Продолжаем публикацию отрывков из романа «Балканский Декамерон». Сегодня фрагмент из главы представляет поэт Татьяна Вольтская.
Роман Елены Зелинской «Балканский Декамерон» можно назвать эмигрантским, можно женским, а можно даже любовным. Три героини, оказавшись в другой стране – а дело происходит в настоящее время – вживаются в новую реальность. Балканы – прекрасные, близкие и чужие – становятся в романе чуть ли ни самостоятельным персонажем. И, конечно, любовный нерв. В принципе, эта книга – одна из первых попыток осмыслить короткий опыт новой волны русской эмиграции. Книга вышла в издательстве «Дар», Москва, в феврале 2022 года.
"Поддерживать мой упадок он не стал. Ну, буквально несколько минут, чтобы прояснить, что не случилось чего-то серьезного. Я добросовестно пыталась устроить сцену. Русский бы завелся после первого провокационного вопроса, но тут все мои привычные клише, типа все ко мне равнодушны, разбивались о его буквальное непонимание. А между тем мы уже выехали из Белграда и двигались по Воеводине. Я пропустила всего несколько недель сербского лета и теперь с изумлением смотрела, как пожелтели за это время кукурузные поля, как отяжелели круглые головы подсолнухов, как развернулись широкие листья табака. Сербия наливалась осенней зрелостью.
Чего я добиваюсь сейчас от него? Какого сочувствия? Он отдает мне все, что у него есть: самого себя – начиная с утреннего письма, которое вспыхивает у меня на телефоне «я разбудился. когда за тобой приехать?» – и кончая страной, которую он преподносит мне как подарок, как горсть спелых ягод на теплой ладони.
– Расскажи мне, – спросила, – как сербы ссорятся?
– Со мной тебе этого не удастся.
Мой грустный пост в фейсбуке собирал сочувственную поддержку. Друзья давали советы отдохнуть, а Ася строго велела продолжать работу. Если бы я могла включаться как компьютер, нажатием клавиши… Или так – скомандовать, а идеи выбегают на палубу как матросы и выстраиваются в предложения, абзацы, главы.
Прохладная Дрина журчала у наших ног: «А скажи, у вас в Петербурге есть, где купаться?»
– Конечно, сразу за городом начинается побережье Финского залива. Там песчаные дюны и корабельные сосны с красными стволами. Между Комарово и Сестрорецком, там, где бывшие финские территории, тянутся длинные пляжи, глубина начинается не скоро – минут десять надо брести, и все тебе будет по колено. На такой мелкоте море прогревается быстро и можно купаться. Правда, продолжается это от силы месяц, конец июля, начало августа. После двадцатого августа уже наступает осень. Можно собирать грибы и чернику, но уже в резиновых сапогах и куртках. В сентябре, бывает, выпадают золотые денечки, и можно поехать за город, посидеть на берегу залива, а в выходные заскочить к друзьям на шашлыки. Уже краснеет рябина, начинаются дожди. А в октябре – время срывать черноплодку, засыпать ее сахаром и ставить на окно, что выходит в сад, и ждать Нового года, чтобы разлить темный рубиновый ликер под елкой, которая растет в саду прямо из сугроба…
– Черноплодка? Как это по-сербски?
– У вас в Сербии нет черноплодки. Это рябина, только с черными ягодами. Они не очень сладкие, немного терпкие – их не особенно едят, только на домашнее вино.
– Дай я посмотрю на гугле.
Он покрутил что-то в телефоне и протянул мне экран.
– Смотри, я так и думал. Это арония. Вот читай, тут тебе и по-русски, и по-английски. Черноплодная рябина – это арония!
Он говорил с таким победительным видом, будто доказал мне, что земля круглая, особенно в районе Сербии.
– И она здесь растет просто повсюду. Из нее у нас делают, что хочешь – и варенье, и сок, и вино. Мама каждый год делает из аронии ликер.
– Наливку, – автоматически поправила я, пораженная прежде всего его напором: в его постоянном сербском энтузиазме сквозило на этот раз что-то совсем другое, и оно напрочь перечеркивало все мое выступление насчет того, что меня никто не понимает.
– Я соберу осенью аронию и сделаю тебе наливку, как делала дома.
…и мокрый сад, и скользкие плащи, с которых капает вода, черные от сока пальцы, банки, полные крупными терпкими ягодам, трехлитровые банки, засыпанные сверху слоем розовеющего сахара, искрится новогодний снег, из дачного окна падает желтый четырехугольник света и крохотные стаканчики с рубиново-черной густой жидкостью светятся, как драгоценные камни…
– Пошли обедать, – сказал он, – я сегодня за ягнетину. А ты?
– А я на диете! Ты забыл, как ты заставлял меня обедать по три раза в день?
Он смотрел на меня смеющимися глазами и – не найдешь более скользкой темы, чем эта, – объяснял, что вообще не понимает, в чем проблема, почему я одержима идеей худеть, он лично ничего лишнего не видит, и давно хотел сказать мне как друг, что я напрасно пью на ночь вино без еды.
Уже в кафане, вдыхая запахи изученной за лето сербской кухни, мы с ловкостью фокусников расчистили стол, выставили в центр посудину с ягнятиной и фоткались на ее фоне, хохоча над въевшейся (во всех смыслах) привычкой: фиксировать на фотоаппарат все, что нам приходилось есть.
– Здорово вышло, – веселилась я, – сейчас я размещу все это в фэйсбуке!
– Конечно, размещай! Прямо после своего поста о полном упадке.
У меня застыл в воздухе палец. Сейчас я посмотрю, что там делается!
Я быстро пробежала глазами по ленте.
– Ну как? – спросил он.
– Сочувствуют, – сдержанно отозвалась я.
– Пожалей людей. Размести эти фотки завтра.
– Завтра у нас уже будет «конференция за штампу».
– Вот, это и будет естественный переход: упадок – работа – ягнетина."