Рената Литвинова: Ровно в 7.05
– Его выпускают, потому что он неопасный. Он интеллигентный. Он красивый, – говорила мне пухлая девушка, сама бывшая на излечении в психиатрической больнице в глубоком Подмосковье. Говорила она про худого грустного парня, прошедшего мимо нас. Вокруг шумели леса. Это была деревня, и по ней расхаживали небуйные пациенты, как местные блаженные, одетые очень по-разному, в цветное. Разъезжали грузовики на огромной скорости, повсюду рыскали голодные курицы, мелкие, как городские голуби, крутились под ногами. Стадо коров мигрировало туда-сюда под присмотром строгих бабушек. Это были семидесятые годы прошлого века. Правил Брежнев. Все деревенские женщины мне тогда казались старушками. Наверное, из-за платков и стоических лиц.
Мне было десять лет, моя мама-врач приехала сюда в трехмесячную командировку, чтобы заработать денег. Было лето и каникулы. С ключом на шее я выходила после завтрака – гулять. И в первый же день я встретила эту молодую женщину с красным детским бантом на макушке, которая, словно подражая кому-то, рассказывала мне про себя:
– Я тоже неопасная. Я врачам помогаю. Хожу, украшаю жизнь. Видишь, все меня считают красивой, оборачиваются. Зовут меня Оленька. Давай гулять с тобой вместе. Если меня только врачи не позовут помогать им!
– А чем вы им помогаете? – спросила я эту местную красавицу, сразу же поверив ей, что она – красавица. Оленька с первых же минут меня удивляла.
– Я? Например, я лучше всех обмываю, – сказала она опять деланным голосом.
– Чего вы обмываете?
– Я очень хорошо обмываю тех, кто умер. Меня всегда зовут их мыть. Я кладу их в ванну и мою, как живых!
Я не стала поддерживать эту тему. Оленька провела меня через лес к реке с мостиком. Там-то мы его и встретили – худого юношу в больничной куртке, застегнутой на все пуговицы, который встретился нам в начале знакомства.
– О, Вагнер, доброе утро, – сказала Оля, зайдя на мостик.
Он быстро оглянулся, совсем не расположенный к общению. Но кивнул.
– Вагнер, – опять обратилась к нему Оленька, – скажите, сколько сейчас времени на ваших часах?
Он немного поморщился, потом поднял руку и посмотрел в то место, на котором обычно носят часы. Даже прищурился, вглядываясь!
Мы подошли ближе. Я испугалась, потому что у него на руке не было часов, но на коже искусно был нарисован циферблат шариковой синей ручкой.
– Уже скоро, – сообщил он, улыбаясь и словно ожидая следующего вопроса.
– А до чего скоро? Что будет? – не замедлила Оленька. Видно, эти расспросы она проделывала не раз.
– Я не могу ответить. Здесь незнакомцы, – ответил Вагнер и посмотрел на меня.
– Она своя, – сказала Оля. – Она дочь блондинки из Москвы, врача. Вчера приехали. И теперь мы будем ходить вместе. Как тебя зовут, кстати?
– Рената.
– О! – сказал Вагнер. – Какое счастье, что вы не Лена или Наташа.
– Почему?
– Ну… куда ни плюнь, попадешь обязательно в Елену. Очень их много.
– А какое же имя вам больше всех нравится тогда? – спросила я. – Я вот своего стесняюсь и, наоборот, хотела бы стать Леной. Никто бы не издевался, по крайней мере.
У Вагнера вдруг резко испортилось настроение. Он отвернулся. Опять всмотрелся в свои нарисованные часы на руке. Я заметила, что стрелки показывали семь часов и пять минут.
– Мне некогда! – нервно вскрикнул он. – Оставьте меня и не преследуйте. Я говорю это именно вам, О-лень-ка! – холодно процедил он, глядя на Олю.
Он вышел с мостика, как из комнаты.
Когда его куртка, застегнутая на все пуговицы, проходила мимо моих глаз, я увидела, как при резкой ходьбе на ней странными рамками проступает кровь.
Здесь были очень ветреные места, и то лето вспоминается мне несолнечным, словно в вечных сумерках. Мама уходила с семи утра до шести вечера. Мы целыми днями бродили с Оленькой-обмывальщицей, влюбленной в эпилептика Вагнера, который худел день ото дня и кого-то ждал. Так мне казалось, потому что он всегда смотрел в свои нарисованные «часы», даже однажды у нас с ним состоялся такой разговор:
– А вы их когда-нибудь смываете с кожи?
– Никогда, – ответил он.
– Но как же ваши стрелки, они же, выходит, не двигаются?
– Им не положено страгиваться с этого часа!
– А почему?
– Вы знаете, Рената, как только они посмеют стереться или измениться – нечаянно или специально, но пропадет рисунок, – все! Мне конец! Я умру!
Я была поражена. Что-то сказочное, от принца, было в этом юноше. Он все время пропадал по лесам, однажды его искали всей больницей, прочесывали поляны, и Олечка плакала все время поисков, даже похудела и потеряла свой красный бант.
Вагнера нашли поздно в кустах – у него был приступ, нашли его без сознания. Неделю потом не выпускали гулять, приезжала Вагнерова интеллигентная мама на «Волге».
За ужином уже моя мама мне рассказывала новости больницы:
– У Вагнера учащаются припадки, – говорила она, пытаясь расчесать колтун на голове, который был моден в те времена и назывался «бабеттой», – так жалко его, так жалко...
– Мама, а почему у него на груди сквозь куртку проступает кровь? Ты видела?
– Да, его ловят, чтобы перевязать раны, но все повторяется…
– А что там? Почему раны?
– Вот Вагнер влюблен в свою бывшую уже невесту… – вслух размышляла мама. – Он носит на груди ее портреты. Он прикалывает их английскими булавками. Ее фотографии… Вот я впервые вижу человека, который любит, как мне бы хотелось, чтобы любили меня… а его посадили в дом сумасшедших. Видишь, какая жизнь!
– Мама, а он умрет? – спросила я. – Он скоро умрет?
– Он ждет невесту, ему нельзя умирать! – мама тогда так оптимистично закончила наш разговор, что я поняла, что она чего-то недоговаривает. В моем воображении не складывался «счастливый финал» у Вагнера – невеста не приезжала, раны не зарастали, и любила его только Оленька, от которой он шарахался и прятался по лесам.
Когда Вагнер вышел снова на прогулки – именно он нашел ее потерянный бант. Она возрадовалась, восприняла это как знак, постирала его и снова водрузила на голову.
Уже на второй месяц знакомства Вагнер мне открыл свою тайну и показал портрет невесты на груди.
– Со временем я стал вам доверять, – голос его стал тише, а лицо отстраненнее, – и вот. Вы спрашивали меня о любимом имени?
Он расстегнул куртку, и я увидела две очень истрепанные фотографии, перепачканные кровью и еще чем-то черным! От неожиданности я даже вскрикнула и отшатнулась. Но быстро взяла себя в руки, чтобы уже не расплакаться от жалости – вся худая его грудь была истерзана шрамами, свежими и уже зажившими.
Но раны были настолько сильнее, чем лицо на фотографии, что я даже не запомнила, какая она – эта черно-белая холодная и жестокая невеста. Я скорее возненавидела ее, чем прониклась.
– Не говорите о ней дурно, – выспренно сразу предупредил он меня.
– Хорошо, – согласилась я покорно. – Давайте я вам перевяжу вот эту рану. У меня есть йод.
– Нет, это неинтересно, давайте лучше обсудим, что будет дальше. Я знаю только, что в семь часов пять минут она приедет ко мне сюда. Она даст подписку и заберет меня домой.
– Почему именно в семь?
– И пять минут! Я просчитал, она учится, потом успевает на электричку, которая прибывает в 6.40. Быстрыми шагами она добирается до нашей больнички, и в 7.05 я вижу ее фигуру с этих мостков.
– А, вот почему вы ходите сюда по вечерам… И часы не смываете…
– Вы знаете, после того случая в лесу меня помыли и почти смыли их! Это было ужасно, я еле смог спасти изображение и думал… не восстановлю! Но вот!
Он с гордостью показал мне с каллиграфической точностью нарисованный циферблат.
Я хотела у него многое спросить, но не смогла. Он застегнул куртку.
– Я могу вам принести лейкопластырь, чтобы вы приклеивали им… ее портреты, – высказалась я наконец.
– И это все, что вы можете мне сказать? – надменно отозвался он.
– Вы не должны пугать свою невесту этими ранами, давайте до ее приезда мы их залечим? Уверяю вас, женщины с воли… ну оттуда, они тоже закричат, как и я!
– Вы очень разумная для своих лет.
– Мы живем с мамой вдвоем. Приходится.
– Это звучит убедительно, – вдруг согласился он. – Я согласен. Залечить раны.
Он успел походить без булавок лишь неделю. Мы встречались каждый день. Он был полон надежд. Даже согласился на йод. Все испортило какое-то письмо. Его принесли на седьмой вечер. Он все читал его, читал на мостике, потом бросил в воду. И больше я его не могла найти.
Вагнер не вернулся в больницу. Его опять искали все утро. А вечером, когда я встречала маму у больницы, ко входу прирулил грузовик, с лязгом открылась дверца кузова. На дне лежало белое, как мрамор, тело Вагнера.
– Утонул, утонул, – забегали все вокруг.
Вагнера, как худую куколку, вытянули из кузова за руки и ноги и пронесли мимо меня. На руке его не было часов. Они были стерты.
Позвали Оленьку.С