Сергей Николаевич: Охота Дианы

Первый раз я увидел ее на даче Пастернака в Переделкине. Она согласилась принять участие в презентации нашего очередного литературного номера, куда обещала что-то написать. Написать не успела, но выступить приехала.

Кожаный плащ до пят, короткая стрижка ежиком, мужское рукопожатие. Никаких дежурных улыбок и необязательных слов. Сразу прошла в дом, чтобы переждать, пока закончится официальная часть и литературные чтения. И не потому, что нелюдима или решила показать, кто здесь звезда. Просто для Дианы Арбениной выступление на любой сцене – пусть даже это веранда дома-музея – требует невероятной концентрации и душевных сил. Я это понял уже потом, когда она вышла и стала сама читать стихи, бросая на пол белые листы бумаги. Она их отшвыривала так же, как хирург после операции стягивает с себя и бросает в мойку окровавленные перчатки. С какой-то надменной решительностью. Дело сделано, стих прочитан, песня спета. Чего тянуть-то?

Собственно, Арбенина этим и взяла когда-то. Жесткая пацанка с нежным голосом откуда-то то ли с Колымы, то ли с Чукотки. Ночная снайперша в рокерской косухе, купленной на вещевом рынке в Купчине. В начале девяностых их было много, таких девушек. С сухим отчаяньем в глазах и с еще не растраченным, не разменянным серебром в голосе. Как они хотели прорваться, пробиться! Как готовы были на любые подвиги и страдания, чтобы только их услышали, заметили, полюбили! Выжили только две из них – Земфира и Диана. Почему? Нервы покрепче, характеры покруче, ну и с серебром побогаче…

Поначалу Питер принял Диану с той насмешливой настороженностью, с которой имеет обыкновение относиться к чужакам и провинциалам. Но там она быстро стала своей. Это ее город. По климату, по пепельно-серой гамме, в которой ее природная бледность не так выделялась. По этой будничной, облупившейся, но все равно душераздирающей красоте, на которую сколько ни смотри, все равно невозможно привыкнуть.

Не говоря уже о том, что среди других девушек в похожих косухах Арбенину выделяла какая-то неожиданная интеллигентность тона, так удачно рифмовавшаяся с питерскими перспективами и задушевными разговорами в рюмочных на Петроградской стороне. Сразу было видно девочку из хорошей семьи. Мамино воспитание, умные книжки, любовь к театру, почтение к сединам и заслугам – это все легко считывается и сейчас в ее песнях и интервью, которые она время от времени дает разным СМИ. Для певицы, сознательно выбравшей себе путь на большую эстраду, способной собирать стадионы и апеллирующей к самой широкой публике, она, наверное, даже слишком интеллигентна. Особенно это бросалось в глаза на юбилейном концерте А. Б. Пугачевой в «Лужниках» четыре года назад, где на фоне родимой попсы Арбенина выдала класс настоящей рокерши, спев разудалый шансон «Ты дарила мне розы». Кажется, она была единственной из всех гостей Пугачевой, кто в тот вечер не стал довольствоваться подачками со стола юбилярши, а пришел с собственным подарком – своей песней. И, надо признать, Алла это оценила мгновенно. И «Лужники» тоже.

Вообще, Арбенина – гордая артистка. В какой-то момент Питер ей стал мал, и она перебралась в Москву. Когда надоело петь концерты, придумала театральное действо и разыграла его на сцене МХТ им. Чехова. Не идут песни – пишет стихи. В какой-то момент перешла на прозу. И тоже получилось. Она из породы отличниц, у которых все получается сразу, с ходу. Без долгих умствований и изнурительных самоистязаний. Так же дело обстояло с ее детьми. Решила, что в тридцать пять пора рожать, и родила. Двое прелестных блондинов с карими глазами – Марта и Артем. Рокочущее «э-р-р» так и звенит в воздухе, где бы они ни появились в полном составе.

Этот год в жизни Дианы юбилейный. Двадцать лет «Ночным Снайперам». Собственно, от того девичьего дуэта девяностых годов со Светланой Сургановой осталась она одна. Из угловатой, честолюбивой девочки она превратилась в сильную женщину, много чего успевшую и много чего повидавшую. Она стала профессионалом, знающим цену своему имени и своему голосу и не склонным растрачиваться на дешевку.

Недавно она проехала по России с большим туром «Выжить вопреки». Выпустила двойной альбом «Акустика. Песни как они есть», где собрала лучшие вещи за двадцать лет, а теперь на очереди большой концерт, который состоится 5 декабря в Москве в «Крокус Сити Холле». Наш разговор начался с диска. Ведь в каком-то смысле это подведение первых итогов.

*

Поначалу я думала, что это будет просто. У меня много песен, и собрать их вместе, как мне казалось, будет довольно легко. Но на самом деле мне было невероятно сложно. При этом никакой раны я не чувствую, никакой ностальгии по прошлому не испытываю. Но этот альбом слушать я не могу. Мне тяжело. Никогда не думала, что прошлое, которое спрятано, казалось, столь глубоко, будет сегодня меня царапать и мучить. Но я так устроена. Один из принципов моей жизненной философии – идти с открытыми глазами туда, где страшнее всего. Только тогда я могу справиться со своими страхами. То же самое касается акустики. Так обнажаться – это огромный риск. И не в смысле «видите, как я открыта, беззащитна, полюбите меня»… Нет, просто надеюсь, что даже те люди, которым совсем не близко то, что я делаю, будут в состоянии оценить искренность, с которой был записан этот альбом, искренность самого разговора «Между нами», как называется один из двух дисков альбома.

СУ поэтов можно часто встретить такого рода признания: идут стихи, не идут стихи… Когда вы впервые почувствовали, что «стихи пошли»? Когда с вами это случилось впервые?

Я могу сказать точно. В 2006 году после премии «Триумф» – единственной премии за всю мою жизнь. До нее меня не замечали. Ну и ладно! Было полное неприятие – тоже ладно! И вдруг я получаю эту премию и понимаю, что мне это важно. Просто я слишком привыкла быть волчонком, которого все пинают и все время надо хорохориться, делать вид, что так и надо, что ничего другого ты не ждешь. А тут меня погладили по голове старшие товарищи, а если сказать конкретнее – огромные личности, глыбы в нашем искусстве, например актриса Алла Демидова. И тогда пронзила мысль: значит, я тоже чего-то стою, значит, я тоже что-то могу… Как-то это очень повысило мою самооценку. И меня буквально прорвало на стихи. Я стала писать одно за другим, каждый день. Потом не выдержала и позвонила Алле Сергеевне. Говорю, со мной что-то странное.  Такого никогда не было, на что Демидова мне усталым голосом: «Дианочка, пишите, пишите». И я успокоилась, но темпа сбавлять не стала. С тех пор стихи так и идут. Хотя, конечно, случаются паузы. Самая долгая – месяц. Я это очень тяжело переживаю. Меня буквально ломает и крутит. Я становлюсь раздражительной, злой. Так плохо мне не бывает, даже когда сижу без концертов. Но потом стихи возвращаются. И это счастье.

СВаше детство прошло на Чукотке, где морозы зашкаливают за минус пятьдесят. У вас есть рассказ, как в эту погоду вы бегали на свидания в легком демисезонном пальто – главное, чтобы мама не увидела и не заставила надевать шубу. Ну а сами объекты были достойны таких подвигов?

Конечно, у меня были такие классные мальчики. Всегда на голову ниже. Девочки-то быстрее растут. А морозы были и за минус шестьдесят. И надо сказать, что это лучше, чем минус сорок. Потому что, когда минус шестьдесят, мороз висит, и тебя не видно, а когда выше, то могут и разглядеть. Но это так, детали. А ритуал был такой. Родители уже ложатся спать, я крадусь к вешалке, одной рукой натягиваю шапку – знаете, такие жуткие раньше были из искусственного меха, то ли бобрик, то ли пыжик, – другой рукой в прыжке хватаю свое пальто, чтобы никто не успел даже вскрикнуть, не говоря о том, чтобы задержать меня. И устремляюсь на улицу, где меня уже ждут…

СЗрители часто задают один и тот же вопрос: кому посвящены ваши песни? Кто их адресат? Я не прошу явок и паролей, но все же кто это?

Я не хочу обижать адресатов. Они, безусловно, есть. Но есть что-то и более важное, чем просто их физическое присутствие в моей жизни. Есть импульс, который они мне дали. Есть движение, в которое они привели мою душу, заставив написать ту или иную песню. Причем это импульс, совсем не призывающий к немедленному ответу. Вот мы сидим сейчас в этой студии и просто ведем беседу. А через какое-то время я вдруг поймаю себя на том, что думаю о вас, и, может быть, по мотивам нашего разговора возникнет песня. Но для этого мне не надо вам звонить, не надо ничего объяснять. Достаточно того, что эта встреча в моей жизни была. А не просто вот увидела кого-то, влюбилась в него и сочинила песню… Ну ничего себе свезло! В жизни и в творчестве все слишком тесно переплетено, чтобы выдернуть что-то одно и гордо объявить на весь мир: «Вот причина всех моих бедствий! Или всех радостей!» Такого в жизни не бывает. В Африке, где я так люблю путешествовать, водится растение под названием «буш». Оно все состоит из волокон, которые нельзя разодрать, разорвать, распрямить… Моя жизнь и мои песни – это и есть такой единый и неделимый буш.

СВ этом году одной из ключевых в вашем репертуаре стала песня «Пусть нам повезет». Вы ее часто исполняете. Для меня это своего рода заклинание или молитва, обращение к небесам. А как вы сами счита­ете, вам в этой жизни повезло?

Да, конечно. Мне невероятно повезло. Я живу в гармонии с собой. Я занимаюсь тем, что люблю и умею. Бог не обделил меня талантом. Я его не растеряла, не разменяла. Я никогда не ленилась плакать, открывать душу навстречу другим людям. Бог подарил мне мои песни, подарил двоих детей… Как я могу на что-то жаловаться? Что мне еще нужно? У меня все есть.

СПервая часть вашего альбома называется «Тени в раю». А вы верите в рай?

А рай у меня часто здесь, на земле. Зачем далеко ходить?

СИ как он выглядит – этот ваш рай на земле?

Я не боюсь выглядеть банальной. Но для меня рай – это когда мои дети рядом. Вот вчера ночью я вернулась домой после концерта в четыре утра и зашла к ним поправить одеяло. Марта спала, задрав ногу почти перпендикулярно кроватке. Как она при этом не просыпалась – для меня невероятная загадка. Но в тот момент я чувствовала себя абсолютно счастливой. Вообще-то, для счастья немного надо. Но для этого нельзя забывать, откуда ты пришел, с чего все началось. Я, например, хорошо помню себя в Питере в 1993 году, ровно двадцать лет тому назад. Чем я только тогда ни занималась: чай закручивала в пакетики, продавала пирожки с морковкой, в каких-то ремонтных бригадах работала… И при этом была тоже счастлива. Времена теперь другие. Я много чего себе могу позволить, о чем раньше и помыслить не могла. Например, зайти в магазин и купить там несколько пар дорогих туфель. Но я знаю и то, что легко могу без этого обойтись. Наверное, потому что у меня не было такого уж резкого старта вверх, чтобы успеть забыть, где находится земля. Я все еще хорошо помню, где что располагается, где верх и где низ, где земля, а где небо.

СОднажды я брал интервью у Аллы Пугачевой, которая сказала, что никогда еще пики ее творческой судьбы не совпадали с периодами личного счастья. Как правило, когда все было хорошо в личной жизни, ей совсем не хотелось выходить на сцену, сочинять. А как у вас с этим обстоит дело?

Я написала свою песню «Пусть нам повезет» в состоянии глубочайшей влюбленности. И вообще, чем больше я влюблена, тем больше песен пишу. Тут мы с Аллой Борисовной не совпадаем совсем.

СУ вас есть такая строчка: «Музыка любит тех, кто предан ей без меры, без женщин, без понтов и без кастрюль». Чем вы можете пожертвовать ради музыки и стихов?

Ничем. Если я знаю, что мои дети голодные, а мне хочется сочинять песню, я брошу песню и пойду варить кашу. Я всегда исхожу из того, что песня подождет, а дети нет. У меня есть внутренний договор с Богом, я знаю, что Он даст мне написать то, что я должна написать. Поэтому нет смысла закрываться от боли, от горя, от быта. Песни, стихи все равно придут в свой день и час. И ничто им не помешает. А вот скакать по сценам и городам и не видеть неделями детей – это самая для меня большая пытка.

СКакой максимальный срок в разлуке с ними вы можете выдержать?

Ну вот три дня – нормально. А четыре – уже тяжело. Я очень по ним тоскую. Но я прекрасно понимаю, что родила двух совершенно самостоятельных новых людей. У них свой путь, а у меня – свой. И я не имею права от него отказываться или как-то игнорировать. Я не могу долго сидеть дома. И не потому, что мне нужны деньги. Я легко могу обойтись минимальным количеством концертов. Но мне не хватает публики, общения, сцены. Без этого я начинаю задыхаться.

СВы так любите сцену? Театр?

Театр – это мой папа. Он с детства меня к нему приучил. И мама, и отец играли в самодеятельном театре на Чукотке. Они у меня журналисты, но делать там было абсолютно нечего, потому что, кроме театра, там было только радио. Точнее, радиоточка. И все. Меня пытались приобщать и к профессиональному театру, когда мы летали на Большую землю. Но это были эпизоды, которые никак не отложились в памяти, как и классическая музыка, которой меня с детства пичкали, вызвав крайнее отвращение к бедному Петру Ильичу. Я была не в состоянии заставить себя его слушать лет до двадцати. Но потом театр и серьезная музыка снова вернулись в мою жизнь. Но главное – я приучила себя к тому, что все мои концерты или выступления надо всегда режиссировать. Я должна знать, зачем выхожу на сцену, что я там делаю. Должен быть четкий план, внятный посыл. Только в этом случае публика захочет тебя услышать. При этом досконально я не прописываю свой концерт, но какой-то сценарий рождается сам по ходу выступления. Сложнее, когда речь идет об электронике. Тут нужна очень четкая партитура, тут работают и звук, и свет, и эмоции. И это должен быть Театр. Начало было положено на нашем совместном проекте с Ниной Чусовой в МХТ им. Чехова. Олег Павлович Табаков разрешил мне выйти на священную сцену. Этому счастью я долго не могла поверить. Я сама написала либретто, придумала сюжет. Меня захватила эта работа. Было безумно тяжело, но и бесконечно интересно.

СВ песне «Падаешь в небо» вы признались, что лучше петь грустно, чем грустно жить. Как вам сейчас живется?

А разве не видно? Я все время смеюсь. И потом, у меня чудесные учителя. Например, Вуди Аллен. Когда мне грустно, я ставлю какой-нибудь его фильм или беру книжку рассказов. И… смеюсь снова. Тут мне недавно довелось проехаться на старинном колониальном поезде, который назывался Blue Train, из Йоханнесбурга в Кейптаун. Слава Богу, что это длилось не больше суток! Дольше я бы не выдержала. Все эти обеды, эти перемены блюд и нарядов. За окном проносились картины какой-то умопомрачительной нищеты, а здесь царила невероятная, сказочная роскошь. И я подумала: «О, мне надо срочно пересмотреть «Матч-пойнт»!» Фильм Аллена как раз про такую жизнь. Получила огромное удовольствие и чудесно скоротала время.

СБелла Ахмадулина как-то назвала присутствие поклонников в жизни артиста «бедствием всеобщего обожания». Является ли для вас обожание бедствием? И как вы с ним справляетесь?

Я не считаю, что это бедствие. Для меня моя публика – это никогда не толпа. Это люди, которые дарят мне самое дорогое, что у них есть, – время. Я должна это заслужить. Я пою для каждого из них. При этом почти никогда не вижу их лиц. Во-первых, темно. А во-вторых, я так стесняюсь, что боюсь поднять глаза. Но после концерта ко мне подходят люди и говорят, что мои песни им помогают. Помогают бороться с депрессией, с отчаяньем, помогают понять себя, и тогда я чувствую себя счастливой. Это то, ради чего я выхожу на сцену.

СВы лингвист по образованию. Вы знаете иностранные языки – у вас никогда не возникало желания запеть на английском? Вы же не станете спорить, что природа рока по сути своей англоязычная. Эта музыка лучше всего ложится на английский язык.

Именно потому, что имею лингвистическое образование, я не хочу петь на иностранном языке, которым не владею так, как русским. К тому же наш язык невероятно богатый, пластичный, способный выразить любые оттенки чувств и смысла. Я начала читать, когда мне было три года. И сразу классику – Бунина, Чехова, Толстого. Не много чего я там понимала. Но все-таки у меня была масса времени их осмыслить. Я ведь так рано начала. К сожалению, мы русский язык теряем. Наша повседневная речь становится все проще, все беднее. И такое чувство, что это богатство не очень-то и востребовано.

СА вам самой на заре всей вашей «снайперской» истории разве не хотелось международного признания? Ну в самых смелых своих мечтах?

Вы не поверите, но нет. Я никогда об этом не думала. И даже пример группы «Круиз» не слишком меня вдохновил. Ведь их успех пришелся на волну огромного интереса к Советскому Союзу, которым они тогда отлично успели воспользоваться. Но долго удержаться на этой волне нельзя. Хотя я люблю гастролировать. Например, у меня были чудесные концерты в Японии. Там замечательная публика, которая все понимает без перевода. Это единственная нация, которая слышит не столько слова и музыку, сколько эмоцию. Им важен твой посыл, твой настрой. Поэтому петь для них – это огромное удовольствие.

СВаш гастрольный тур называется «Выжить вопреки». Как вам кажется, что или кто помогал вам выжить и оставаться самой собой все эти годы?

Смелость. Я убеждена, что если ты не боишься быть самим собой, то тебя не тронут. Свой тур я посвятила Pussy Riot. Для меня это боль. Все, что произошло с ними, я считаю, незаконно, немилосердно. Их нельзя было отправлять в тюрьму. И со стороны РПЦ я такого жестокосердия не ожидала. Церковь призвана защищать своих детей, тем более заблудших. Тут получилось все ровно наоборот. Я написала стихотворение «С черной дырою в сердце» и начинаю с него каждый концерт этого тура. Я не могу сказать, что он политический. Скорее человеческий. Это песни о любви, о том, как меняется человек, начиная с рождения, проходя все те периоды, которые ему полагается пройти. Важно только знать, как опасно человека ломать. Ломать нельзя, ломать – это против природы.

СХотя любая государственная машина существует, похоже, исключительно для этого – сломить, подчинить, вписать в соответствующие рамки…

Да, это так. И это меня больше всего печалит.

СКакое событие больше всего изменило вашу жизнь?

Слушайте, мне тридцать девять лет! За эти годы я много чего успела… И все же, наверное, такое событие в моей жизни есть – это рождение детей. Потому что к тридцати пяти моим годам я была довольно-таки опустошенной в душе молодой барышней, которую без руля и ветрил носило по жизни, крутило, вертело. Все это было достаточно неприглядно. И в какой-то момент я четко поняла, что погибаю. В прямом смысле этого слова. Были периоды очень жестокого обращения со своим организмом. Потом, когда в какой-то момент на меня это снизошло, жизнь моя абсолютно изменилась.

СВаше самое сильное впечатление последних лет?

Я влюбилась в Пола Маккартни. В этом году я была на фестивале Outside Lands в Калифорнии, где он закрывал первый день. Вы ведь зна­ете, что есть такой тест: «Пол Маккартни или Джон Леннон?», и я неизменно отвечала: «Ну, разумеется, Леннон». А теперь уже не знаю, что и сказать. Потому что Пол меня совершенно потряс. Он работал на сцене три с половиной часа, он держал сумасшедший темпоритм концерта. И такое было чувство, что ему исполнилось семнадцать лет. Причем вчера! В десять часов после третьего или четвертого биса он посмотрел на часы и, пожав плечами, сказал: «Пора». Все, кто там был, уходили с чувством, что группа The Beatles не распалась, что все живы и лучшие времена еще впереди. Пол – это тот уровень, на который должен равняться любой уважающий себя музыкант. Отсутствие пафоса, отсутствие гонора, адская трудоспособность, умение владеть собой. В свои семьдесят он выглядит потрясающе. У него молодое, свежее, здоровое лицо. Поэтому, когда смотришь на наших музыкантов, которым нет пятидесяти и которые давно превратились в развалины, думаешь: нет, ребята, это все же не рок-н-ролл…

СС кем еще из великих людей вы хотели бы пообщаться?

С Иосифом Бродским. У меня была такая возможность в начале 90-х. К сожалению, тогда сорвалось. Я еще маленькая была и не смогла этим шансом воспользоваться. Но я совершенно не могу ассоциировать его с теми людьми, которых уже нет. Мне кажется, что он жив.

СГде вы представляете себя через десять лет?

Тридцать девять плюс десять… сорок девять. Здесь! Если, конечно, повезет.С