Если выстрелишь в прошлое из пистолета, — оно ответит из пушки. Гамзатов
*
Как школьница после аборта,
пустой и притихший весь,
люблю тоскою аортовой
мою нерожденную вещь. А. Вознесенский
*
Прежде чем начать текст о Расуле Гамзатове, позвольте, ув. господа, перенестись в знаменитый переделкинский Дом творчества 1970-х гг. Там сегодня небывалое оживление. Приехали «на поверку» жены к отдыхающей богеме. С ними — шумные непоседливые дети — проведать папочек. Кого-то — навестила родня: близкая, далекая, не суть…
Вечереет… Мы идём по коридору с бывшими когда-то пушистыми толстой «луженой» шерстью коврами. Приглушающими мягкий голос Новеллы Матвеевой под собственный незатейливый гитарный аккомпанемент. Ей нет и сорока. Она прекрасна и тонка. И публика крайне удивлена, как она может, и главное(!), обожает петь всем и всюду, всем и всюду... Куда ни глянь — Новелла поет. То в чьей-то комнате, то запросто — в холле. Среди снующих мимо с апельсиновыми авоськами родственничков, приятелей и знакомых.
Жар напрасный, гнев больной
Тоже фокус не смешной.
Не смешны: ни свист одышки,
ни походка старых дев…
(Над которой животишки
Надрывают старичишки,
На сто лет помолодев.) —
Предваряет она эмоциональным вступлением блестящего «Фокусника»:
Ах ты, фокусник, фокусник, чудак!
Ты чудесен, но хватит с нас чудес!
Перестань!
Мы поверили и так
В поросенка, упавшего с небес.
Потом про шарманщика, про ветер, вежливо откашлявшись: «Простите». И опять за свое: песня за песней…
Вокруг артистки собрались в основном старички и старушки — умиленно слушают. Голос у Новеллы низкий, не очень бархатного тембра. А когда берет более высокие ноты, то сопрано становится по-бабьи визгливым. Таким голосом на праздниках, подвыпив, с привизгом выводятся «Рябина» или «Хасбулат удалой». Но сама Новелла музыкальна чрезвычайно. Неплохо играет, поет с экспрессией. Она чуть хрипит, постоянно откашливаясь и извиняясь: «Простите», — «Окраину», — услужливо подсказывают в ответ все понимающие бабули.
Если подняться этажом выше — там неистово читает стихи ровесник Матвеевой — Андрей Вознесенский. Впрочем, как читает — элементарно кричит! Впечатление столь сильное, — что нагнетает по-шекспировски холодные, веющие промозглой вьюгой, страсти. Затем внезапно снижает голос до трагического шепота-хрипа. И снова, будто в трансе, выпрастывает в эфир полубредовые фразы. Малость подражая в манере Евтушенко. С той лишь разницей, что у Вознесенского этот драматический сюжет давления, нажима и мгновенных переходов на ледяной нежданный шепот — доведен до чудовищного гротеска:
Раскройтесь, гробы,
как складные ножи гиганта,
вы встаньте —
Сервантес, Борис Леонидович,
Браманте,
вы б их полюбили, теперь они тоже останки,
встаньте.
И Вы, Член Президиума Верховного Совета
товарищ Гамзатов,
встаньте,
погибло искусство, незаменимо это,
и это не менее важно,
чем речь
на торжественной дате,
встаньте.
Их гибель — судилище. Мы — арестанты.
Встаньте.
Тут же сидит восхищенный слепой фронтовик Асадов, — жадно впитывая молодые «непонятные» ему пока веяния. Очень уж они отличаются от его собственного видения мира — неискушенно-простого, приближенного к народным истокам-балладам.
После чего последний придет к себе в номер и запишет Вознесенского по памяти на печатной машинке (а печатал он «вслепую» с бешеной скоростью!):
Встаньте, дороги! Довольно лежать в асфальте!
Встаньте, гробы, как складные ножи. Встаньте!
Встаньте, Сервантес!
Борис Леонидович!
Данте!
Встаньте!
Встаньте!
И перепутав, и комично смешав строки разных стихотворений, настукивает:
Член Президиума верховного Совета СССР
Товарищ Гамзатов,
Встаньте!
Погибло искусство!
Встаньте **** джаз-бандов!
Вспомните школьные бантики,
Встаньте!
Добавив для истории в дневник, что он, конечно, точно всех строк Вознесенского не запомнил. А только интуитивно «чувствовал внутренний протест». Ощущал какую-то нелепую спекуляцию на «каких-то наболевших темах». Так врывался в начале двадцатого столетия в литературу Маяковский. Спекулируя и кощунствуя, критикуя и хуля, непринятый и не понятый никем.
По лестнице на второй этаж медленно и степенно поднимается солидная пара — дама под руку с Гамзатовым.
— Нет, как ни крути, — спутница, полушепотом: — А Одесса выдала-таки миру несколько десятков прославленных евреев!
— А слушайте анекдот, — невпопад, как обычно ерничая, отвечает Гамзатов: — Женщина в троллейбусе кричит, что у нее украли деньги. Ее спрашивают: «А где они лежали-то?» Она говорит, дескать, спрятала их под платьем. «Как же вы не почуяли, что вор лезет к вам туда?» — «Я чувствовала, — восклицает: — Только думала, он с другими намерениями…»
— Да вы пошляк, Расул Гамзатович, — густо рассмеявшись, пробасила дама.
Гамзатов, учтиво попрощавшись, покинул спутницу и тихонько постучался в одну из комнат.
Там сидел Рафаэль (друзья его звали Алькой) Шендерович (псевдоним А. Ревич), абхазский поэт Жора Гублия, упомянутый Асадов, еще несколько полузнакомых взбудораженных писателей — и пили чачу. Гамзатов к ним с удовольствием присоединился. Тем более что Ревич с Расулом вместе грызли гранит наук в литинституте — на курс старше Асадова.
Разумеется, они тут же начали вспоминать студенческие годы. И в частности — занятия по фольклору. Преподом был пожилой тщедушный профессор Шамбинаго: «Глава исторической школы» — как он сам себя называл.
— Расул, — вежливо просит Раф, — а расскажи ребятам про зачет по фольклору.
Аварец озорно хохотнул, тут же поменявшись в лице, — появилось что-то детское, доброе… Немолодой уже, рано поседевший, — напоминавший римского патриция своим по-орлиному круто изогнутым носом, — на секунду ушел в себя.
Резко встал, как на экзамене, изображая студиозуса. [Вообще ерничанье, до самобичевания, — укорененная черта характера Р.Г., — авт.]:
— Я взял билет, чуть взглянул на задание и, понимая, мол, абсолютно ничего не знаю, не уходя на подготовку, тут же сказал: «Прафэссор, я ужэ падгатовылся. Былет мнэ понятен, — специально коверкая слова, начал рассказ Гамзатов.
[Добавим от себя, что русским языком Расул Гамзатович владел великолепно. И эти вот переходы на претенциозный суржик — были особенно смешны.]
— Ну, проф типа удивился: пожалуйста, голубчик, слушаю. Я отвечаю: «Дарагой прафэссор, только я плехо по-русськи. Разрэшите мнэ гаварыт на радном, по-аварски. Так минэ лэгче». Шамбинаго смутился, но дал зелёный свет. Ну, тут я вдарил по-нашему, иногда лишь ввёртывая в родную речь сентенции по-русски. Говорю-говорю, бац: «кампазыция». Говорю-говорю, бац: «Даниил Заточник», «Пратапоп Аввакум». Или: «фолклорыстика». Шамбинаго только пялит глаза, слушая мою тарабарщину: «Илья Муромец, тра-та-та», «Салавэй-разбойник, тра-та-та».
Публика, рассевшаяся по кроватям, выпив по очередной, надрывает, по Матвеевой: от смеха «животишки»…
Гамзатов, на волне зрительского успеха, продолжает:
— Ну, Шамбинаго вытер пот: «Давайте, голубчик, зачетку. Кажется, вы материал учили. Ставлю вам четверку». Я вижу: проф поплыл. И совсем уж обнаглел: «Прастыте, прафэссор! Как же так — читверку? Я же великолэпно знаю матэриал! Я три ночи и четирэ дня сидэл и занимался! Стыхи пэрэстал писат!» Шамбинаго жалобно заскулил: «Дело в том, голубчик, я не очень хорошо понял, что вы излагали. Однако вы действительно тщательно вникли в предмет. Ладно, бог с вами».
— И нарисовал огромную пятерку! — торжественно поднял рюмку Расул.
— За фольклористику! — дружно подхватил подвыпивший хор.
Присовокупим, что Гамзатов поры литинститута — абсолютно неспокойная, одновременно крайне оригинальная личность.
Так, он один только изъяснялся и писал по-аварски. Больше никто аварского не знал. Гребнев и Козловский (Р.Г. шуточно обзывал их Крепнев и Казлобский) — переводили по подстрочникам. То есть соответственно красота, подоплека, народная мудрость — терялись. Оставляя читателя практически с «придуманным» переводом.
[Хотя даже и эти чисто технические конструкции подстрочника — пронизаны поэзией. Например. «Дома — ночью — не покидала эта метафора, истинно бесконечная, побуждающая к домысливанию: зыбко покачивающаяся в невесомости колыбелька; человек — в бездонной заботе вездесущего материнского начала; человечество, выходит, все еще в детском состоянии, если сопоставлять его летоисчисление с хронографом Вселенной; коли оно юно — будьте заботливы…»]
Расул жутко расстраивался. Ему хотелось, чтобы его понимали. Хотелось разговаривать на родном языке.
Однажды он случайно обнаружил, что постовой милиционер у памятника Пушкину — аварец. Это было удачей…
И не беда, что постовой всего лишь с двумя классами образования. Порой, выпив со студиозусами, Расул шел ночью в милицейскую будку и запоем читал товарищу «при исполнении» стихи.
Тот слушал со слезами на глазах, — забывая следить за порядком на дороге и штрафовать нарушителей. Расул же получил мощный стимул писать больше и больше. Все хвалят его подстрочники и переводы Гребнева с Козловским, а ему страсть как хочется почитать по-аварски — и он снова идет к милиционеру.
На счастье, потом приехала родная душа Машидат Гаирбекова, и необходимость в служивом слушателе отпала.
…Но в мире следствий и причин,
Спускаясь в тайные глубины,
Не смог добраться ни один
До истины, до сердцевины.
Столетья таинства полны,
И не исчезнет жизнь, покуда
Есть ощущенье новизны,
И удивления, и чуда.
Да, ему пятьдесят… И он уже достиг всего.
Орденоносец, приласкан властью, член ВС СССР, депутат, не это важно. А то, что его произведения ушли в народ, и народ поет Гамзатова. Не всегда помня авторства, — что является истинным проявлением высочайшего таланта, глубинности и привязанности к корням. И неудивительно.
[Песни на его тексты исполняли Дм. Хворостовский, М. Бернес, Анна Герман; великие Вишневская, Магомаев. Эстрадники Кобзон, В. Леонтьев, Ротару, Кикабидзе — от попсы до патетики, от шансона до оперных партий.]
Все, кого я встречал, оставались в душе,
Кто на несколько лет, кто всего на минуту.
Ты была в моем сердце с рожденья уже,
Я тебя никогда и нигде не забуду.
Много раз улыбались красавицы мне,
Были эти улыбки похожи на чудо.
Но в глазах твоих я утону по весне,
Я тебя никогда и нигде не забуду.
[Автор музыки: Юрий Антонов. Стихи Гамзатова в переводе Р. Рождественского.]
В нем, его стихах исповедально вещает лермонтовский Кавказ, поют дагестанские горы и долины — энциклопедией народной жизни, былинного духа. Доверительность, лиричность, природа, история, люди предстают пред нами во всем обилии красок, стремительности движения горных рек, многообразии характеров.
Р.Г. объясняет свое имя мнемоникой «представитель» — если перевести буквально с аварского: «В какие бы края ни забросила меня судьба, я везде чувствую себя представителем той земли, тех гор, того аула, где я научился седлать коня. Я везде считаю себя специальным корреспондентом своего Дагестана. Но в свой Дагестан я возвращаюсь как специальный корреспондент общечеловеческой культуры, как представитель всей нашей страны и даже всего мира».
Горные реки живой прозрачной жизни. Мудрость, терпко разлитая в притчах, взятых будто из древних дагестанских книг. Были-легенды, сказания. Неизбежный советский пафос — и реальная, неуемно-нескрываемая боль за прошедшие горести и беды. Праздники-будни, искрометный юмор и подлинный гнев; эпика и лирика — все это Гамзатов: его мысли и чувства, выраженные от имени целого народа. Народа, за которым «стоит все человечество» (С. Наровчатов).
Творчество Р. Гамзатова давно перешагнуло границы советской державы. От Белоруссии до Чукотки, от Новой Земли до Памира — через всю Землю — на Кавказ, в Грузию и Турцию. Стихи Р.Г. переведены на десятки языков: от английского до японского, от арабского до испанского. Мировая литература навечно взяла в почетные ряды аварского сочинителя: где соседствуют Горький и Роллан, Шоу и Манн, Хемингуэй и Франс, мн. др. гуманисты XX в.
И к слову, в СССР не было выше чести, — согласно своему имени, — представлять крохотную горную республику и всю Советскую страну перед лицом человечества, не менее. Представлять уверенно, достойно, талантливо.
Гамзатову пятьдесят… Впереди вся жизнь — почти столько же. Он по-юношески бодр, подтянут, остер на язык, цепок во мнениях и пересудах.
Вулканические страсти и глубокие чувства владеют им. По его произведениям можно проследить путь от юношеской лирики — до величавой зрелости. Перед нами прошли весна и лето его поэзии. Дале уже апрель с его первыми цветами и зеленой завязью. Проходит пламенное обжигающее лето: «Поэт вступает в сентябрьскую осень, не хмурую и дождливую, а ту золотую осень, которая собирает летние урожаи, дарит людям молодое вино, воскрешает старые и создает новые песни. Да сопутствует поэту в них то же вдохновение, что шло с ним всю жизнь!» — ярко приветствует литинститутского приятеля С. Наровчатов.
Его именитый отец — переводчик, драматург, сказочник и поэт Гамзат Цадаса — слагал задушевные песни под звуки пандура и чанги. В свою очередь, благодарный сын слагает строки под звук большого доброго сердца: — в нем отдается дерзкий шум дагестанских лавин, звон рельсов БАМа, бой кремлевских часов. Гулко звенят поминальные колокола Хиросимы, слышен грохот межконтинентальных ракет, пугает правдоподобностью свист пуль Второй мировой войны.
И любовь, несомненно. К женщине, маме — символам отчизны, умиротворения и покоя.
— Скажи мне, перебрав свои года,
Какое время самым лучшим было?
— Счастливейшими были дни, когда
Моя любимая меня любила…
— А не было ль, скажи, такого дня,
Когда ты плакал, горя не скрывая?
— Любимая забыла про меня.
Тот день я самым черным называю.
— Но можно было вовсе не любить!
Жить без любви — и проще, и спокойней!..
— Наверно, это проще. Может быть…
Но в жизни я такого дня не помню.
Его по-советски нарекали «многостаночником»: слишком разносторонен творческий облик поэта.
Многогранны книги: от прозаической энциклопедии «Мой Дагестан» — до сборника стихов «Высокие звезды» (с аллюзией на Твардовского и Смелякова 60-х, что вполне закономерно). От афоризмов — к лиричности, страсти, до отчаяния. От исторических легенд и сказаний — к поэме «Берегите матерей».
Здесь и щемящая песня «Журавли», и литературоведческое исследование об Эфенди Капиеве. И мудрые «четверостишия», и блещущие улыбкой надписи на книгах несчётных товарищей по литературе. Судьбы горцев, зарубежные поездки… Все темы, замыслы, выступления и ангажементы не поддаются систематизации.
Ну, и неотделимая от творчества социально-общественная деятельность, конечно.
Дагестан, все, что люди мне дали,
Я по чести с тобой разделю,
Я свои ордена и медали
На вершины твои приколю.
Будучи членом президиума ВС СССР, Гамзатов (бывший Сталинским лауреатом уже в 27 лет!) имел постоянный номер в гостинице «Москва».
Как-то друг и коллега Иосиф Кобзон, постоянный исполнитель гамзатовских песен («Это мы», «Сыновья», «Матери», «Кунак»), узнал, что Р.Г. не дают отдельную квартиру в столице.
Он пошел к председателю Моссовета Промыслову — с меркантильной просьбой.
Чиновник аж вспылил:
— Да где мы ему только не предлагали! В наипрестижнейших районах: на ул. А. Толстого, Чайковского, Горького, на Пушкинской площади: отказывается, понимаешь?!
Кобзон тут же кинулся к аппарату:
— Расул, что же ты людям голову морочишь? Ведь о таких предложениях можно только мечтать!
Гамзатов отшучивался:
— Горького, Толстого, Чайковского… А ты прикинь: когда я умру, их в мою честь переименуют?
Тем не менее памятников, улиц, учебных заведений, библиотек его имени по стране не счесть. В Москве же…
На пересечении Тверской и пер. Благовещенского, — где Р.Г. жил с 1974 по 2003 гг., — установлена мемориальная доска. Что нисколько не умаляет значение Расула Гамзатовича в глазах собственно москвичей. Учитывая невероятно огромный памятный массив именно что созидательных символов: от музыки — к фильмам, от премий, стипендий и фестивалей к… — названию астероида им. Р. Г. Гамзатова.
В Кремлевских дворцах золоченых
На сессиях годы прошли,
И я, как политзаключенный
Мечты свои прятал вдали…
Литература
1. Воспоминания Э. Асадова из книги «А любить мы все-таки будем!» Москва. «Славянский диалог». 1998 г.
2. Также по воспоминаниям Сергея Наровчатова (главред «Нового мира» 1974—81 гг.).