«Алё! – написала я своим друзьям на прошлой неделе. – Возможно, я спятила, но я ищу таких, как я, сумасшедших и смешных, сумасшедших и больных...» О, двадцать лет назад эта песня была для нас не пустым звуком. Собственно, я почти уверена, что в 16 лет много кто считает себя сумасшедшим и смешным и ищет таких, как он.
Это был весенний манифест. «Спрячьте ваши айфончики и молескины, - писала я, - забудьте на парковке машину, и мы пойдём шляться с гитарой по Арбату, пить красное и радоваться приходу весны, как в старые добрые времена».
Дальше было то, что всегда следует за попытками встретиться, усложнённое неожиданным форматом: изумление, пауза, долгие переговоры, перенос времени, кто-то может, кто-то не может... Естественно, к назначенному часу посыпались сообщения: «Сорри, не смогу», «Я не еду, извините»... В обычной ситуации я стараюсь не давать советов взрослым людям, когда меня не просят, но моё сумасшествие уже несло меня на своих невесомых крыльях. «Жизнь, - написала я одному из них, - надо хватать руками, как крапиву». – «Ладно, черти, я с вами», - отозвался он.
И вот мы, взрослые люди, многие уже давным-давно родители, некоторые с сединами, сидим на лавочке посреди Арбата и горланим старые песни, спотыкаясь на каждом куплете. Ноют непривычные пальцы, ломит запястье, но весело до невозможности. Шапки или распахнутого чехла от гитары у нас нет, зато на асфальте стоит бутылка красного, которая, как я надеюсь, поясняет, что мы не для денег, а для души.
Недолго стоит, правда. Мимо устало бредёт наряд полиции. Они без всякого интереса смотрят на нашу компанию, я заворачиваю ноги штопором, чтобы спрятать вино, но с ними такие номера не проходят.
- Бутылку уберите, - скучным голосом говорит милиционер.
Мы поспешно соглашаемся и убираем. За чехол от гитары. И продолжаем.
Подходит боком невозможно красивая девушка.
- Можно присесть?
Глаза ясные, открытые, трезвая к тому же.
- Конечно.
Она садится рядом со мной и слушает. Говорит мне:
- Ты хорошо поёшь!
- Ой, - смеюсь я.
- Нет, ты душой поёшь... Это чувствуется. – Помолчав, спрашивает: - Ребята, а вы можете сыграть что-нибудь грустное?
- Зачем тебе? – спрашиваю я, мысленно себе напомнив, что здесь только на "ты".
- Несчастная любовь, - говорит она и смотрит на меня, не отрываясь.
Я не знаю волшебные слова, но понимаю, что об этом гораздо легче говорить незнакомым, и точно знаю, что я для этого подхожу. Я смотрю в её грустные глаза, которые, не мигая, смотрят в мои, и говорю ей без слов всё, что хотела бы сказать. И она смотрит на меня так, будто мы знаем друг друга миллион лет, и нам не нужно слов, чтобы понять друг друга. Мы так молчим минуты две. После этого мне нужна пауза, и я объявляю:
- Грустная песня!
Это сложно – у нас сегодня сплошной до-мажор, но я вспоминаю самую первую песню, которую научилась играть, даже – о! – со словами, и мы её играем. Я поворачиваюсь к ней и вижу, что она плачет. Иногда действительно нужно что-то, чтобы заплакать, и тогда становится легче. Глаза всё краснее и краснее, нет, нам сейчас погружаться в это не надо. Она делает такое движение, будто хочет встать.
- Так, - решительно говорю я ей, - я тебя никуда не отпущу.
Я точно знаю, что она хотела бы услышать эти слова не от меня. Но я знаю также, что иногда важно, чтобы их сказал хоть кто-то.
Она смотрит на меня благодарно и кладёт мне голову на плечо. Ребёнок типа моей дочери, только побольше.
- Тебе сколько лет?
- Двадцать пять.
Она поворачивает голову и опять смотрит на меня невыносимо светлыми просящими глазами, будто именно я могу ответить на все её вопросы. Таких глаз, наверное, и не видела у взрослых: наивные и хорошие, как у ребёнка, не знающего горя, как будто не верящие тому, что с ней произошло, к тому же волшебного изумрудно-бирюзового цвета и в крапинку. Не знаю, каким надо быть кретином, чтобы добровольно отказаться от такого. Я откладываю в сторону гитару. Наконец я поняла, почему оказалась сегодня на Арбате, который, откровенно говоря, терпеть не могу.
- Ты такая красивая, - говорю я ей совершенно искренне, - ты обязательно будешь счастлива с тем, кому ты будешь очень нужна. Это был просто не твой человек. Не плачь... Человек, которому безразличны твои слёзы, их не стоит.
Она потрясённо на меня смотрит. Я вижу, как она по кускам усваивает мою последнюю мысль.
- А ты знаешь... ты права.
Чтобы добавить весомости своим словам, я киваю:
- Ну так мне тридцать шесть.
Она поражена ещё больше.
- А им?
- И им, - киваю я и спрашиваю у подруги: - Оля, сколько лет твоему сыну?
- Четырнадцать, - отзывается Ольга.
- Оля, - изумлённо кричу я, - он сейчас – как мы тогда, понимаешь?
Она кивает: она понимает. Я – нет.
- Мы когда-то лет двадцать назад тут бывали с гитарами, сегодня собрались снова, - объясняю я девочке.
Она снова вскидывается с моего плеча:
- Двадцать лет назад?
- И даже больше...
Для неё это ужасно много, для меня уже не очень.
- У вас традиция такая? – спрашивает она.
- Да нет... Просто весна.
- И у тебя есть дети? – не верит она.
- Да.
Мы пьём и поём дальше. То и дело подходят какие-то люди – общаться, но мы самодостаточны, и они уходят. С нами остаются только эта девочка и заросший бородой до бровей скрипач с невообразимым именем, он нам подыгрывает. У него уплывающий взгляд и повадки мирного алкоголика. Мы отсыпаем ему немного денег, он доволен.
К нашей светлой девочке пристаёт какой-то гражданин, ребята легко и без обид избавляют её от его компании. Ей хорошо с нами, а мне хорошо, потому что человеку, которому плохо, с нами лучше. Но она уже собирается уходить – за ней пришла подруга. Мне немного не по себе, что приходится её отпускать, но я сейчас вряд ли могу сделать для неё что-то большее. Двадцать лет назад мы бы посидели в тихом месте и поговорили бы, но сегодня...
- Найди меня, пожалуйста, - говорю я ей, - я за тебя беспокоюсь. Если ты захочешь, мы поговорим.
Она улыбается, смотрит уже не так пронзительно, как раньше, и послушно записывает меня в телефон. На прощание мы несколько раз обнимаемся, она всё благодарит и благодарит за что-то, а я что-то говорю ей в ответ, она снова горячо меня обнимает и никак не может уйти...
Не люблю я Арбат. Помойка, певцы эти уличные, левые люди, бомжи, запах, гам, рестораны-однодневки, матрёшки... Но почему-то именно здесь, под гитару, два абсолютно чужих друг другу человека мгновенно сближаются и могут дать друг другу что-то чрезвычайно важное. За это я и люблю гитару, на которой, конечно, совершенно не умею играть: видимо, человек, который поёт просто так, для души, чем-то трогает другие души и притягивает их к себе.
Сколько было тут таких встреч, проникновенных разговоров и расставаний, когда мне было 16! Оказывается, дело не в юности. В сущности, эта история – ответ на вопрос: во что вырастают такие мальчики и девочки с гитарами? Он простой: они не вырастают.