Многообразны пути, какими слово становится плотью. Один из самых неожиданных — в рассказе «Поэтическая натура» (из подборки «Память тела. Рассказы о любви»). Ниже фрагмент из рассказа.

...Стихи были ее афродизиаком, она пьянела от них, становилась вакханкой. Была пронизана их ритмом. В ее толчках и порывах ощущались то Цветаева, то Пастернак, а иногда, казалось, он мог даже угадать стихотворение.

— Это «Марбург»? — Да, угадал!

— Это «Сказка»? — Нет, «Вакханалия».

— Ого, сегодня у нас «12» — И «Скифы» тоже.

— Это дактиль? Ну что ты, это амфибрахий.

Впрочем, они часто переходили с размера на размер, не чуждаясь ритмических сбоев, пиррихиев и спондеев.

Иногда договаривались заранее: ну что сегодня у нас: Тютчев? Или Белый? Или Гумилев? Иногда исполняли одного поэта, но чаще — разных, спаривая телами их ритмы и рифмы. Однажды он начал «Пророком» Пушкина, а она в ответ взорвалась «Поэмой без героя».

У них возникали любимые пары, чаще всего — современники: Пушкин — Лермонтов, Некрасов — Фет, Маяковский — Мандельштам… Сплетались ритмами, мучили и услаждали друг друга просодией. Он входил в нее Бальмонтом, она отзывалась Северяниным. Однажды разом срезонировали на Хлебникова — и его рваный ритм их обессилил. Постепенно ритмика усложнялась, переходили на дольник, верлибр… Потом возвращались к силлабо-тонике…

Однажды ему позвонила ее подруга:

— Конфиденциальный разговор. Ты знаешь, что я на Бродском торчу? Один только раз. Пожалуйста! «Осенний крик ястреба». Я его в себя уже слышу…

— Ты что?! Это же по любви.

— Ну да, по любви к Бродскому. Считай, что это концерт по заявкам. Ой, я дура. Посвящение в таинство поэзии!

И, обеспокоенная его молчанием, торопливо добавила:

— Положить стихи на музыку тела — высшее из искусств!

Он повесил трубку. Потом она виновато призналась ему, что проговорилась подруге, но больше ни-ни. В этот вечер у них был только Бродский.

— Представляешь, какой ужас, — говорила она ему — если мы были бы разноязыкими?! Не могли бы заканчивать вместе. Это была бы какофония! — Он соглашался: поэтические турниры были ему гораздо милее ландшафтных авантюр.

— Но может быть, стоит подучить английский, освоить Шекспира? — продолжала она.— У него богатая мелодика, нам было бы хорошо с «Ромео и Джульеттой»!

— Станем полиглотами! — поддержал он, увлекая ее в стихи, подальше от стихий.

Стали ходить на курсы иностранных языков. Особенно их взволновал итальянский. Данте, Петрарка — даже не понимая смысла, они проникались ритмом и учились его воплощать… Так они осваивали богатство мировой поэзии.

Потом у них настолько развился орган слуха, точнее, внутренний слух самих органов, что они взялись за ритмически более сложную прозу, чередовали захлеб и раздрызг раннего Достоевского с аскетической сжатостью позднего Толстого. Спаривали Набокова с Платоновым…

Наконец дошли до чистого листа, до такой тишины, в которой было уже все — и ничто. Подолгу лежали, слившись, без движения, заново переживая немоту всебытия.

— Тишина, ты — лучшее из всего, что слышал, — шептал он.

— Что же нам теперь делать? — лепетала она. — Во мне уже не осталось никаких звуков. Ритмы и рифмы ушли.

Так выяснилось, что она беременна…

Обложка создана автором с помощью нейросети