Дмитрий Иванов: Давай сделаем эротический триллер

Она так сказала. Я засмеялся. И сказал: давай.

Я был неудачник. Но у меня был талант. Так она думала. Дуня. Дуня Пигаль. Кинопродюсер. Люди Дуню не любили. Но люди Дуню уважали. Потому что она людей не уважала. Но любила. Если у них был талант.

Дуня умела открывать таланты и продавать их. Конечно, открывать таланты может каждый дурак. А вот продавать таланты может только хороший продюсер. Дуня была хороший продюсер. У Дуни был вкус. Это редкость. В кино это редкость. Как и в от-кутюр. У Дуни был вкус, поэтому Дуня любила арт-хаус. Еще у Дуни был ум. Это тоже редкость – в кино, в от-кутюр, везде. У Дуни были мозг и вкус.
Иногда они спорили. Вкус заставлял Дуню любить арт-хаус. А мозг заставлял Дуню делать кассовое кино. Потому что арт-хаус приносит радость только мозгу. А жанровое кино приносит прибыль, поэтому приносит радость вкусу, потому что можно покупать дизайнерскую одежду. Конечно, Дуня с радостью делала бы арт-хаус – ведь она его любила, но кто аудитория? Эстеты, извращенцы, кинокритики, неудачники из хороших семей. Аудитория узка. А кассовое кино называется так, потому что оно делает кассу. Комедии любит вся страна, страна находит в них утешение; кретинизм, как и патриотизм, – коллективное чувство, его нельзя ощутить в одиночку в Тибете. Как и все компатриоты, Дуня свою страну хорошо понимала и не любила. Не то чтобы совсем не любила. Ведь здесь прошли школьные годы чудесные, первый поцелуй, последний звонок, первое хочу, первое давай. К тому же в стране красиво – много берез. На их фоне остро стоит не только Есенин и гениально предсказанный поэтом задолго до его появления актер Безруков. Остро стоит и вопрос: как быть человеком со вкусом и деньгами. Не в двух разных жизнях – индуизм в России не массов, ведь он не комедия. А в одной жизни. Короткой такой.
Дуня старалась ответить на этот вопрос. Старалась совместить. В целом у нее получалось. Мне давно она нравилась, Дуня.
Давай сделаем эротический триллер, Ди-и-им. Сказала Дуня. Я согласился. Мне нравилось, как она произносит мое имя. Иногда она его тянула так: Ди-и-им. А иногда как будто звонила в колокольчик у двери: Дим, а, Дим. Конечно, я знал, что Дуня просто любит играть именами, как и людьми. Такая уж у нее была душа. Но мне нравилась Дуня не за это.
У нее были ноги. Казалось бы, что удивительного. У многих женщин есть ноги. Но у Дуни были красивые ноги. Колени у Дуни всегда светились, на них всегда красиво падал свет, даже когда падать ему было неоткуда, а ступни у Дуни были аристократичные, узкие, и пальцы на ногах были аккуратные, тонкие, видно было, что Творец отложил другие дела – Гринпис, Апокалипсис – и занимался ими, ногами Дуни – занимался в радость, не за деньги, и получилось потому хорошо. Дуня знала, что у нее красивые ноги, и при любой возможности их открывала.
Она носила красивую обувь, ведь она делала кассовое кино, продюсируй она арт-хаус – кто ­знает, что было бы с ее обувью. Мне часто было приятно думать, что она открывает свои ноги – для меня. Много ли людей так понимают и любят Дунины ноги, как я? Нет. Единицы в ­стране.
У меня с Дуней – нет, ничего не было. Это официальное заявление. Часто хотелось, когда смотрел на ее ноги. Она это видела и всегда говорила: Ди-и-им. Куда ты смотришь? Я говорил всегда честно, ведь врать женщинам – хоть и неизбежный, но позор: на твои ноги, Дунь. А она в ответ сильней открывала колени, безупречные, как демокассета Творца, и спрашивала: Дим, а зачем ты смотришь на мои ноги?
Ответить на это всегда было нечего. И мы обсуждали кино. Я ведь был сценаристом. Я писал то, что Дуня продавала. Кино.

Я спросил: будешь кофе? Дуня сказала: что, ночью? Ну да, ночью, – сказал я. Как все неудачники, я гордился, что был совой. Дуня приехала ко мне ночью – но совой, неудачником, или, вернее, совой-неудачницей, она не была. Напротив, она была трудоголиком, фанатиком, фриком с хорошим пониманием рынка и работала с раннего утра до глубокой ночи, поэтому хорошо продавала кино.
Я подумал: почему есть слово «неудачник» и нет слова «неудачница» – ну то есть форма допустима, но не употребима. Женщины, что, не бывают неудачницами? Да сплошь и рядом. Стоит выйти замуж пораньше, ну или попозже, – и слово просится само. Но считается, что неудачный брак, муж, сын и жюльен – еще не повод называть женщину неудачницей. Сексизм? Да. Но это сексистская цивилизация. Это нормально.
Дунь, это сексистская цивилизация. Я так и сказал Дуне – для завязки креатива. Ведь было понятно, что ночью Дуня ко мне может приехать только за креативом. Я налил в креативные – крошечные, керамические, в стиле погибших цивилизаций Инда – чашки кофе. И закурил. Креатив начинать надо не торопясь. Ведь это ночное занятие. Как всякое ночное занятие, медленным оно лучше, осознанней, глубже.
Дуня посмотрела на меня. Глаза у Дуни были как ноги. Красивые, непонятные. Я давно хотел Дуню, но нельзя просить у женщины секса – это не креативно и не эффективно, а сама она почему-то не предлагала.
Дуня протянула на мой беспринципный диван свои ноги. На ней были босоножки. Они почти не были – всего два тонких черных шнурочка: один – на высоком подъеме ступни, другой – там, где начинаются пальцы. Я сделал глоток пожарно-горячего кофе, чтобы не смотреть. Но Дуня все равно спросила: Ди-и-им, куда ты смотришь? Я сказал: на твои ноги, Дунь. И что мои ноги? – улыбнувшись, спросила Дуня. Я подумал, что, наверное, такие чувства должна вызывать античная скульптура: хочется целовать, но не стоит – мрамор холодный, поэтому лучше просто смотреть.
Нельзя терпеть издевательства всю свою жизнь. Если только ты не клинический БДСМ. Не стоит терпеть, даже если ты – да. А судя по тому, как удачно Дуня продавала мой талант в последнее время, работать с ней (а значит, видеть ее ноги) мне предстояло всю мою смятую жизнь. И я сказал: а почему эротический триллер?
Дуня посмотрела на меня с тихой грустью и сказала: Дим. А, Дим. Ну что ты как маленький. Эротический триллер – это касса. Сюжет предложи.
Я задумался. Разные мысли были в этот момент у меня в голове. Главной была вот эта: нужны деньги.
Я умел работать, умел даже зарабатывать, я умел тратить. Но не умел копить. Поэтому деньги у меня были редко и всегда ненадолго. В остальное время они были мне очень нужны. Появление Дуни Пигаль всегда означало деньги. Деньги – это ведь не просто обмен. Деньги – это форма эротики. Как и запах кувшинок, тяжелый, болотный (Дуня любила такие духи, ведь она была успешной и могла себе их позволить), приятный запах заработанных талантом, то есть легких, украденных денег тянулся не позади, как запах духов, а чуть впереди Дуни. Ее появление не было обещанием любви, но было обещанием денег. Было известно, что Дуня заплатит, если сюжет ей понравится. Было понятно, что сюжет предложить очень нужно.
И тогда я сказал. Эротический триллер. Это сложно. Дунь, а может, просто. Мы вдвоем. Никто не видит. Никто не узнает. Может, просто. Трахнемся, Дунь?
Дуня посмотрела на меня как на пленного клоуна и спросила: ну, допустим. А в чем триллер?
Я согласился. И сказал. Ладно. Не хочешь трахаться – давай креативить. Эротический триллер. Ты хочешь. Чтоб. Ее убили?
Кого? – спросила Дуня и слегка, едва заметно пошевелила своими тонкими пальчиками в босоножках. Женщину, – сказал я. В жизни женщина нужна, чтоб ее любили. А в триллере – чтоб ее убили.
Неплохо, – сказала Дуня. – Давай, давай.
Мне нравилось, когда она так говорит: давай, давай. Это значило, что ей нравится, что я говорю. Но говорить дальше сразу было нельзя. Я затянулся сигаретой длинно, как секс-идол, немного помолчал. И сказал: она пришла к нему ночью. Им обоим нравилось это.
Что? – спросила Дуня. Встречаться. Ночью, – ответил я. Почему? – спросила Дуня.
Я сказал. Ну, потому что. Ночью тени исчезают, а днем нет. Ночью исчезают причины, а днем нет. Ночью появляются всякие мысли, а днем нет. Им обоим нравилось это. Найт вью. Ночное видение.
М, – сказала Дуня. – Ночное видение. Мне нравится. Давай дальше.
Она не понимала, что случится. Сегодня, – продолжил я.
Почему сегодня? – спросила Дуня. Потому что он так решил, – сказал я. Он так решил. Она не знала. Не понимала пока, что случится.
Неплохо, – сказала Дуня. – А она приходила к нему раньше? Приходила, – согласился я легко. – Конечно.
Что они делали? – спросила Дуня небрежно, рассматривая свои пальчики на ногах. Они? Смотрели альбомы, – сказал я. Альбомы? – вскинула бровки Дуня. Да, – сказал я. Альбомы по современному искусству. Давай лучше по современной готике, – сказала Дуня. У Дуни был вкус. Я улыбнулся и уточнил: более зловеще? Касса? Да, да, касса, – сказала Дуня. – Ну, давай, давай.
Да, – медленно разворачивался, как реликтовый питон, мой замысел. – Они смотрели альбомы по современной готике. Они учились вместе в киношколе. В Праге, – сказала Дуня – она там училась. У нее был вкус. В Праге, – сказал я. Да. Прага – мать городов. Готика – форма эротики. Давай, – сказала Дуня. – Давай.
Они учились вместе – и они смотрели альбомы, я продолжил. Казалось бы, что такого. Два человека учатся вместе. Ночью смотрят альбомы. Поэтому она не боялась.
Не боялась? – переспросила Дуня. Не боялась, – повторил я. Это важно всегда, ты же знаешь. Для триллера. Эротического. Не бояться. В завязке сюжета. Быть беззащитным. Беззащитной, точнее.
Может, усилим? Может, она вообще не боялась людей? – предположила Дуня задумчиво. Конечно, – кивнул я. – Она верила людям. Потому что выросла в полной семье. Гармония, ласка и альбомы по Кватроченто ее окружали. Какие основания были бояться людей?
Никаких, – признала чуть встревоженно Дуня. Дуня уже очень внимательно смотрела на меня двумя своими нерешенными проблемами астрономии.
Но она не знала, кто он, – вдруг выкинул я тонкое лезвие своего замысла, и оно смутно блеснуло в креативном полумраке моей мастерской.
М, – сказала Дуня и добавила. – Что? Прости? Это значило, что Дуня требует объяснений. Он никогда никому не признавался, кто он на самом деле. Никогда, никому. Сказал я.
Давай, – сказала Дуня. – Дальше. Мне нравится.
Мне нравится – она так сказала. Я этого и добивался.
Никогда, никому. Я подумала. Это красиво. Никогда, никому.
Дуня посмотрела на меня пристально и уточнила: а кто он был? Маньяк? Сексуальный? Неплохо.
Сексуальный, но не маньяк, – сказал я. Почему не маньяк? – спросила Дуня с некоторым сожалением, но согласилась. – Хотя да, маньяк – сто раз было. Хотя сто раз было – само по себе не порок. Сто раз было – значит, зритель готов, значит, касса. И потом, порок – это всегда то, что сто раз было. Люди повторяют пороки. Как упражнения. Зритель любит пороки. Он к ним готов. Порочность – это кассовость. Кстати.
Так она сказала. У Дуни был мозг. Она положила одну ногу на другую. Обе были красивые. И чуть вытянула носочки. Я подумал, что если бы Дуня и если бы вообще хоть кто-нибудь знал, какие мысли мне приходят иногда в голову. Разные. Она не пришла бы ко мне ночью. Хотя Дуня все равно бы пришла. Она бесчеловечная, поэтому она не боится. Нельзя бояться того, во что не веришь.
И я продолжил. Той ночью они сели рядом, и он сказал ей: нельзя бояться того, во что не веришь. Не бойся.
Он так сказал? – удивленно вздернулись пальчики на Дуниных мраморных ногах. Да, – сказал я. – Но иногда. Можно столкнуться с тем, во что не веришь. Близко, близко.
С кем? – спросила Дуня.
Почему я сказала тогда – с кем? А не с чем? А?
С демоном. Я ответил.
Дуня внимательно посмотрела на меня, как будто прикидывая, сколько придется мне заплатить за эту часть креатива, за покупку прав на нее. Я зацепился. Это особое чувство. Я еще не знал, что будет дальше. Но я зацепился. Реликтовый питон моего замысла проснулся, глаза с вертикальными бритвами вместо зрачков приоткрылись.
Я сказал: да. Он был демоном.
Демон, Димон – кстати, созвучно! – сказала Дуня и засмеялась. Менее опытный креативщик обиделся бы на этот смех и утратил бы угол атаки. Но я был опытен. Питон замысла закрыл снова глаза. Демонстрируя таким образом, что проснулся – не значит спешу.
И я сказал. Он был не простым демоном. У него на спине всегда был рюкзак. Что, прости? – сказала Дуня, и вопросительно застывшие пальчики ног выразили желание знать, что за бред.
Рюкзак, – подтвердил я уверенно, хоть и сам испугался. – Когда они ходили на занятия в киношколу, он всегда носил его на спине. Все привыкли к его рюкзаку. Но никто, никогда. Я замолчал. Я ждал.
Никто, никогда, – повторила тихо Дуня. – Не знал, что там внутри?
По телу питона пробежала первая судорога. Да, – сказал я. Я хочу выпить. Будешь? А, ты за рулем? А я – нет.

Я гордился тем, что бил машины. А потом долго их не чинил. Я считал, что это признак писателя. Как у любого живого существа, у писателя должны быть отличительные внешние признаки. У самцов птиц – яркий брачный наряд, у аллигатора – задранная вверх голова, признак лидера, агрессивного лидера, у жука-скарабея – забот полон рот. У писателя не может быть брачного наряда, если только он не удачно женился, а агрессивно задранная вверх голова хоть и встречается, но все реже и реже. Повода нет. Поэтому со временем я остановился на бюджетных решениях: алкоголизм, проблемы со сном и разбитые американские джипы. Машина у меня, таким образом, вроде была, но ездить на ней было нельзя, она была вся разбита. Я по духу был битник, а битник – это от слова «бит», то есть бить, что вполне применимо не только к стеклянным стаканам, сердцам и прочей посуде, но и к машинам.
Да, – ответила Дуня. – Выпью. До утра протрезвею.
Большая ошибка, – подумал я, и мы улыбнулись – вместе с питоном моего замысла. Я встал и направился к бару.
Мы любим места, где часто оказываемся. Куда нас тянет, когда мы в полете или в полном говне. В баре у меня были вина. Водка и виски – для актеров в роли писателей. Я пил вино. Красное. Красное, почти черное вино улькнуло – не булькнуло, а улькнуло – и устремилось в бокалы. Все было уже предрешено. Но Дуня не знала.
Что подтверждается тем, что Дуня сказала: красное вино, какое. Почти черное.
Это называется темно-багровое, – сказал я. Цвета крови. Дуня подняла на меня глаза и сказала: давай. Это был тост. Я ответил: давай. Мы сделали по глотку. Потом я не стал изображать сомелье и выпил бокал весь, сразу.
Румянец чуть тронул Дунину белую кожу на щеках. Я это заметил. Я хотел еще на это смотреть, но Дуня спросила: что?
Что? – переспросил удивленно я. Я отвлекся. Я смотрел, как тончайшие, мельчайшие сосудики под ее кожей наполнялись медленно кровью. Что было там, у него. В рюкзаке? – спросила Дуня.
В рюкзаке? – я очнулся. Я делал вид, что очнулся. Это было не так. И я сказал: нравится вино, Дунь?
Горькое, – сказала Дуня и сделала еще два глотка. Я налил себе еще. Выпил и сказал. В рюкзаке у него были куклы, слова и короткие стоны.
По мельчайшим, многие тоньше иглы, сосудикам кровь струилась дальше, под мраморной кожей. Мрамор оживал. Фидий часто наблюдал это явление – оно мешало работать.
Дуня вытянула ноги, чуть выгнула спину и сказала: что? Прости? Прощать ее я вовсе не собирался. Но объяснить объяснил.
Куклы – это куклы, – сказал я. Маленькие белые куклы, каждая размером ровно с колибри. На каждой – короткое белое платьице, пуговицы на платье, как глаз у колибри, и такие же черные. Ножки у кукол, у всех кукол – в туфельках.
Глаза у колибри? Черные? – спросила Дуня. Дуня уже поплыла. Я это видел. Я поймал ее. Но я тянул время. Глаза у питона зеленые, как крыжовник.
Тридцать семь кукол, – сказал я. Между собой они все дружили. Ведь они были сестры. А слова? – спросила Дуня. – Что за слова? Их тоже было? Тридцать семь? И они между собой? Что, тоже дружили?
По-всякому было, – ответил я снисходительно. Слова не были братьями, и сестрами они тоже не были. Их был миллион, и они умели прижиматься друг к другу так тесно, что помещались в рюкзаке без труда. Они ему были очень нужны, все слова, и ни одного из них нельзя было выбросить за ненадобностью, поэтому он носил их в рюкзаке, весь миллион. Ну, а. А короткие стоны – их было мало, их было три всего. О, А и Ммм.
О, А и М? – спросила задумчиво Дуня.
О, А и Ммм, – поправил я Дуню. Третий стон не любил, когда его называют неполным именем.
Красивое имя, – сказала Дуня и вдруг взяла и допила бокал. – Я хочу еще вина. Ну, дальше. Давай.
Я хочу еще вина. Подумала я. Это глупо, когда желания становятся мыслями. Что это за мысль такая – я хочу еще вина? Такая мысль может быть у кого? У кувшина. Так не надо. Ну, хотя. Если не жил, как будешь умирать?
А зачем, – сказала Дуня. – Он носил их. С собой. В рюкзаке?
Она уже не могла говорить предложениями. Я заметил. Сердце – у нее было сердце, у Дуни. Оно билось чаще. Дуня очень бы, очень хотела, чтобы оно билось так же, как раньше, но это не получалось, потому что сердце человека от него не зависит, в отличие от рук, ног и других подчиненных. Недаром раньше сердце считалось приютом души. А теперь считается частным отелем.
Я хочу знать. Я подумала. Зачем? Он. Носил их. С собой. В рюкзаке? Блин, что за вино?
Кого? – спросил я. Дуня ответила: как кого. Ты что. Не помнишь, что говорил только что? Куклы, слова и короткие стоны.
Я еще выпил вина. Мне стало хорошо. Я стал говорить. И тогда они появились. И разбежались, и рассыпались по комнате. Они меня не слушались, хоть мне и было бы лестно думать иначе. Они очень плохо вели себя, эти куклы, слова и короткие стоны.
Я сказал Дуне: смотри, видишь их? Дуня стала смотреть. И Дуня увидела. В моей мастерской их стало так много, что, опусти сейчас Дуня на паркет свои волшебные ноги, ее пальчикам ступить было бы некуда.
Вижу, – тихо ответила Дуня.
И я объяснил ей. Зачем нужны в рюкзаке куклы, слова и короткие стоны и что они, эти с первого взгляда ненужные вещи, умеют. Куклы, сказал я, нужны потому, что они красивые. Они умеют вроде бы очень немногое – так и положено куклам. Они умеют поднимать свои тонкие ручки, вставать на цыпочки, наклонять головку чуть набок и делать один оборот, вот и все, больше они ничего не умеют, но тут есть секрет. Секрет заключается в том, что они красивые и их тридцать семь, и если они окружат кого-нибудь, станут вокруг кого-нибудь в круг и начнут танцевать – то.
То – что? – спросила Дуня чуть быстрее, чем стоило.
То. Та. Сказал я. Кто попалась, кто оказалась в центре кольца. Сама начнет танцевать с ними тоже. Я хочу! – вдруг сказала Дуня, хотя можно было не говорить, я и так это видел.
Я налил Дуне еще вина и сказал: пей, Дуня. Она засмеялась и сказала: да нет. Не вина. Я хочу танцевать с куклами. Я сказал: выпей, не бойся. Ночь впереди. Потанцуешь, конечно. Потом я сказал: кстати, у демона был такой рекламный слоган. Ночь впереди.
Ночь впереди, – повторила Дуня. – Мне нравится. С куклами. Давай. Дальше. А слова? Зачем ему были слова?
Зачем ему были слова в рюкзаке? – я подумала. Что-то с мыслями моими случилось, они стали глупые, а этого нельзя допустить, я ведь кинопродюсер.
Вино было выдержанным. Его люди пьют, чтобы, наоборот, потерять выдержку. В этом смысл технологии выдержки вин. Я ответил. Слова, я ведь тебе говорил, вернее, я предупреждал тебя, что куклы были сестрами. А слова ими не были – ни сестрами, ни братьями. Значит, что?
Что? – спросила Дуня, и пальчики на ногах ее дрогнули, очень тихо, совсем незаметно. Но я, конечно, заметил.
Значит, – сказал я. Инцеста они не боялись, и потому они встречались, никого не стесняясь, в публичных местах, и сталкивались, бились друг о друга и делали вид, что все в порядке и друг друга не видят, что стали прозрачны, и влюблялись с первого взгляда, не брезгуя также вторым и совсем случайными местами для встреч, дешевыми, иногда даже грязными, но и чистые места для встреч их не смущали, хотя иногда и смешили. И еще они упрекали друг друга в том, что каждый дурак употребляет их, слова, как вино, как попало, без необходимой горячки, без должных последствий. И ненавидели друг друга, и прижимались друг к другу, образуя пары иногда довольно сомнительные, а иногда так и вовсе двусмысленные, а иногда и того хуже – совсем уже недвусмысленные. И тогда получались слова, совсем маленькие, они и называются. Короткие стоны.

Давай. Про короткие стоны, – сказала Дуня.
Давай, про короткие стоны. Это что, я сказала?
Про короткие стоны сказать – что могу? Сказал я. Не могу объяснить, зачем они нужны и что они значат, – Бог его знает. Я знаю, что их всего три: А, О и Ммм.
Ммм, – сказала Дуня.
Ммм, – подтвердил я и увидел – вздрогнули Дунины пальчики. – Это полное имя.
А уменьшительно. Ласкательная. Форма. Есть у него? – спросила Дуня.
Есть. Я сказал. Она совпадает полностью с полной. Так бывает. Короткие стоны и есть уменьшительные, потому что они уменьшают, интервалы, между туками пульса, у пульса есть туки: тук, тук, тук-тук-тук, это сердце, Дуня, у тебя оно есть, не знала? Теперь знаешь. Верь. Короткие стоны появляются, когда слова слишком заняты – они кружатся с куклами, а кто будет заполнять пространство и время, м? Пушкин? Да, он, плюс короткие стоны – А, О и Ммм.
Ммм, – сказала Дуня. – А вино еще есть?
Есть, – ответил я Дуне. Все изменилось. Куклы, слова и короткие стоны заполнили все, оставили место только для Пушкина, потому что это место он, как уважаемый нигер, застолбил за собой жестко, давно и беспощадно наказывал всех, кто претендовал на его территорию.
Все изменилось. Все вращалось, жило. Если бы Дуня спустила на пол свои тонкие пальчики, она ушла бы недалеко – везде были те, кого носил в рюкзаке этот парень. Демон? Не помню, как звали.
Потом я сказал. Никто не увидит, никто не узнает. Хорошее название. Для триллера. Эротического, что думаешь, Дунь?
Дуня вдруг вся выгнулась вверх, как кривая кассовых сборов. Пальчики на ногах замерли. По тончайшим сосудикам кровь – она уже согрела мрамор на щеках – устремилась дальше, к ушам – забыл, совсем забыл сказать: уши у Дуни, как и ноги, тоже были. Красивые.
Ммммммммммммммммм, – подумала я. – Блин, что за вино? Что происходит?
Конечно, это было нечестно. Я подсыпал в вино кое-что. Это было нечестно. Если что-то меня извиняет – только то, что я сам не знал. Что я подсыпал. Так бывает.
Черные тени летали по комнате пачками, хотя тени складывать в пачки и непростая задача, но тени летали по комнате пачками – это факт, что же делать. Куклы, слова и короткие стоны мне помогали, иначе зачем их таскать в рюкзаке?
Я вдруг вспомнил. И сказал. Дунь. Ты забыла спросить. А в чем триллер?
Дуня сказала, тихо, даже тише еще.
Молчи. Иди сюда. Не обламывай.С