Танцы на балконе. История о семейных скелетах

— Я тот человек, которого осудят все без исключения, — сказала женщина. — Но все же у меня есть к вам вопрос. Будем действовать последовательно. Сначала я вам все расскажу, потом вы меня осудите, а потом, быть может, дадите мне какой-нибудь совет.

— Вы, не зная меня, так уверены в моих реакциях? — я уже прямо нешуточно заинтересовалась ситуацией.

— Абсолютно уверена! — кивнула женщина.

Я задумалась. Кого бы я, как личность и как давно практикующий психолог, безоговорочно и вообще не принимая во внимание обстоятельства дела непременно осудила?

— Пожалуй, вот если вы с детства и посейчас любите мучать животных… — раздумчиво протянула я.

— Господи, да конечно нет! — с явным испугом воскликнула женщина и, кажется, даже украдкой перекрестилась.

— Ну тогда я не знаю и вам действительно придется рассказать.

Женщину звали редким именем Серафима, ей недавно исполнилось 44 года. Она выглядела как служащая со среднеспециальным образованием — ею и являлась по сути. Приехала учиться в Петербург в ранней юности из провинции, закончила колледж по какой-то не очень мне (и, кажется, ей тоже) понятной экономической специальности, поменяла несколько работ, ничем ей не запомнившихся, и сейчас трудилась в некоей государственной конторе, обслуживающей городское управление по части тепла и электросетей. Нынешней работой своей была вполне довольна, так как там имелся довольно свободный график, сложились отличные отношения с начальством и к тому же хороший женский коллектив, который совместно отмечал праздники, дружно сплетничал обо всем на свете и так же дружно приходил на помощь в случае необходимости. Одевалась Серафима самым обычным для служащей среднего звена образом, однако смотрелась моложаво и подтянуто, в отличие от большинства славянских женщин средних лет, не имела лишнего веса, красилась умеренно. Жила с сыном Димой пятнадцати лет, оставшимся от давно расторгнутого брака, и гражданским мужем Володей, который на семь лет ее моложе, но с которым у нее — «прекрасные отношения, и он все время меня смешит».

По мере рассказа Серафимы о себе и своей жизни я, признаюсь, была все более заинтригована. Что же в этой совершенно рядовой, обычной и благополучно-банальной жизни должно вызвать мое безусловное осуждение?

— У вас что же, есть какая-то вторая, параллельная жизнь? — спросила я, почему-то (вероятно, по созвучию имен Северина — Серафима) вспомнив старый фильм Бунюэля с Катрин Денёв в главной роли.

— Увы, нет, — засмеялась Серафима, и я поняла, что «Дневную красавицу» она тоже смотрела.

— Так в чем же все-таки дело? — мне надоело гадать. — Вы кого-то убили во времена своей бурной провинциальной юности?

— Не совсем. Даже можно сказать наоборот: я решила не убивать.

— Объясните.

История — ну я, в принципе, уже чего-то подобного и ожидала — оказалась такой же банальной, как и все остальное.

Шестнадцатилетняя девочка из провинции, живущая в общежитии и жадно, вместе с подружками-соседками, познающая возможности большого города. При простеньком личике у Серафимы всегда была замечательная фигура, она с детства занималась танцами, очень хорошо танцевала и вообще двигалась. На танцах и познакомились. Был в общем-то неплохой роман, увы, со скандальным окончанием. Скажем к его чести, мальчик-студент даже решился представить «неожиданно» забеременевшую подружку родителям и предположил, что «раз уж так сложилось, она теперь будет жить с нами». Родители объяснили сыну все про «наглых, предприимчивых провинциалок», пообещали выгнать его из дома и полностью лишить содержания в случае любого продолжения этих отношений и фактически спустили Серафиму с лестницы, насильно всучив ей деньги на аборт и пообещав вызвать милицию, если она еще раз появится вблизи их сына или дома.

Студент оказался послушным сыном или просто трусом и исчез с радаров. А Серафима впервые задумалась о жизни и смерти. Разумеется, не о своей (мысли о самоубийстве никогда ее не посещали), а о жизни и смерти своего ребенка.

— У нас потом иногда тетки в конторе по случаю говорили: вот очень хотелось бы узнать, что вообще эти матери-выродки, которые своих детей в роддоме бросают, после того чувствуют? Как они потом с этим ужасом всю жизнь живут? Как это возможно для женщины вообще — оставить своего ребенка? — говорит Серафима теперь. — И вот мне тогда, конечно, очень хотелось им ответить и рассказать, ведь я-то как раз все знаю доподлинно. Но никогда не рассказывала, разумеется, боялась — понятно ведь, что бы тогда было. Я вам сейчас вкратце расскажу, можно?

— Можно, — кивнула я.

— Вообще-то я чувствовала облегчение. Но это потом. Сначала я решала: вот если я его сейчас убью, то у него вообще ничего не будет — ни счастья, ни несчастья. Он умрет. Если я его сейчас рожу и буду у себя в городке воспитывать, то счастья не будет у меня, потому что мне очень в Санкт-Петербурге нравилось, и я уже точно хотела тут жить. А без специальности и с ребенком — как же? А если я его все-таки не стану убивать и рожу, но в роддоме оставлю — кто знает, как его жизнь сложится? Может, его вообще усыновят и он в Париже будет расти (Париж тогда казался мне самым шикарным городом на свете, а усыновление иностранцами еще было вполне возможно). Ну я все взвесила и решила, что будет так. Пусть лучше небольшой шанс на счастье для обоих, чем вообще никакого. На деньги, которые мне те родители дали, я купила билет и подарки для матери с теткой, взяла в колледже академку (соврала, что у меня мать заболела, я хорошо училась, была на хорошем счету — и мне поверили) и уехала домой. Тетка и мать, как узнали все, сказали, что я шлюха. Я в общем с ними согласилась. Они настаивали на аборте, но я уже твердо решила и стояла на своем. Мне говорили: ты чудовище. А я думала: почему если убить, то просто шлюха, а если оставить жить, то и шлюха, и чудовище сразу? Не понимала. Но тягостно, конечно, было. Меня за месяц до родов в больницу забрали, так я даже рада была. Там сразу всем сказала, что буду от ребенка отказываться. Мне было неполных восемнадцать, и меня даже не уговаривали особо, мне показалось, что они еще до рождения ему усыновителей подыскивали, потому что расспрашивали про отца, вредные привычки и вообще. Я все честно рассказывала. Другие будущие мамочки меня сторонились, как будто я заразная. Только одна, тоже юная совсем, подошла и тихонько сказала: ты молодец, что решилась, я бы тоже так хотела, но я всех боюсь.

Когда сын родился, попросила посмотреть: любопытно было. Подумала, помню: смешной, на мышонка похож.

Когда уже все подписала и вышла из роддома с черного хода, помню, снег падал. Я голову подняла, смотрю, как снежинки прямо мне на лицо летят, и такое облегчение: все закончилось! Свободна! Свободна!

Уехала в Петербург через два дня. Потом, много лет спустя, узнала, что тетка хотела ребенка забрать. Ей не дали, якобы потому, что она инвалид, но я думаю, это потому, что они уже его (он же здоровый совсем родился и от здоровых родителей) кому-то пообещали.

Вернулась, никому ничего не сказала, конечно. Выучилась, работала, подрабатывала где могла, ипотеку за квартиру выплачивала. Ездила на юг отдыхать — очень море люблю. Замуж долго не хотела. Потом все говорят: пора, пора, часики тикают. Вышла замуж не особо по любви даже. Родила Диму. В семье скучно было, и мне, и мужу. Ничего общего, кроме быта. Пытались как-то наладить все. Кота завели. Дом в деревне купили, потом продали: как-то вот совсем незачем оказался. Когда муж ушел, я даже и держать не стала. Мы не ссорились, у нас и сейчас отношения в общем хорошие.

Когда с Володей сошлись, я тогда только и поняла, что прямо в семье весело может быть, и хочется вечером поскорее попасть домой. Володя — он тоже из провинции приехал. И танго там занимался. Мы нашу лоджию переделали, чтобы стекла от пола до потолка. Ставим вечером светомузыку, переодеваемся и танцуем либо вдвоем, либо поодиночке — а три дома напротив смотрят. Нам рассказывали, даже ждут по вечерам, не начинают на своих лоджиях чай и вино пить: когда там у этих ребят вечерняя танцевальная программа начинается?

— Так. Все, в общем, понятно, — сказала я. — Жизнь как жизнь. Со своими радостями и скелетами в шкафах. А ваш вопрос ко мне сейчас — он в чем?

— Так я же еще не дошла до того, за что вы меня сейчас осудите, — удивилась Серафима.

«Ох ты ж, ёлки-палки!» — подумала я и мысленно зажмурилась.

— Я ваш блог на «Снобе» давно читаю, психология мне в общем не интересна, но у вас истории занятные бывают. И вот вы не раз писали, что современным детям все дают и все у них есть, в том числе и от родителей внимание, а они ничего не ценят. И даже говорят об этом. Попробовала бы вот я маме или отцу покойному в детстве сказать: что-то вы меня недостаточно материально обеспечиваете или недостаточно вникаете в мой богатый внутренний мир… Да они бы об меня сразу хорошо если веник, а не кочергу обломали!

А у нынешних все вот ровно как вы пишете. Коллеге по работе сын заявил: ты по закону должна меня до 18 лет всем обеспечивать. А запугивать меня лишением интернета и карманных денег не имеешь права — я на тебя в соответствующие органы пожалуюсь. Другой дочь 14 лет сказала: когда я стану взрослой, мне будет нужна отдельная жилплощадь. Вы с папой об этом подумали? И вот мой Димка тоже намедни дорос: мне нужно купить то и это, и еще вот телефон у меня уже старый и не той системы. Я говорю: я тебя услышала, но пока таких денег нет. А он мне: ты, между прочим, себе три новых платья купила. А зачем тебе? Чтобы с Володей на лоджии кривляться? Не стыдно в твоем-то возрасте?

Ну тут я психанула, признаюсь. Заткнись, говорю, щенок, не твоего это ума дело, на что мне мои заработанные деньги и мое свободное время тратить.

А он тоже уже в бутылку полез — тут мы с ним похожи, это он унаследовал от меня, отец-то его всегда спокойный человек был. И понеслось вот это вот все, уже без всякого разбору:

— Я тебя ненавижу! Ты меня никогда не понимала! Тебе до меня никакого дела нет! Ты мне вот это во втором классе не купила! А в пятом не заступилась за меня перед учительницей! И кроссовки мне на рынке покупаешь! А у Володи твоего фирменные! И отца ты из дома выгнала! И мне все детство испортила! И вообще, зачем ты меня родила, чтобы вот так потом издеваться!

На этом месте у меня в голове что-то щелкнуло, и я ему спокойно так и говорю:

— Зайчик, а ты знаешь, что вообще-то я тебе очень приличное детство устроила и неплохо совсем в него вложилась, особенно если в сравнении с твоим братом смотреть…

Он как-то меня услышал, несмотря на то что орал, и сразу осекся:

— По сравнению с каким это братом?

Тут я ему вкратце все и рассказала. Он сразу сдулся, как воздушный шарик, и ушел. И с тех пор со мной почти не разговаривает. Ну так, если односложное что-то. Общается только с Володей.

— Володя знает о вашем старшем сыне?

— Не знал все эти годы. Я думала так: он-то тут точно ни при чем, с какого перепугу такое на него вешать? А тут уж, конечно, пришлось все рассказать. Он жалостливый и меня жалеет. Говорит: ну вот, всегда так, мир к женщинам и детям несправедлив, ты страдала, а потом еще и этот ребенок, может быть, тоже, а тому козлу-студенту — вообще ничего. Володе вообще всех, кого он считает слабыми, жалко — даже червяков на асфальте. Мне это умилительно, если подумать, то, наверное, я его люблю.

— А Диму ему не жалко?

— Нет. Диме он говорит: ты мужик в будущем, тебе это урок, вот если от тебя подружка забеременеет, сбегать не смей. Но лучше, конечно, самому предохраняться.

— А Дима на это что?

— Бледнеет и уходит. Возразить-то нечего. И вот теперь уже к вам вопрос: что мне со всем этим делать-то? И возможно ли оно вообще, или все поезда уже ушли с перронов?

— Ну не все, — подумав как следует, сказала я. — Но часть безусловно уже ушла. Причем довольно резко и не по расписанию. Из-за вашего внезапного признания у вашего Димы произошло резкое и, надо отметить, довольно драматическое взросление. В его индивидуальной вселенной это событие можно сравнить со смертью человека в семье или с началом войны в стране. Все стало иным, фарш нельзя провернуть назад, и мир Димы уже никогда не будет прежним. В это время подростки резко взрослеют.

— А он не…? А у него не…? Ну не знаю, как там в ваших психологических журналах пишут… не станет психологическая травма?

— Если вы правы и Дима действительно по психотипу похож на вас, то ничего такого особенного с ним, скорее всего, не случится. Просто отныне он будет жить и взрослеть в слегка другом мире.

— А наши отношения с ним? Они что же, закончились?

— Да нет, конечно. Скажите: вы жалеете о том, что сказали ему о брате?

— Даже не знаю, — Серафима пожевала губу. — Иногда кажется, что да, иногда — что нет. Мне самой, пожалуй, даже легче стало, но это скорее от того, что Володе рассказала. Мы с ним даже обсудили: может сейчас можно как-то узнать, что с тем ребенком стало? Он же совсем взрослый уже. Володя говорит: если бы знать, что у него все хорошо, так и не лезть к нему, конечно, но тебе все равно спокойнее. А если что не так — так может можно бы и помочь? Мне всегда страшно было даже думать в эту сторону, но вот если с Володей вдвоем…

— А давайте к Диме вернемся. Вы, как я поняла, в общем о своем внезапном информировании одного сына о существовании другого не жалеете. Значит, каяться вам не надо. Но надо обязательно сообщить Диме, что вы готовы ответить на все его вопросы по этому эпизоду вашей биографии, если и когда таковые случатся. Далее непременно проинформируйте его о том, что все любят как умеют. Вы ведь любите своего младшего сына?

— Ну в общем, наверное, да…

— Значит, конкретно вы умеете только вот так, а не иначе. Поскольку другой матери у него нет, это обстоятельства его жизни. В 17 лет ваших чувств хватило лишь на то, чтобы поразмыслить и сохранить эмбриону жизнь. На мужа их не хватило вообще, хотя вы оба честно пытались. Володю и Диму вы любите, они оба трогают вас эмоционально. Это все, что вы на сегодня можете.

— Но это же меня не оправдывает?

— Это объяснение и карта происходящего для Димы. А вам нужно оправдание?

— Нет, оправдание мне как раз не нужно.

— Тогда — это вас действительно не оправдывает. Но, где бы мы ни находились сейчас, всегда можно развиваться и всегда можно двигаться дальше. Володя, судя по вашему рассказу, эмоционально развитый человек.

— Вот это уж да!

— Значит, вы можете чему-то у него научиться. И куда-то еще продвинуться.

— А к вам мне надо еще приходить?

— Не надо. А вот Дима, если захочет поговорить, пусть приходит.

— Что ж, поняла, я попробую, спасибо за уделенное время, — бодро сказала Серафима, поправила прическу и слегка размазавшийся макияж и вышла из моего кабинета.