Со времен империи
Исторический факт. Первым в Париж, сложивший оружие, 31 марта 1814 года вошёл полк калмыцкой конницы — на невысоких выносливых степных лошадях и на верблюдах, которые одним своим видом устрашали французскую публику. За день до этого степняки, применив военную хитрость, напугали наполеоновское командование, изобразив явление многотысячной орды у стен города. Они несколько часов подряд скакали обнажёнными по пояс между холмами, демонстрируя несокрушимую силу. За это были награждены. Странно, что столь эффектный исторический эпизод до сих пор не получил развития в нашем искусстве, хотя он вполне мог бы стать эпизодом книги или фильма о наполеоновских войнах.
В европейской литературе известен только один скромный отголосок этого события. В романе «Урсула Мируэ» Оноре де Бальзак нелицеприятно характеризует одного из героев: «…глубоко посаженные глаза… напоминали глаза калмыков, явившихся во Францию…» Память об «экзотическом» народе у гениального мастера слова откликается негативной сублимацией на фрейдистский манер.
В Элисте на площади Ленина находится странная, построенная в буддийском стиле Триумфальная арка (напоминающая пагоду) — памятный знак в честь 200-летия победы над Наполеоном, установленный в 2014 году.
Оставаясь малочисленным этносом, калмыки занимали небольшое степное пространство между Волгой и Каспийским морем, но всегда были деятельными участниками основных исторических событий страны. При этом мы мало знаем о жизни и обычаях этого народа, возможно потому, что, как писал Пушкин, «ленивы и нелюбопытны», а может, и потому, что и в имперские времена, и в СССР многие факты сознательно замалчивались.
Культурные связи русских и калмыков переплетены сильнее, чем кажется. За 400 лет — с момента принятия российского подданства в 1609 году, когда часть ойратов мигрировала из родной Джунгарии — произошло множество событий, которые связали истории народов в единый неразрывный узел.
Красный океан
Своеобразным художественным искуплением, если не покаянием, явилось эпическое повествование Натальи Илишкиной «Улан Далай. Степная сага», обращённое к страшному периоду истории — депортации ойратов с исторической родины. В 2024 году книга становится лауреатом национальной премии «Ясная поляна» в номинации «Выбор читателей».
Роман охватывает три поколения калмыцкой семьи Чолункиных — со времени царствования Александра III до оттепели 1950-х годов, а шире — всю историю нации. Начинается страшно: тысячи людей в промозглых вагонах отправлены на чужбину. В вагонах холодно, переселенцы замерзают и умирают. При попытках согреться у печек получают смертельные ожоги. Улан Далай — дословно «Красный океан» — готов поглотить целый народ. А ведь калмыки верно служили Белому царю много лет.
Тогда за что наказание такое?
Роман уже сравнивают с «Тихим Доном», «Мостом на Дрине», китайским «Красным гаоляном». Художественные достоинства произведения Илишкиной признают специалисты, а народную поддержку автор уже получила. Текст восполняет зияющую нишу в сознании: визуализирует на примере калмыков судьбы десятков народов, подвергшихся ничем не оправданным репрессиям во время Второй мировой войны.
Тема депортации активно поднималась в публицистике 90-х, а самым ярким литературным произведением, отразившем ее, стал роман Анатолия Приставкина «Ночевала тучка золотая», который был удачно экранизирован Суламбеком Мамиловым и многим известен именно по кинокартине, которая в годы перестройки имела непростую экранную судьбу.
В контексте советского переселения народов калмыки в русской литературе неоднократно упоминаются вместе с другими пострадавшими нациями: чеченцами, ингушами, балкарцами, крымскими татарами — всего более десяти крупных и множеством менее значимых по численности народов и представителей различных этносов.
О них пишет и Александр Солженицын в «Архипелаге Гулаг», Василий Гроссман и Константин Симонов говорят о них как о героических участниках Второй мировой войны, отсылки к Калмыкии и калмыкам можно найти на страницах книг многих советских авторов в контексте войны и репрессий 30-х годов.
Калмыцкий месседж
Алексей Иванов в «Тоболе» и «Дебрях» (написанной вместе с Юлией Зайцевой), неоднократно вспоминает калмыков и их предков — джунгарских ойратов. В одном из описаний история народа пересказана так:
Калмыки тоже ойраты. Это дербеты, торгуты и часть хошутов. Они во времена Ермака Тимофеича откололись от джунгар и вторглись в Сибирь. Прошли степями через Иртыш, Тобол, Яик и добрались до Волги. Ныне их великий хан Аюка царю Петру Лексеичу шертовал, и калмыки нашими российскими подданными считаются. Но с джунгарами они единая кровь. Алексей Иванов, Юлия Зайцева «Дебри» (цитата из книги)
Иванову импонирует роль историка-рассказчика. О родном Урале он может повествовать бесконечно. В «Message: Чусовая» затрагивает калмыцкий этнос в связи с башкирским ареалом в Сибири. В исторической прозе Иванова судьбы сибирских, северных, азиатских, байкальских народов переплетаются самым удивительным образом.
Ойрат и калмыки заложены в основании нашей литературы — в великом «Памятнике», который воздвиг себе «поэт поэтов» Александр Сергеевич. Вначале, как и полагается в каждом культурном коде, было слово, и слово было «… друг степей калмык». «Всяк сущий в ней язык» — это, конечно, к многонациональности империи и к ее духу всеобщего объединения. И у «друга степей» роль особая. И дело, конечно, не в том, что именно на этом этническом имени сделан логический акцент и попадает эмоциональное ударение в известном абзаце, а в том, что к теме степного народа Пушкин обращался неоднократно.
В «Путешествии в Арзрум» поэт включает описания быта калмыков, рассказывает о них в «Истории Пугачёвского бунта», упоминает в «Капитанской дочке». А калмыцкая сказка об Орле и Вороне, рассказанная Пугачевым, имеет смысловое значение для всей повести. И уж, кажется, совсем неожиданным — одно из творений любовной лирики поэт посвящает некоей «любезной» калмычке. Впрочем, встреча была недолгой, но достаточной для появления шедевра:
«…Что нужды? — Ровно полчаса,
пока коней мне запрягали,
мне ум и сердце занимали
твой взор и дикая краса».
Признаем, что хотя именно с легкой руки Александра Сергеевича степняки начинают осторожно просачиваться в русскую литературу, первым он не был. Поэта опередил публицист и переводчик Николай Страхов, который еще в 1810 году опубликовал заметки «Нынешнее состояние калмыцкого народа», куда включил и реальные описания законов, быта и нравов, собственные умозаключения и фантазии, а также некоторые произведения фольклора.
Романтика и реальность степей
Гениальный французский беллетрист Александра Дюма подробно описал свое пребывание в России в 1858 году в книге путевых заметок «Из Парижа в Астрахань». И довольно подробно рассказал о встрече с калмыцким князем Сербеджабом Тюменем и его женой. Его впечатления от южной России, скорее всего, были первыми для почтенной французской публики. Благодаря Дюма тема кочевников южнорусских степей вышла на международный уровень.
«Князь с удовольствием опустошил две или три чашки этого калмыцкого чая, и я пожалел, что мне довелось увидеть, как моя очаровательная юная княгиня, которую я прямо-таки боготворил, выпила чашку, а точнее, плошку, даже не поморщившись. За чаем последовала водка из кумыса; но теперь, наученный горьким опытом, я едва пригубил этого зелья, изобразил на своём лице довольную мину, дабы сделать хозяину приятное, и поставил чашку на землю с таким расчётом, чтобы первым же своим движением её опрокинуть».
Дневники Дюма пользовались успехом и в России, здесь тоже мало что знали о кочевниках, а тем более о калмыках-воинах, служивших в войске Донском вместе с казаками. Южной экспрессии отечественной литературе всегда не хватало, хотя она и развивалась в то время семимильным шагами.
На вкус читающей публике уже были представлены уникальные по колоритности и самобытности гоголевские «Вечера на хуторе близ Диканьки», и в жанре путешествия его же «Мертвые души». Дневник Печорина в лермонтовском «Герое нашего времени» — тоже роуд-муви 19 столетия. Гончаров совершил кругосветку и описал ее в очерках «Фрегат «Паллада».
То есть жанр развивался и своеобразие южных этносов России находило отражение на страницах литературных журналов. Но непосредственно о Калмыкии написали только Алексей Писемский в «Путевых очерках», Николай Гоголь и Василий Немирович-Данченко (брат известного театрального режиссера), который в своих записках «У голубого моря» беспощаден в критическом реализме:
«Калмыка не обирают только ленивые. Его душат сверху, оглушают справа и слева, расставляют капканы снизу, спереди ему рожон ставят, а сзади затрещинами кормят. Как он еще цел при всем этом, один господь всемогущий ведает... Скажу только, что теперь калмык может быть синонимом человека голодного, забитого, растерянного до того, что к самой земле он чувствует великую признательность за то, что она одна не разверзается и не поглощает его, несчастного раба и нищего. Ни стад у него не осталось, ни богачества прежнего...».
У этнографического очерка Николая Васильевича Гоголя «Волжские калмыки в Астраханской губернии» очень странная судьба. Он не был опубликован при жизни автора, который собирался издать сборник очерков «Земля и люди», о чем писал в одном из писем. Но не случилось. Поэтому первая публикация очерка состоялась только в 1910 году. А следующая — через 53 года. В 1963 году в альманахе «Теегин герл» его напечатал со своими комментариями известный советский калмыцкий поэт Давид Кугультинов. А в собрание сочинений этот текст писателя включили только в 1994 году.
А между тем, этнографический опус Николая Васильевича очень интересен. Язык лаконичен, стилистика близка к так называемой «Натуральной школе», которая активно развивалась в западной литературе, но в наши палестины доберется только к 1870-м годам. Гоголь обращает внимание читателя и на особенности природы, животного мира, и на быт, на обычаи, на религию, на общественное устройство калмыков. Он по-пушкински краток и точен, не словоохотлив, как Дюма, и охватывает практически весь спектр жизни степняков, позволяя себе даже нелицеприятные характеристики представителей духовенства.
«По закону ламайскому духовенство безбрачно и должно вести строгую монашескую жизнь, оставаясь при капищах. Но вместо того они ведут бродяжническую жизнь, надувайлы и мерзавцы. В каждой почти кибитке живет по одному духовному, который калмыку необходимо нужен для изгнания чертей (эрликов). Чертям калмык очень верит. Они, кроме того, что ведут веселую жизнь, участвуют еще в грабежах, в угонах скота, нет скверностей и ни одного уголовного дела, в котором бы не попался духовный. А между тем они составляют почти третию часть населения».
Ойраты 20 века
С окончательной утратой донскими и кубанскими казаками своей политической вольницы — негласный манифест «С Дона и Кубани выдачи нет» при советской власти не более чем легкое воспоминание о былых временах — русская советская литература в поисках свобод и самобытности все более обращается к имперским окраинам, стараясь повторить опыт хитроумного Николая Гоголя, который в свое время очаровал петербургских книжников бесподобной Малороссией. Как уже отмечалось, отголосков о южных кочевниках у авторов 20 века — тьмы, почти как табунов в степи.
Александр Серафимович, Сергей Есенин, Мариэтта Шагинян, Юрий Герман, Константин Паустовский, Василий Закруткин — и это, конечно, далеко не все, кто в разной мере обращался к данной теме. Можно сказать, что отчасти общий тон задал в «Моих скитаниях», вышедших в 1928 году, поэт, журналист Владимир Гиляровский.
«Я в юности не мало шлялся
В степях безбрежных на коне,
От снежной бури укрывался
Не раз в калмыцком джулуне.
Как хорошо в степи целинной!
Какой простор... Какая тишь...
Дон тихо — вьется лентой длинной,
Шумит таинственно камыш...»
И не без патетики Сергей Есенин в «Пугачеве» (обратите внимание, два ключевых (!) для русской литературы произведения «Капитанская дочка» и есенинский «Пугачев» не обходятся без реминисценций в части свободы и воли степей, а казаки уже выступают как хранители самодержавия) задает такой же императив в более категоричном ключе:
«Сотники казачьих отрядов,
Готовьтесь в поход!
Нынче ночью, как дикие звери,
Калмыки всем скопом орд
Изменили Российской империи
И угнали с собой весь скот»
Через полвека почти другой советский поэт Ярослав Смеляков делает фактический парафраз пушкинским стихам, словно ставит значимую отметку на совместном культурном пути народов. Так и замыкается круг, ведь здесь все как у Александра Сергеевича: дорога, бричка-самолет, короткое время до отлета (отъезда), узкие глаза:
«Курить, обламывая спички, —
одна из тягостных забот.
Прощай, любезная калмычка,
уже отходит самолет.
Как летний снег, блистает блузка,
наполнен счастьем рот хмельной.
Глаза твои сияют узко
от наслажденья красотой.
Твой взгляд, лукавый и бывалый,
в меня, усталого от школ,
как будто лезвие кинжала,
по ручку самую вошел».
Но век двадцатый, как мы уже знаем, явился в солнечные степи во «всероужасе» войн и депортаций, о чем русские книги в своем большинстве стыдливо умалчивали, а робкой попыткой — приглашением на казнь и суд истории стала проза национального поэта и писателя Алексея Балакаева, который в 1963 году опубликовал короткую повесть «Три рисунка». История мальчика-калмыка с далекой сибирской железнодорожной станции для потомков джунгар имела не столь художественное, сколько политическое звучание, ее роль похожа на ту, которую сыграл «Один день Ивана Денисовича» для русского культурного истеблишмента.
Последние сто лет отмечены ростом национального самосознания древнего могучего этноса. Что и выразилось в активном развитии калмыцкой литературы. И если в советское время калмыцкие писатели в своем большинстве писали на русском языке, или как Давид Кугультинов — самый выдающийся национальный поэт — использовали билингвистические способности и творили на двух языках, то сейчас отмечается рост произведений на калмыцком. Что является темой для отдельного разговора.