Солнечным весенним утром моего детства, когда еще так сладок сон под накинутым на голову одеялом, вместе с неповторимым запахом яичницы на постном масле из кухни доносились до меня звуки песенки. “И тот, кто с песней по жизни шагает – тот никогда и нигде не пропадет”, – обычно напевала бабушка ровно за минуту до того, как идти поднимать меня с кровати. За окном мирно зеленел спускающийся к реке пустырь, синее майское небо сулило чудеса, а в словах бабушкиной песенки грезились мне башни Кремля – одного из далеких столичных чудес моего детства, наряду с Останкинской башней и стеклянной станцией метро “Ленинские горы”. Я любил – да и сейчас люблю эти песни советского времени: и “Москву майскую”, и “Орлёнок”, и даже “Интернационал” – из которого, впрочем, для моего пробуждения бабушка использовала лишь первый куплет, начинающийся со строчки “Вставай, проклятьем заклейменный”…
Но песня песне рознь, и те же самые песни, но исполняемые принудительно – например, на больших и маленьких советских парадах или ежегодных пионерских смотрах песни и строя, – почему-то, напротив, вгоняли меня в тоску. Возможно, происходило это от того, что духовой оркестр при большом стечении народа прочно ассоциировался у меня с похоронной процессией – в городе моего детства людей провожали в последний путь именно так. А может быть, просто сказывалась генетическая для нашей семьи нелюбовь ко всему коллективному. Так или иначе, но я всегда старался укрыться от хождений строем, и даже много лет спустя, уже в армии, стоя в наряде, порой с трепетом прислушивался к доносившейся с плаца тоскливой, но при этом почему-то такой непонятно-притягательной песне: “Утро встает у нас в городке…” Эта пугающая притягательность военного марша, из-за которой его и впрямь можно сравнить с похоронной процессией, долгое время была для меня необъяснимой.
В самом деле, любой русский марш - то же "Прощание славянки", например, - рождает в сознании не самые светлые образы. Русская армия щедра солдатскими костями, и под стать этой печальной традиции наши военные марши. Расставание, холод, вагон-теплушка, беспощадный враг у ворот и безжалостные командиры за спиной - вот чем была война для русского человека. Но, как ни странно, именно в этом ассоциативном ряду при внимательном рассмотрении и открывается странная притягательность той же "Славянки", чьи звуки для людей по крайней мере нашего поколения кажутся такими "родными".
Но родными ли? Если разобраться, то родная для нас вовсе не сама музыка "Прощания славянки". Родная - – исходящая от нее тоска, следствие извечной безысходности русского бытия. И в той же мере, в какой тоску можно считать квинтэссенцией русской души, русский военный марш нужно рассматривать как пример умелой эксплуатации этой тоски на благо Отечества. Это немецкий солдат шел в бой побеждать и держал в ранце отпечатанный типографским способом разговорник на языках будущих покоренных народов. Русский солдат почти всегда шел на войну умирать. Умирать за холодную, неуютную и равнодушную к его смерти Родину. Наверное, не случайно самый популярный марш начала века так и назывался - "Тоска по Родине". И как нелюбимый ребенок тоскует по ласкам своей жестокой матери, так и русский солдат шёл умирать с тоской о Родине, любовь к которой так и осталась у него неразделённой.
В этом, безусловно, была большая доля самопожертвования - другой важнейшей струны русской души, всегда готовой без лишних слов пожертвовать свою жизнь на некое общее благо. В конце концов, смерть всегда смотрела в лицо русскому человеку, подстерегая его если не в голодном детстве, то в пьяной подворотне или в заснеженных сибирских лагерях. В силу этих же причин смерть никогда особо не пугала русского человека, а потому и не вызывала у него почтения. Другое дело - не просто смерть, но жертва. За веру, Царя и Отечество. За Ленина или Сталина. За братский народ Испании. Здесь важно не собственно даже за что - важен масштаб. И вот именно это щемящее чувство сопричастности к некой вселенской жертве и делало русский марш притягательным, являлось его главной пропагандистской силой.
Примечательно, что после Великой отечественной войны - а точнее, после смерти Сталина, советские военные марши становятся другими. В них появляется больше мажорных нот, и сама мелодия уже не сжимает тоскливо сердце. И хотя в обществе всё еще настойчиво пропагандируются идеи самопожертвования (даже пионерская клятва содержит обещание отдать жизнь за дело партии), они не находят серьезного отклика в людях. В конце-концов, в нетоталитарном обществе можно воспользоваться иными, более приятными, свободами, нежели смерть. И к 80-м годам прошлого века внуки пионеров 30-х годов уже с недоумением и даже издёвкой вслушивались на школьных линейках в затасканные истории о пионерах-героях. И хотя та же "Славянка" ещё провожала советских солдат в Афганистан, никому и в голову не придёт связать эту музыку с этой войной.
Что касается нашего времени, то оно и вовсе сделало русские военные марши неактуальными. Тема самопожертвования сегодня абсолютно не в тренде; она стала смешной и невостребованной, превратившись в простое "пожертвование" - ритуальное опускание монетки в протянутую руку. "Прощание славянки" стало саундтреком к многочисленным пропагандистским фильмам о Великой отечественной войне, а знаменитая некогда "Тоска по Родине" превратилась в пьесу для начальных классов фортепиано.
И лишь мы, последнее поколение советских пионеров, разочаровавшиеся в былой империи или самоутвердившиеся на ее обломках, до сих пор оборачиваемся вслед бессмертным звукам “Славянки”. Это наша генетическая память привычно отзывается на невидимый призыв к самопожертвованию во имя жестокой, холодной и все так же равнодушной к нашим жизням Отчизне.