелательно, как будто видели на нем отсвет материнской любви. Но постепенно все возвращалось на круги своя. Все равно Ира был похож на сперматозоид. Все равно его тягостно было слушать.

– С-с-с… – начинал Ира.

– Смысл, – подсказывал Мишка.

Ира удовлетворенно кивал головой. Соглашался. Потом снова начинал по новой:

– С-с-с…

– Соус, – подсказывали девчонки.

– Салат оливье…

– С-с-с… – свистел Ира.

– Самосовершенствование! – выкрикивал Мишка.

Ира устало кивал головой.

Да, смысл жизни – самосовершенствование. Так же считал их кумир Андрей Тарковский. Но Тарковский не заикался, хотя грыз ногти, как говорят.

 

Мишка стал приводить в комнату Машу Шарапову с третьего курса. Маша – красавица в стиле Кармен, с черной лакированной головкой и пышным ярким ртом, как роза. Ира ее и раньше видел в коридорах института и буквально балдел, наблюдая издали. А тут ее привели за занавеску и обладали ею в трех метрах от Иры.

Ира съехал из общежития в съемную квартиру.

Квартира оказалась на улице Горького, на первом этаже, с окнами во двор. Весь цоколь дома был обложен красным гранитом, а дальше шел серый благородный камень. Дом – красавец. Но главное не в этом. Главное – местонахождение. До Кремля десять минут пешком. Самый центр, центрее не бывает.

По улице Горького всегда плыл поток людей. Ира вплывал в поток, и толпа заряжала его целеустремленностью, энергией жизни. Он чувствовал прилив сил, как будто его включали в космическую розетку.

Он шел среди людей – равный среди равных, а под его ногами раскинулась центральная улица города. О! Как это было далеко от общежития. И Ира был другим – не заикающийся сперматозоид, а молодой мужчина с горящим взором и блестящим будущим. Кинорежиссер – самая модная профессия по тем временам, почти глава государства, поскольку фильм – это и есть маленькое государство, со своей экономикой, своим культом личности.

К тому же из этой точки земли было близко до всего. Театры – аж два, имени Пушкина и имени Станиславского. Телеграф – рукой подать. Лучший в городе Елисеевский магазин – десять минут хода. В Елисеевском – свежевыпеченный хлеб и самые свежие колбасы. Метро – три станции. Рестораны «Баку», «Националь», «Якорь» – один лучше другого.

Ира по ресторанам не ходил, конечно, но если бы захотел, то и пошел бы.

Единственное неудобство – до института далеко. Но институт – дело временное, поучился да и закончил. А пока – неудобно, конечно. Но ведь надо чем-то жертвовать.

Хозяева съемной квартиры, муж и жена, жили и работали за границей. Они были резиденты. Что это значит, Ира не знал, но догадывался. Их внедрили в чужую среду, и они там сидели. Домой не совались.

В квартире были две комнаты. И кухня без мебели.

Ире сдали одну пустую комнату, вторая была заперта. Сдала какая-то дальняя родственница хозяев, по имени Галина. Она была похожа на свое имя: вытравленные волосы, высокая и прямоугольная, как мужик. Ире казалось, что все Галины именно такие.

Галину устраивал одинокий студент без детей и животных. Она хотела предупредить: не водить женщин, но посмотрела на Иру и поняла, что предупреждать не надо. К нему и так никто не придет.

Плата была весьма умеренная, поскольку жилье без мебели. Видимо, резидентов не интересовали деньги. Главное, чтобы кто-то жил, платил за коммунальные услуги, поддерживал видимость жилого помещения.

Ира не мог обставить кухню и комнату. Но нашел выход. На задах овощного магазина валялись пустые фанерные ящики из-под апельсинов. Ира приволок несколько ящиков, поставил один на другой. Сложил туда кухонную утварь: тарелки, вилки, кастрюли. Еще два ящика служили для крупы и макарон. Три ящика – вместо табуреток. А стол был настоящий, принесенный с помойки. Кто-то выбросил, Ира подобрал. Стол – конца девятнадцатого века, красного дерева. Антиквариат не ценили, выбрасывали на помойку.

Этот стол был письменным, обеденным и журнальным одновременно.

Спал Ира на матрасе, положенном на пол. Жестко, зато полезно. Матрас был новый, ватный, простеганный. Белье – неизменно белое, в голубой цветок. Покрывалом служила бордовая плюшевая скатерть с кистями. Скатерть привезла Анатолия.

Жилище Иры было пустоватым, зато он жил там один. Что хотел, то и делал. Его никто не унижал, не задавал глупых вопросов. А главное – на них не надо было отвечать, заикаясь и спотыкаясь на каждой согласной.

Никто не разводил грязь на плите. Ира был чистоплотный человек, даже преувеличенно чистоплотный. У него всегда были выстиранные тряпочки – каждая для своей цели. Одна для посуды, другая для плиты. Никаких подтеков на плите и раковине. Он не выносил грязи.

Ира обожал, когда у него спрашивали адрес. Он подбирался, все внутренности ликовали. Ира пытался усмирить это ликование, сдержанно отвечал: улица Горького, дом 12, квартира 8.

– Вы живете на улице Горького? – удивлялись те, кто спрашивал.

– Д-да… А ч-что? – невинно спрашивал Ира.

– Да нет. Ничего. Просто самый центр. Здорово.

Ира снисходительно молчал. Местонахождение как бы возносило его над окружающими. Это превосходство было необходимо Ире. Оно его уравновешивало.

Улица Горького подбрасывала козыри в его колоду, и такими картами уже можно было играть и даже рассчитывать на выигрыш.

 

В ту пору, в шестидесятые-семидесятые годы, профессия режиссера была самой модной: призы и провалы, аплодисменты и свистки, вершины и пропасти. Кино – это бурная река, текущая с горы. А остальная жизнь – стоячее болото, в котором люди застаивались и тонули.

Сегодня режиссерская профессия перестала быть модной. Сегодня модно быть нефтяником и политиком, то есть находиться возле больших денег. Сегодня деньги – это главные козыри. А тогда…

От перспективы стать режиссером Ира становился выше, шире в плечах. И уже он командовал людьми, а не они им.

Недаром его фамилия в переводе на русский значила «виночерпий».

Ира видел себя виночерпием, разливающим по бокалам жизненные блага. А к нему – целая очередь страждущих, и все от него зависят. Особенно женщины. К ним Ира особенно строг. Надо очень постараться, чтобы заслужить его любовь.

Режиссер-постановщик, живущий в Москве на улице Горького, – вот программа минимум, она же максимум.

 

Ира исправно платил за квартиру и больше всего боялся, что хозяева вернутся и ему придется переезжать из центра в какое-нибудь Бибирево или Братеево.

Но однажды Галина явилась за очередной квартплатой и объявила ошеломляющую новость: квартира продается. Хозяева не вернутся никогда. Они так внедрились в чужую среду, что не хотят другой жизни. Галине поручено квартиру продать. И если Ира хочет, то может ее купить, приобрести в собственность.

– А за с-с-с-с-с-колько? – спросил Ира, холодея.

Галина назвала цену. Таких денег у Иры не было в помине. Но лишиться квартиры – все равно что потерять все козыри в колоде и проиграть свою жизнь. А ради жизни не жаль ничего.

– Т-т-т-торг уместен? – спросил Ира.

– Какой торг? – удивилась Галина. – Почти даром.

Ира удрученно молчал. Потом проговорил:

– Х-х-х-х-хорошо, я ч-ч-ч-ч-что-нибудь п-п-п-п-п-придумаю…

И он придумал.

Сел к столу, взял листок бумаги, переписал всех своих знакомых и полузнакомых. Получилось пятьдесят человек. Ира разделил всю сумму на пятьдесят, получилось по две тысячи долларов с каждого. Много, но попытка не пытка, как говорят.

Ира стал обзванивать по списку. Почти все говорили одно и то же: «Ты поздно обратился, вот если бы вчера, или позавчера, или неделю назад»… Люди стеснялись выглядеть жадными, ссылались на случайность. Но попадались и такие, которые не стеснялись, говорили прямо: «Я никогда не беру в долг и не даю в долг. Деньги разрушают дружбу».

– Я от-т-т-тдам! – клялся Ира.

Некоторые верили и давали в долг. Ира набрал какую-то сумму, явно недостаточную. Пришлось подключать Анатолию и весь ее круг. Получилось еще пятьдесят человек. Так или иначе деньги были собраны и заплачены. Квартира каким-то хитрым путем была оформлена на Иру. В один прекрасный день ему вручили документы. Это был день победы. Но не только. С этого дня Ира превратился в профессионального должника.

Он занимал деньги на месяц, на год, как получалось. По истечении срока ему звонили и требовали вернуть долг. Если кредитор оказывался слишком настойчивым, Ира кидался, как ястреб, на новую жертву, брал в долг и отдавал эти деньги скандалисту. Теперь он должен был другому человеку плюс прежние сто, вернее, девяносто пять.

С этого времени Ира перестал быть свободным. Превратился в заложника своей квартиры. Он думал только об одном: где взять деньги? Его прекрасные глаза приобрели загнанное выражение. Он смотрел в одну точку, а в мозгу щелкали варианты: где? у кого? кому? когда?

Кредиторы были разные. Одни входили в положение, другие не желали слушать. Звонили по телефону, требовали, угрожали. Ира стал бояться телефонных звонков.

А были и такие, которые наезжали. Однажды осенью Иру вывезли на берег реки. Не топили, конечно. Но перевернули вверх ногами и трясли вниз головой. Ира что-то выкрикивал из своего перевернутого положения, а они наклонялись к его лицу и переспрашивали:

– Когда?

Ира потерял сон, аппетит, все время думал: где заработать? И не мог придумать. Можно ограбить банк, но у Иры не было криминальных наклонностей. Он не способен был ПРЕступить. Да и ограбить не так просто.

Можно продавать наркотики, но тогда он сядет и проведет всю жизнь на нарах, а не в двухкомнатной квартире на улице Горького.

Остается одно: заработать честным трудом. Однако честным трудом много не заработаешь. «Трудом праведным не наживешь палат каменных».

 

В эти годы Ира появился в моем доме. Он заканчивал ВГИК и выбрал для дипломной работы мой рассказ.

Ира приехал к назначенному часу. Стал объяснять, что он хочет. Общение было затруднено, поскольку Ира заикался, тем не менее он произвел хорошее впечатление: выразительные глаза, легкий юмор, хорошие манеры. Он красиво ел, вдумчиво слушал. Он казался талантливым. Я всегда подозревала: в человеке заложено что-то одно. Если красивый, то бездарный. Либо некрасивый, но талантливый. В сочетание того и другого я не верила. Природа не может быть столь расточительной.

Я встречала, правда, красивых и талантливых. Но тогда это был поганый человек. А так, чтобы красивый, талантливый, хороший человек – таких я не видела ни разу. (Кроме себя.)

Ира был хорошим человеком. Это очевидно. Были в нем скрытая ласковость, благородство, глубина. Когда мы прощались, я поразилась, какая сильная и нежная у него рука. Я почему-то подумала, что Ира, должно быть, прекрасный любовник. Мысль забежала мне в голову и тут же выбежала вон.

Я отдала Ире свой рассказ. И забыла об этом.

Мне интересно только то, над чем я работаю в данный момент. А то, что я сделала когда-то, меня не интересует, как отшумевшая любовь.

В один прекрасный день раздался звонок. Ира сообщил, что фильм с-с-с-снят и, если я хочу, могу его посмотреть.

– Не хочу, – ответила я.

– П-п-п-почему?

– Я боюсь, – сказала я. – Вдруг ты все испортил. Я расстроюсь.

Я действительно боялась: Ира снял фуфло, а мне отвечать. Я могу провалиться в депрессию, и это надолго. Лучше не буду смотреть. Во мне срабатывал инстинкт самосохранения.

 

Через полгода снова раздался звонок. Я сняла трубку, в ней молчали. Я поняла, что это Ира борется с первой согласной. Так и оказалось.

Перескочив через букву «ф», Ира поведал, что ф-ф-фильм побывал на ф-ф-фестивале короткометражек в Испании, и вот теперь я обязательно должна его посмотреть в Доме кино.

Я поехала и посмотрела.

Фильм действительно получился: смешной, грустный и глубокий. А главное – простой. Для меня это самое ценное качество – чеховская простота.

После просмотра поехали к Ире на Горького.

Стульев по-прежнему не было, а стол стоял. На столе – разносолы, которые Анатолия прислала поездом.

Гости – почти вся съемочная группа – веселились от души, пили и пели. А за окном шумела улица Горького, и этот шум был престижный, необходимый и основополагающий. Как биение сердца.

Хороший был вечер. И время хорошее. Молодость. Слегка за тридцать.

Ира отправился провожать меня до метро.

В те годы существовало неписаное правило: делиться деньгами с режиссером. Отдавать тридцать процентов гонорара. За что? Ни за что. За то, что снял.

– Я тебе должна?

– К-к-к-как тебе не стыдно? – обиделся Ира. – Я даже слушать не х-х-х-хочу.

Я отметила его благородство. Другие режиссеры требовали, даже вымогали. А этот… Сидит на ящиках, стула не имеет, а совестью не торгует. Мы простились возле метро «Маяковская».

Было уже поздно, но улица Горького была полна народу и освещена, как во время праздника.

Казалось, что со стороны Красной площади сейчас вывалится разряженный карнавал, как в Бразилии.

Ожидание карнавала – это и есть состояние молодости. Все время чего-то ждешь и внутренне готов к неожиданной и беспричинной радости.

 

Время шло. Ира проживал в центре Москвы. Но его жизнь была омрачена долгами. Кредиторы не таяли, а нарастали. Их было уже сто двадцать. Весь талант и все воображение Ира расходовал на маневренность: от кого-то увернуться, у кого-то перезанять.

У него выработалась небрежная интонация, например:

– Ты не одолжишь мне тыщёнку дней на десять?

Или:

– Дай до обеда рублей пятьсот. Я после обеда отдам.

Киношники – почти нищие. Ни тыщёнки, ни пятисот ни у кого не было в помине.

– У меня нет, – отвечали ему.

– А ты перехвати у кого-нибудь.

Кредитор глядел в честные глаза Иры. Вздыхал и перехватывал.

Наступало после обеда, и следующий день, и следующий месяц. На вопрос: «Где же деньги?» – Ира придумывал новую историю с новым сроком. Ему звонили в новый срок и снова получали отсрочку. При этом голос Иры крепчал раз от разу. Он не любил, когда ему надоедали. И в конце концов Ира отшивал наглеца.

– А где я тебе возьму? – грубо вопрошал он. – Рожу?

Люди реагировали по-разному. Одни просто махали рукой и говорили своим деньгам «до свидания». Не вешаться же из-за потерянной тысячи. Другие злились, обещали набить морду. Ира выжидал. И если угроза становилась реальной – расплачивался. Опять у кого-то переодалживал. Он постоянно крутился, как собака за собственным хвостом. Врал. Выкручивался. Это стало его нормой.

Помимо обиды и ненависти, вернее – наряду с ними, Ира вызывал и сочувствие. Многие понимали, что бедный Ира попал в западню. Но дарить ему деньги никто не собирался. У всех, в конце концов, своя западня.

За стеной в квартире соседей выла собака. Вынимала душу.

Ира слушал, и ему казалось: собака вся в долгах и жалуется Луне. Жалуется на человеческое бездушие. Душа Иры входила в резонанс с собачьей. Ему тоже хотелось выть. Он начинал тосковать, потом тоска незаметно перетекала в мечты. Ира мечтал о том, как найдет сундук с деньгами или получит большое наследство. Он раздаст долги, купит обстановку и начнет шиковать, ходить по ресторанам. Заведет себе красивую подругу. Нет… Отобьет у Мишки Машку. Она будет по утрам ходить в домашних тапочках с розой в волосах.

Однажды Ира встретил соседа на лестничной площадке и спросил:

– Почему ваша собака воет?

– Сучку хочет, – кратко ответствовал сосед.

Вот, оказывается, в чем дело. Просто до гениальности.

У Иры, между прочим, образовалась подружка из соседней булочной. Ее тоже звали Ира. Ирина. Она была молодая, беленькая, мягкая, как калорийная булочка. От нее пахло ванилью и корицей. Замечательный запах. И характер замечательный – легкий, незамысловатый. Никаких денег не вымогала, даже наоборот – сама приносила полный пакет свежей выпечки, тем самым помогала материально. Но не жениться же на ней. Ирина не соответствовала его амбициям. Его положение – центр. Жена – звезда. Жена – вывеска мужчины. А что за вывеской «калорийная булочка»? Но на сегодняшний день Ира не мог позволить себе большее. Какая звезда захочет сидеть на ящиках из-под макарон и питаться одними макаронами…

 

В одно прекрасное утро Ира позвонил мне домой. Мобильных телефонов тогда не было. Застать меня дома было трудно. Дозвониться почти невозможно. Но Ира застал и дозвонился.

– У меня к-к-к-к…

– Говори, – перебила я.

– Мы должны вс-с-с-с...

– Встретиться, – помогла я.

– Д-д-да, г-глаза в г-г-глаза.

– Говори ухо в ухо, – предложила я. – Я пойму.

– Н-н-н-н-нет.

– Я далеко живу. У тебя на дорогу уйдет полдня. Зачем тебе время терять? Говори, я отвечу.

– Н-н-н…

– Ну приезжай, если хочешь, – согласилась я. Мне было легче согласиться, чем продолжать этот спотыкающийся диалог.

Ира прибыл через три часа. Разделся. Сел напротив и стал буравить меня своими неповторимыми глазами. Посылал сигнал, как гипнотизер.

«Денег попросит», – догадалась я.

– Д-д-д…

– Сколько? – спросила я.

– Ш-ш-ш-ш…

– Шестьдесят? – помогла я.

– Ш-шесть т-т-т-тысяч.

Шесть тысяч – это машина «Волга». Целое состояние.

Теперь понятно, почему он хотел именно приехать. Чтобы взять деньги.

Я отъехала от него на своем стуле и спокойно сказала:

– Ира, я никогда не беру в долг. И никогда не даю. А если даю, то такую сумму, которую мне не жалко потерять. Шесть тысяч мне потерять жалко. Я могу дать тебе четыреста рублей.

Четыреста рублей – это двухмесячная зарплата кандидата наук. На улице не валяются. Их тоже надо заработать. Но потерю такой суммы можно пережить без вреда для здоровья. Обойдусь легкой досадой.

Ира выслушал мой отказ. Обиделся. Встал и ушел, не попрощавшись. Грохнула дверца лифта.

– Ну и черт с тобой, – сказала я себе.

Занялась какими-то домашними делами.

Через десять минут зазвонил телефон. Это был Ира.

– Я с-с-согласен, – хмуро сказал он.

– Ну хорошо, – отозвалась я.

Ира вернулся, молча взял деньги, сунул их во внутренний карман пиджака и ушел без «спасибо» и «до свидания».

 

Через месяц Ира позвонил снова и сообщил, что не забыл про долг и отдаст обязательно.

– Когда? – уточнила я.

– Через какое-то время, – неопределенно ответил Ира.

Я приняла к сведению, но было ясно, что Ира звонит по другому поводу.

– Чего хочешь? – прямо спросила я.

– Н-н-надо поговорить глаза в глаза.

– Некогда мне смотреть в твои глаза. Говори, что надо. Коротко и ясно.

– С-с-сценарий д-для п-полнометражного ф-фильма, – ответил Ира коротко и ясно.

– У меня сценария нет. Есть повесть.

– Д-д-давай повесть. По ней сделаем сценарий.

Я помнила успех его прошлой работы. Ира безусловно талантлив. Почему бы не доверить ему свою повесть?

– Хорошо, – согласилась я. – Пусть звонят со студии. Заключают договор.

– К-к-какой д-договор?

– На покупку прав. Я продаю права.

– Н-но ты же не х-хочешь писать сценарий. Я сам буду писать.

– Повесть-то моя, – напомнила я. – Ты будешь писать экранизацию.

– А, д-д-да, – сообразил Ира. – Эк-к-кранизация д-д-дешевле н-на д-д-две тысячи…

Договор был заключен. Сценарий написан. Я его не читала. Я писала новую повесть, была увлечена, и все прошлые замыслы были в прошлом. Я отделяюсь от прошлого, как ракета от ракетоносителя. Лечу дальше, а ракетоноситель летит вниз, и неважно, куда он упадет – в воду, или в тайгу, или кому-нибудь на голову.

Однажды вечером мне позвонила актриса, играющая у Иры главную роль, и попросила прийти на съемку.

– Зачем? – не поняла я.

– Я вас просто умоляю… – В голосе актрисы были слезы.

Я любила эту замечательную актрису и не посмела ей отказать. Я приехала на съемку. Съемка происходила в павильоне «Мосфильма».

Снимали сцену с собакой. Делали шестнадцатый дубль. Собака была замучена и с упреком смотрела на свою хозяйку. Хозяйка грозилась прекратить это издевательство.

Ира стоял столбом не в состоянии сформулировать задачу. Группа остервенела. Я боялась, что Иру побьют.

Актриса подскочила ко мне и заорала:

– Я не буду у него сниматься. Я откажусь!

– Люда… – взмолилась я, – милосердие выше справедливости…

– Какое милосердие? Моя честь в его руках. Моя репутация актрисы. Он провалится и меня провалит вместе с собой. Мне это надо? Я уйду с картины.

– Люда, не надо портить человеку жизнь. Войдите в положение.

– Да с какой стати? Он сам не знает, что хочет. Стоит, как пустой гондон.

Ира оставался с бесстрастным лицом. Он привык получать оскорбления от своих кредиторов. Закалился.

Назревал скандал.

На студии посмотрели материал. Я тоже посмотрела. Караул. Я не могла понять, вернее – не могла совместить первый фильм со вторым. Первый – явно талантливый, второй – явно фуфло. За каждым кадром пустота. И музыка какая-то лошадиная, галопом. И актеры картонные, хотя известные. Актеры не в состоянии преодолеть режиссерскую несостоятельность.

Что же произошло?

Я вспомнила слова актрисы: пустой гондон. Что такое гондон, я не знаю. Может быть, презерватив. Но это неважно. Важно слово «пустой». Ира был пуст, а из пустоты можно черпать только пустоту.

Знаю по себе: когда я начинаю новую работу, то иду на погружение, как глубоководная рыба. Я вся – в замысле, практически не реагирую на окружающую жизнь. Я – ТАМ.

Бедный Ира не в состоянии сосредоточиться и погрузиться. Его, как рыбу на крючке, постоянно дергают за верхнюю губу. Он вынужден всплывать и решать совершенно другие задачи. Задачи кредиторов.

В таком состоянии о каком творчестве речь? Художник должен зависеть только от замысла.

Ира принес в жертву квартире свой талант. И теперь квартира есть, а таланта нет. Может, талант и остался, но его тратили на другое. А именно: догнать, перезанять, обмануть, наврать, пообещать, выстроить пирамиду. Для этого нужно много энергии. А энергия одна на все. Как кошелек с деньгами. Потратил на одно, значит, на другое не хватит.

 

Встал вопрос о закрытии фильма. Но средства вложены. Обидно. Пригласили другого режиссера – опытного, веселого закройщика. Он доснял фильм до конца, ловко смонтировал, профессионально склеил. Если нет большой одаренности, можно выехать на профессии. Профессионал – это немало.

Получилась киношка на крепкую тройку. Даже на четыре с минусом. Киношка резво прокатилась по стране. Собрала кучу денег.

Ира встряхнулся. Сделал вид, что никакого провала не было. О каком провале речь? Его фамилия в титрах метровыми буквами. Он – режиссер-постановщик, элита интеллигенции, имеющий приз, живущий на улице Горького.

Ира рассчитался с самыми ядовитыми кредиторами. Их было сорок человек. После чего деньги быстро кончились, а кредиторы остались. И немало. Шестьдесят человек.

Ира надеялся, что людям надоест вытаскивать из него деньги. Или просто забудут о долге. Но нет. Не забыли. Продолжали жужжать над ухом, как комар в ночи. Даже присылали людей, которые выколачивали нужную сумму. Иру не били, но пугали. Тоже очень неприятно.

Ира стал искать новый сценарий и обращаться на студии страны. Отправляясь на переговоры, Ира брал с собой кассету первого фильма. Кассета очаровывала. С Ирой готовы были сотрудничать.

Ира добился новой постановки и снова провалился с треском. Эта репутация за ним и закрепилась. Ире прекратили давать работу. Он надел маску гения, которого запрещают, и под это дело легко одалживал и переодалживал.

Погоня за деньгами стала фоном, на котором протекала его жизнь. А может, и основным смыслом.

 

Прошло двадцать лет. Я превратилась в женщину среднего возраста. У меня выросли дети и появились внуки. Мои книги продавались большими тиражами. Моя личная жизнь булькала, как затихающий вулкан. Я надеялась, что вулкан уснет. От его деятельности сплошные трагедии. Котел моей жизни все кипел и переливался через край.

Ира канул, растворился во времени. Я о нем ничего не слышала.

Однажды раздался звонок. Я сняла трубку и услышала жужжание:

– З-з-з-з-з…

– Здравствуй, – отозвалась я. – Как живешь?

– У моей дочери рак мозга, – медленным голосом произнес Ира.

– О, господи… – выдохнула я.

Помолчала и сказала неуверенно:

– По-моему, у тебя нет детей…

Я не слышала, чтобы Ира женился и родил.

– Это дочь моей жены, – отчеканил Ира.

Значит, Ира женился. А почему и нет…

– Это уже легче, – отозвалась я.

Болезнь чужих детей мы переносим легче, чем своих.

– У м-меня с женой очень хорошие отношения, – строго заметил Ира.

– Понятно…

Я ждала, чего он хочет. Скорее всего, денег. Хотя прошлый долг он мне не вернул. Но прошлое осталось в прошлом.

– Я х-х-хочу п-п-продать телевидению с-свой п-первый ф-ф-ф-фильм.

– А я при чем? – не поняла я.

– Дай мне телефон директора канала. У тебя есть.

– У меня есть, но директор канала не разрешает давать свой телефон.

– Мне нужны деньги на операцию в Германии. Неужели непонятно?

– Ладно. Записывай…

Я продиктовала секретный телефон.

Ира записал и тут же набрал директора. Представился. И четко, почти не заикаясь, объявил, что у его дочери рак мозга, ему нужны деньги и в связи с этим он хочет продать свой фильм каналу.

Директор содрогнулся. Его пронзило сочувствие. Он готов был пойти навстречу несчастному, но существуют формальности.

– Кому принадлежат права на фильм? – спросил директор.

Ира безмолвствовал. Может, не знал.

– Я выясню, – пообещал директор. – Позвоните мне через час.

Директор дал распоряжение своим помощникам, и они за пять минут все выяснили: фильм принадлежит студии Горького, и телевидение не имеет права купить его у частного лица. Это все равно что купить краденую вещь.

Директору канала предлагалась афера. Хорошо, что он проверил.

Ира позвонил ровно через час. Представился.

– Права у студии Горького. Вы что, не знали? – спросил директор.

Ира бросил трубку, как обжегся. Директор понял: звонивший знал, но рассчитывал, что проверять не станут. Словосочетание «рак мозга» – как электрошок, а в состоянии шока люди забывают о формальностях. Однако директор оказался осторожным. Он был опытный чиновник. Дело не выгорело, Ира выглядел как жалкий аферист.

Директор позвонил ко мне и спросил:

– Это ты дала телефон?

– Я.

– А кто он такой, этот Ираклий Аристотелевич?

– Джентльмен удачи.

– У него действительно больна дочь?

– Не знаю, – призналась я.

Ира – человек непостижимый. В нем сочетаются вершины и пропасти. Могло не оказаться ни дочери, ни рака. Но зачем думать о человеке худшее? Недаром существует презумпция невиновности.

 

Ира позвонил через неделю как ни в чем не бывало.

– Т-т-ты будешь сегодня дома с семи до восьми вечера?

– А что? – насторожилась я.

– Я участвую в передаче «Как стать миллионером». Я хочу выиграть миллион на операцию дочери.

– А я при чем?

– Звонок другу. Я тебе позвоню.

– Нашел интеллектуалку…

– В-в-все равно. Сиди дома.

Я догадалась: Ира хочет на всю страну сообщить, что я его друг. Ну, пожалуйста.

В назначенное время я сидела дома, но звонка не последовало. Ира провалился гораздо раньше подсказки. Его выигрыш составил одну тысячу рублей.

По окончании игры он мне позвонил.

– Я перепутал название ящерицы, – весело сообщил он. – Надо было сказать «игуана», а я сказал «варан».

Ира весело засмеялся. Я поняла, что он нисколько не расстроен. Выиграл – хорошо, не выиграл – тоже хорошо.

– А как же деньги на операцию? – спросила я.

– А… у нее доброкачественная опухоль. Здесь тоже могут прооперировать. А здесь – совсем другие деньги.

Я вздохнула. Из вечного должника Ира превратился в афериста. Плавно перетек из одного в другое. А может, все так и было, как он говорит. Вначале поставили один диагноз, потом он не подтвердился. И это большое счастье.

Голос у Иры был легкий, настроение неплохое.

– А жена у тебя есть?

– Т-т-т-татьяна.

– Звезда? – ехидно уточнила я.

– Л-л-лучше, – серьезно ответил Ира. – Звезда светит всем, Т-т-т-татьяна – только мне.

– Вы расписаны или так…

– Мы не расписались, но живем вместе уже семь лет.

– А почему не расписались?

– Мама не хочет, – уклонился Ира.

«Это ты не хочешь», – подумала я, но вслух не произнесла.

Квартира для Иры – как смерть для Кощея Бессмертного. Он ее прятал на конце иголки, иголка в яйце, яйцо в утке. Поди достань. Квартира – это смысл и содержание всей его жизни. А тут Татьяна, да еще с ребенком. Прописать обеих, а при разводе делить на троих. Ни за что.

– А ты ее любишь? – спросила я.

– Да, люблю. Но мое правило – НИКАКИХ ЖЕРТВ. Иначе любовь быстро превратится в свою противоположность.

Я задумалась. Разве можно прожить без жертв? Дети – сплошные жертвы. Любовь. Красота. Только и делаешь, что наступаешь на собственное горло. А творчество? Оно выжирает всю жизнь, всю энергию. Сколько всего потеряно из-за этой зависимости.

Бедный Ира скачет на своем коне под знаменем, на котором начертан лозунг «КВАРТИРА». В жертву этому принесено все: талант, любовь, репутация, качество жизни.

Что это? Ложная цель. Бедный всадник не в ту сторону скачет. Но разве вся жизнь с ее неизбежным концом не есть ложная цель?

 

Во второй половине жизни время идет быстрее. Только что была осень, а уже – весна.

Я продолжала писать свои рассказы и повести. Получалось по-всякому: хуже и лучше. Но художник не обязан работать ровно. Его кривая – как электрокардиограмма, вверх и вниз. Если бы писатель писал все лучше и лучше, то к концу жизни становился бы Львом Толстым. И у нас в стране были бы сотни Толстых и Достоевских.

В стране произошли громадные перемены: был развитой социализм, стал дикий капитализм.

В моей жизни ничего не менялось. Я как была, так и осталась – средний класс. Располагалась между нищими и богатыми. Нищих было больше. Почти вся страна.

Иру я потеряла из виду, но, исходя из его характера, думаю, что в его жизни ничего не менялось. Он уговаривал продюсеров дать ему постановку и при этом искал деньги, чтобы заткнуть очередного навязчивого кредитора. Его квартира на улице Горького выросла в цене в сто раз. Она стоила миллионы. Ее можно было выгодно продать, сдать под офис. Иметь офис на улице Горького – хрустальная мечта любого предпринимателя. В руках Иры оказались сокровища Али-Бабы, но он не пожелал ими воспользоваться. Для этого надо было частично (сдать) или полностью (продать) отказаться от квартиры. Выехать из квартиры – значит, выехать из себя. Это не совпадало с его амбициями. А без амбиций Ира никто, ничто и звать никак. Просто Ира, и все. Никакого удельного веса. Пух. Перо. Дунешь – улетит.

А деньги… Ну, раздаст он кредиторам… Да плевать на них. Кто они ему… Купит новую квартиру или снимет где-нибудь в Измайлове, это будет другая квартира с пьющими соседями и дворниками-татарами. По утрам: здрасьте – здрасьте…

Образ БОЛЬШОГО режиссера (Бондарчук, Любимов) с благородной сединой, живущего в самом центре, имеющего международный приз. Ире нужно только такое видение себя. И другого он не допустит.

 

Стояло лето.

Раздался звонок. Я сняла трубку, там молчали. Я поняла, что это Ира продирается через первую согласную.

– Здравствуй, Ира… – отозвалась я.

– Т-т-т-т-т…

– Да, я тебя узнала, – опередила я его вопрос. – Как поживаешь?

– Я л-л-лежал в б-больнице. Т-т-три месяца в реанимации. Оп-перация н-на сердце. М-мне ставили ш-шунты. П-пять ш-шунтов. Я чуть не умер.

Я поверила сразу. У Иры вполне могли забиться сосуды, питающие сердце. Тем более при его неспокойной жизни. Ни минуты покоя.

– К-к-когда я уходил из больницы, врач мне сказал: «Ираклий Аристотелевич, мы думали, что будем вас выносить отсюда вперед ногами. А вы уходите на своих ногах. Это благодаря вашей силе духа».

– Очень может быть, – согласилась я. – А как ты сейчас себя чувствуешь?

– У меня совсем нет денег. У меня до десятого июня – семь рублей.

Я вспомнила, что сегодня первое июня. Получается меньше рубля в день.

– Приезжай, я тебя покормлю, – предложила я.

– Н-ну, я поем один раз. А дальше?

В самом деле. Но что я могу сделать? Усыновить его? Выйти за него замуж?

– Я б-б-был у директора киностудии, – продолжал Ира. – Он мне сказал: «Ираклий, я готов тебе помочь. Найди хороший материал, я найду спонсора. Я запущу тебя в производство. Но нужен сценарий. Сейчас кризис сценариев. Самое главное – история. Понимаешь? Должна быть интересная история. Желательно мелодрама. У тебя есть такая?

– Купи мою книгу, почитай, – предложила я.

– А сейчас ты над чем работаешь?

– Пишу повесть.

– Какую?

– Что, ты не знаешь мои повести? Они все одинаковые. Бери любую.

– Нет, я хочу последнюю. Которую никто не читал.

– Тогда жди. Я медленно пишу.

– Сколько ждать?

– Год.

– Я с-согласен. Но обещай, что больше никому не отдашь.

– Обещаю, – сказала я.

Я знала, что ему никто не даст постановку, но мне было его жаль. Человек после операции, еле жив. Ему нужна надежда и видимость полезной деятельности. Почему бы не получить надежду из моих рук. К тому же Ира – из моей молодости, обаятельный, несуразный мальчик из хорошей семьи.

– Как мама? – спросила я.

– Мама умерла.

– Давно?

Ира вздохнул. Я поняла: ему тяжело вспоминать.

– А Татьяна существует?

– Если бы не она, я бы сдох. Она приезжала ко мне в больницу каждый день.

– Так это любовь… – определила я.

– Да нет. С-с-сострадание. Она очень хороший человек.

Я хотела спросить, расплатился ли он за квартиру, но не спросила. Как он мог расплатиться, если нигде не работает и ничего не зарабатывает. Привык быть должен. Привыкают же люди ходить на протезе.

 

Прошел год. Я закончила повесть. Ира приехал ее забирать.

Июнь. Я жила на даче. Стояла на крыльце и смотрела, как Ира вошел в калитку. Идет по дорожке.

Он почти не изменился. Был худой и остался худым. Волосы поседели только на висках. Глаза не угасли. Двигался медленно. Мне стало его пронзительно жалко. Как сына-неудачника.

На обед подавали пельмени. Домработница сама налепила из трех сортов мяса. Ира съел пять штук. Отодвинул тарелку.

– Почему ты не ешь? – спросила я.

– Я больше не могу.

– Как это?

– В желудок не помещается. У меня желудок усох.

– Почему?

– Потому что я мало ем.

– Ужас… Ты как блокадник.

Ира молчал. Думал о чем-то своем.

– Ты меня не кинешь? – спросил он. – Не отдашь рукопись другим?

– Я отдам ее в издательство.

– Ага. Выйдет книга. Ее прочитают и захотят сделать кино.

– Очень может быть, – согласилась я.

– Тогда ты скажешь: режиссер только Ираклий Мегвиноцехутесси.

– Я так не скажу.

– Почему?

– Я твою фамилию не смогу выговорить. Это не фамилия, а песня с припевом.

– Я ее сокращу наполовину.

– Договоримся так: я даю тебе права на год. Если за год у тебя ничего не получится…

– Почему не получится? Надо программировать победу. Все получится!

– Ты уже программировал выиграть миллион, – напомнила я.

– Да… – Ира покачал головой. – Сказал «варан». Вот дурак.

Мы вышли в сад. Сели на лавочку под жасминовым кустом. Домработница вынесла нам клюквенный морс.

– Как хорошо ты организовала свою жизнь, – вздохнул Ира. – А я… Моя жизнь – это знаешь что?

– Не знаю.

– Ведро жидкого говна.

– Да ладно…

– Именно так. Жидкое говно, и больше ничего. Ни жены, ни детей, ни фильмов.

– А почему ты не женился на Татьяне?

– Мама не дала. Скандалила: через мой труп. Я и так получил в результате ее труп, а Таню потерял.

– А ты женись на ней сейчас. Мама больше не мешает.

– Поздно. Надо было раньше. Я семь лет не делал ей предложения. Женщину это оскорбляет. Я все сделал, чтобы ее потерять.

– И все из-за квартиры… – озвучила я. – Как будто ее можно взять с собой на тот свет.

Ира поднялся.

За забором его ждала машина. В машине сидел человек. Значит, Ира приспособил кого-то из знакомых. Ему не отказали. Все-таки кинорежиссер.

Ира вытащил из кармана целлофановый пакет и положил туда рукопись. Это был его золотой ключик. Данным ключом он намеревался открыть волшебную дверь, ведущую к деньгам и славе. Или хотя бы к чему-то одному.

 

Через месяц мне позвонил продюсер частной киностудии. Он представился и спросил:

– Вы давали рукопись Ираклию с длинной фамилией?

– Да, – сказала я. – А что?

– Дать рукопись этому человеку – все равно что выкинуть ее в окно.

– Почему?

– Да потому, что его все знают и дальше секретарши никто не пустит.

– Почему?

– Потому что он никакой режиссер и наглый тип. Он сказал, что у него права на вашу рукопись. Это так?

– В течение года, – подтвердила я.

– А вам сколько лет?

– Какое это имеет значение?

– Вы так легко раскидываетесь временем. Год туда, год сюда… А жизнь идет, между прочим.

– А вам сколько лет?

– Пятьдесят, – ответил продюсер. – Мужчина в самом расцвете сил.

– Как Карлсон, который живет на крыше…

 

Год прошел быстро. Буквально проскочил.

В моей жизни мало что изменилось. Дети росли – те же дети. Книги писались – те же книги, похожие одна на другую. В сущности, что такое творчество? Отпечаток души. А отпечаток души, равно как и пальца, не меняется. Одно и то же направление линий.

Я могла бы ничего не делать. Но не могла.

Однажды вечером я встретила знакомого драматурга. Спросила:

– Ты что сейчас пишешь?

– Ничего.

– Как это? – не поняла я.

– Надоело.

– Как это? – поразилась я.

– Так. Талантам надоедает. А гениям нет.

Мне не надоело. Может быть, еще рано. Я еще не насытилась днями. Не постарела, короче. Возраст и старость – это не одно и то же. Можно быть молодой и в девяносто лет. Все зависит от энергетического запаса. От внутренней батарейки, как в электронных часах. Моя батарейка еще работала.

Ира навещал меня звонками. Руководил.

– Позвони Петросяну. Это продюсер.

– Зачем?

– Предложи себя и меня.

– Еще чего… Буду я навязываться, как проститутка на вокзале.

– А я, значит, могу…

– Это твое дело.

Я заканчивала разговор и ругала себя за свою мягкость. Не надо было отдавать ему рукопись. Я его пожалела, а себя подставила. «Никаких жертв». Кто это сказал? Ира и сказал.

 

Через год я продала права Карлсону, который, как оказалось, жил не на крыше, а в собственном загородном коттедже. Он собирался сварганить сериал из двенадцати серий.

– А кто режиссер? – поинтересовалась я.

– Миша Колобков.

Я понятия не имела, кто это.

– А Ираклия нельзя? – поинтересовалась я для очистки совести.

– Нельзя.

– Почему?

– Потому что он старый и больной. Он не выдержит двенадцать серий.

Я знала: сериалы снимаются быстро. И еще я знала: продюсерское кино не может быть произведением искусства, потому что в основе – не качество, а прибыль.

Я и раньше не интересовалась результатом съемок, а теперь и подавно. У меня был свой виноградник и свое вино. Это мои книги. А у продюсеров свои виноградники и свое вино. Каждый отвечает за себя. Или не отвечает.

 

Среди ночи раздался звонок.

Я боюсь ночных звонков. Значит, что-то случилось. Я испуганно схватила трубку. В трубке слышался зуммер:

– З-з-з-з-з…

– Это ты? – догадалась я.

– З-з-з-з-звоню п-п-попрощаться.

– Ты уезжаешь? – спросила я.

– Можно сказать и так.

– Куда?

Ира молчал.

– Ты хочешь покончить с собой? – догадалась я.

– Д-д-да!

– Как?

– Ч-ч-что за идиотский вопрос? – обиделся Ира. – Я звоню попрощаться. И все.

Моя совесть забеспокоилась, стала ворочаться в груди.

– Я сделала все, что обещала, – напомнила я. – Я вошла в твое положение.

– Вошла и вышла, – упрекнул Ира.

– А что бы ты хотел?

Он хотел, чтобы я осталась в его ведре с жидким говном.

Ира молчал.

Я, конечно, не верила в то, что он покончит с собой. Просто вымогает милосердие. Еще один «рак мозга». Но черт его знает. А вдруг…

– Я б-б-больше не могу так жить, – проговорил Ира.

– Продай квартиру, – закричала я. – Что ты в нее вцепился, как энцефалитный клещ? Продай. Она стоит бешеных денег. Купи себе другую квартиру в зеленом районе, рассчитайся с долгами и живи, как человек.

– Н-никогда! – отрубил Ира.

– Тогда поменяй работу. Что, обязательно быть кинорежиссером? А другие что, не живут? Иди вторым. Иди помощником.

– Н-никогда! – отрубил Ира.

– Лучше покончить с собой?

– Д-да! Лучше. Все или ничего.

Все или ничего. Вот его жизненная установка. И никаких компромиссов. Хотя компромисс входит в жизненный процесс. И главный компромисс – это старость. Хочешь жить долго – ходи больным и некрасивым. И все с этим мирятся. И более того, изо всех сил длят свою старость. Только фанатик может прекратить жить ради идеала. Но фанатизм в моем понимании – это заблуждение, переходящее в глупость.

– Ира, не будь дураком. Посмотри трезво.

Ира не отозвался. Молчал. Но молчание не было пустым. Он слушал.

– Сейчас уже не модно жить в центре, – продолжала я свою проповедь. – Все богатые люди живут за городом, на свежем воздухе. И режиссером быть не модно. Сегодня в моде политики и нефтяники, там, где большие деньги. А режиссер – это наемный работник. Батрак.

– Ч-ч-что ты хочешь этим сказать?

– Жизнь изменилась, Ира. Пора и тебе меняться. Пора расставаться с ложными идеалами.

– Ложные или нет, но они мои.

– Ты как старый большевик, – сказала я.

Ира бросил трубку. Обиделся.

Я ждала, что он перезвонит.

Ждала неделю. Сама не звонила, боялась поставить его в неловкое положение. Он обещал мне покончить с собой, но обещания не выполнил, и я его как бы уличила своим звонком. Либо выполнил, и тогда это на мне. Я была последней, за кого он уцепился. Но я выдернула руку.

Я не звонила. Предпочитала не знать.

 

Время шло.

До меня докатились слухи, что Ира заложил квартиру какому-то крупному банку. Пожизненно. Это значит, что после смерти Иры квартира перейдет в собственность банка. И это логично, ведь у Иры не было ни семьи, ни жены, ни детей, никаких близких родственников. Была только квартира. Эта квартира, как корабль, качала его по волнам и доставила из точки «А» в точку «Б». Все.

 

Нет. Не все. Слухи не подтвердились.

Ира не заложил квартиру, а продал. И не банку, а богатому итальянцу по имени Сильверио. У Сильверио в России был мебельный бизнес. Он поставлял кресла для Большого театра. Можно представить, сколько надо было привезти кресел. Тысячу? Две? Но не в этом дело.

Сильверио захотел квартиру в центре, она же офис. Деньги – не проблема.

Неизвестно, кто свел его с Ирой. Известно, что Ира продал свою квартиру и вмиг разбогател. Он купил себе другую квартиру в Крылатском с видом на водоканал. С большим балконом.

Если утром выйти на балкон – над головой окажется синее небо, в небе светящаяся дырка – солнце, а внизу сверкающая водная гладь плюс спортивные соревнования. Лодки устремляются вперед. Гребцы синхронно взмахивают веслами, превратившись в одно.

Ира смотрел, и ему тоже хотелось куда-то устремляться и побеждать.

Он вложил деньги в дело – какое именно, не знаю. Знаю только, что он обзавелся крышей. Крышевали его цыгане. Он внушал им уважение своим золотым призом на кинофестивале, своей затрудненной речью и отсутствием золотых зубов. Другой человек.

Сильверио в течение трех дней обставил свою новую квартиру: белые поверхности, хрусталь, прозрачность. Главная задача – не съедать мебелью пространство. Квартира засияла, как невеста. Она как будто обрадовалась.

Ира тоже был доволен. Он первым делом купил кошелек и клал в него деньги мелкими пачками. Толщину пачек определял на глаз.

Он никогда не знал, сколько у него в кошельке денег. Зачем? Кончатся – положит новые.

Однажды Ира приехал ко мне. Решил вернуть долг – те самые четыреста рублей, которые занял при социализме. Раньше это была двухмесячная зарплата кандидата наук, сейчас на эти деньги можно было купить два килограмма мяса для собаки. Но ведь дело не в деньгах. Главное – жест. Взял – отдал. Больше ничего не должен.

Ира вошел в калитку. За воротами поблескивал черный «мерседес».

Ира по-прежнему ел мало. Без аппетита.

– А с кредиторами ты рассчитался? – спросила я.

– Обойдутся, – ответил он брезгливо.

Это был другой Ира. Бытие определяло сознание.

Кредиторы – люди второго сорта. Что-то требовали, копошились. Ира предпочитал спокойствие.

– Какие у тебя планы? – поинтересовалась я.

– В Уругвай поеду.

– Зачем?

– Раков выращивать. И черную икру.

– Вне осетров? – удивилась я. Решила, что черную икру можно выращивать искусственно.

– В осетрах, – мрачно уточнил Ира.

– А зачем тебе все это?

– Прибыль.

– А как твои идеалы? – напомнила я.

– Чего? – Ира перестал жевать.

– Ну… Кино. Самосовершенствование.

– Срал, – коротко ответил Ира.

Была одна жизнь. Одна кончилась, как война. Теперь другая. Зачем сравнивать.

– А помнишь, я тебе говорила: продай квартиру. А ты упрямился.

– Если ты умеешь давать советы, дай их себе.

– Что ты хочешь этим сказать? – насторожилась я.

– Ничего. Если тебе все нравится…

Моя жизнь на фоне его возможностей выглядела жалкой. И еще, скорее всего, он не простил мне своих унижений.

– Мне все нравится, – сказала я.

И это правда. Я не хотела другой профессии, других детей, других друзей. И других денег я бы тоже не хотела. Есть деньги большие, а есть хорошие. У меня были хорошие деньги.

Через час Ира поднялся.

Я пошла проводить его к калитке. Я знала, что мы больше не увидимся. Победители не любят свидетелей прошлого. С