Откуда у камней берутся прозвища и как работает память мха

Я ходила по этой тропе ночью, босиком, лет двадцать — кажется, большую часть жизни; земля упиралась в свод моей стопы. Чаще всего я не включала фонарик — пусть тропа ведет меня домой сквозь мрак Адирондака. Моя нога касалась земли, словно пальцы — фортепианных клавиш, наигрывая по памяти старую прекрасную песню сосновых иголок и песка. Я могу сказать, не раздумывая, что на большой корень сахарного клена, где каждое утро греются подвязочные ужи, надо ступать осторожно. Однажды я ударилась о него пальцем ноги и хорошо это помню. У подножия холма, где тропа размыта дождем, я сворачиваю и делаю несколько шагов среди папоротников, стараясь не наступать на острые камни. Тропа поднимается и ведет на гребень из гладкого гранита, еще хранящего дневное тепло. Всё остальное просто — песок и трава; место, где моя дочь Ларкин наступила на осиное гнездо, когда ей было шесть; заросли полосатых кленов, где мы однажды нашли целое семейство птенцов ушастой совы, которые сидели рядком на ветке и крепко спали. Я сворачиваю к своему домику, на том месте, где могу слышать весеннюю капель, обонять весеннюю сырость, ощущать весеннюю влагу между пальцами ног.

Я впервые оказалась здесь студенткой, чтобы пройти практику по полевой биологии на биологической станции Кренберри-Лейк. Там я как следует познакомилась со мхом, бродя с доктором Кечледжем по лесам и разглядывая мох через стандартную ручную лупу (модель для студентов производства «Уардс сайтифик»), взятую из кладовой и подвешенную к моей шее на грязном шнурке. И я поняла, что попала, когда по окончании практики потратила часть своих скудных студенческих сбережений на профессиональную лупу «Бауш и Ломб», такую же, как у Кечледжа.

Эта лупа до сих пор со мной, я ношу ее на красном шнурке, когда сама вожу студентов по тропам возле озера Кренберри — я вернулась сюда и стала преподавателем, а затем начальником биологической станции. За все эти годы мох изменился далеко не так сильно, как я. Pogonatum* вдоль Башенной тропы, тот, который показывал нам Кеч, по-прежнему растет там. Каждое лето я останавливаюсь, чтобы разглядеть его получше, и дивлюсь его долголетию.

В последнее время я каждое лето выбираюсь на камни, стараясь понять, как образуются массивы мха. Каждый валун стоит отдельно от других: одинокий остров в бушующем море леса. Единственный его обитатель — мох. Мы пытаемся понять, почему на одном камне спокойно сосуществуют десять и более видов мха, тогда как соседний, внешне точно такой же, занят всего одним видом, растущим в одиночестве. Какие условия способствуют возникновению разнообразных сообществ вместо отдельных индивидов? На этот вопрос нелегко ответить даже применительно ко мхам, а тем более — к людям. К концу лета должна выйти чудесная небольшая публикация — наш вклад в выяснение правды относительно мхов и камней.

По всем Адирондакским горам разбросаны ледниковые камни, круглые глыбы гранита, оставленные отступающим льдом десять тысяч лет назад. Из-за этих мшистых шаров лес кажется каким-то первобытным, но я знаю, как сильно изменился пейзаж вокруг них: от голой, выглаженной ледником равнины до густых кленовых лесов, окружающих камни в наши дни.

Большинство валунов доходят мне лишь до плеча, но есть и такие, которые полностью можно обследовать, лишь встав на лестницу. Мы со студентами обматываем их мерной лентой, определяем освещенность и кислотность, устанавливаем количество трещин и толщину тонкого слоя гумуса. Мы тщательно заносим в каталог положение всех видов мха и их названия. Dicranum scoparium. Plagiothecium denticulatum. Студенты хотели бы указывать другие имена, покороче. Но у мхов, как правило, нет расхожих названий — никто ими не озаботился. Есть только научные, обремененные всеми формальностями согласно классификации Линнея, великого таксономиста растений. Своему собственному имени он, в интересах науки, предпочитал его латинизированный вариант — Carolus Linnaeus.

Многие камни здесь имеют прозвища, и люди, бродящие близ озера, пользуются ими для ориентирования: Стул, Чайка, Обгорелый, Слон, Скользящий. За каждым прозвищем стоит какая-нибудь история, и всякий раз, когда мы произносим его, перед нами приоткрывается прошлое и настоящее этого края. Мои дочери выросли в местах, где у камней по умолчанию есть имена, и дали им свои собственные: Хлебный, Сырный, Китовый, Читальный, Ныряльный.

Имена, которыми мы наделяем камни и другие существа, зависят от нашей точки зрения, от того, находимся мы внутри или вне круга. Имя, что срывается с наших губ, отражает наше знание о другом, и поэтому мы даем своим любимым тайные, нежные имена. Те, которые мы придумываем для себя — это четкое самоопределение, установление границ нашей личной территории. За пределами круга научных названий мхов может быть достаточно, но внутри — как они сами себя называют?

Одна из прелестей биологической станции состоит в том, что она мало меняется от лета к лету. Мы как бы надеваем ее на себя каждый июнь, как выцветшую фланельную футболку, еще пахнущую дымом от дров из прошлого лета. Это основание нашей жизни, наш подлинный дом, нечто постоянное в столь переменчивом мире. Не было еще лета, когда парулы не гнездились бы в елях напротив столовой. В середине июля, когда еще не созрела черника, в лагерь то и дело забредает какой-нибудь голодный медведь. Бобры проплывают мимо причала, через двадцать минут после захода солнца — как по часам, а утренний туман всегда задерживается дольше всего на южном склоне Медвежьей горы. Что-то меняется, конечно. Суровой зимой, когда озеро замерзает, лед выталкивает плавучий лес на берег. Однажды старое серебристое бревно с веткой наподобие шеи цапли передвинулось на шестьдесят футов. А как-то летом дятлы-сокоеды стали вить гнезда на другом дереве, после того как буря отломала верхушку сгнившей старой осины. Но даже изменения складываются в привычный узор, как следы волн на песке: на совершенно спокойном озере появляются трехфутовые валы, листья осины начинают шуметь за несколько часов до дождя, строение вечерних облаков предвещает завтрашний ветер. Я черпаю силу и успокоение в этой физической близости с землей, в сознании того, что знаю имена камней и мое место в мире. На этом диком берегу мой внутренний пейзаж становится почти идеальным отражением внешнего мира.

Итак, я была поражена тем, что увидела в тот день на такой знакомой тропе, в нескольких милях от моего домика, если идти к берегу. Я застыла как вкопанная. Растерявшись, я затаила дыхание, оглядываясь, стараясь успокоить себя: я на той же самой тропе, я не уклонилась ни в какое сумеречье, где вещи не таковы, какими они кажутся. Я ходила по этой тропе несчетное число раз, но только в тот день увидела их: пять глыб, каждая размером со школьный автобус, сгрудившиеся в кучу — их очертания так хорошо сочетались друг с другом, что, казалось, они обнимаются, как пожилые супруги. Видимо, их принес сюда ледник, расположил, уподобив любящим существам, и ушел. Я молча обошла это скопление, ощупывая пальцами мох.

На восточной стороне было отверстие — пещероподобная темная щель между глыбами. Почему-то я знала, что оно должно быть там. Этот проход, никогда не виденный мной, казался странно знакомым. Моя родня происходит из Медвежьего клана Потаватоми. Медведь владеет целительскими знаниями, которыми делится с людьми, и состоит в особых отношениях с растениями. Он называет их по именам, знает их истории. Мы призываем его, чтобы обрести понимание, выяснить, каково наше предназначение. Думаю, что я следую по пути Медведя.

Даже местность вокруг выглядела какой-то настороженной, всё до мельчайших деталей находилось в каком-то неестественно резком фокусе. Но когда я тряхнула головой, чтобы прийти в себя, то услышала знакомый шелест волн, набегающих на берег, и щебет горихвосток над головой. Встав на четвереньки, я поползла в темную пещеру, надо мной были тонны каменной породы, и я вообразила, что попала в медвежью берлогу. Я понемногу продвигалась вперед, шероховатый камень больно обдирал голые локти и предплечья. Поворот — и свет, шедший снаружи, погас. Я принюхалась: воздух холодный, медведем не пахнет — только мягкой почвой и гранитом. Нащупывая дорогу пальцами, я двинулась дальше, не очень понимая, зачем. Пол пещеры клонился вниз и состоял сплошь из сухого песка— дождевая вода не доходила до этого места. Впереди, за следующим поворотом, начинался подъем. Увидев свет и зелень — лес,— я поползла туда. Наверное, я нашла сквозной проход под глыбами. Выбравшись из туннеля, я обнаружила, что вокруг меня вовсе не лес, а луг с невысокой травой, окруженный каменными стенами. То была комната, залитая светом комната, круглый глаз, созерцавший небесную голубизну. Цвела индейская кисть, по краям, у каменной ограды, рос пахший сеном папоротник. Я оказалась внутри круга. Никакого прохода, кроме найденного мной, не было, и я ощутила, как это отверстие закрывается позади меня. Оглядев кольцо, я не обнаружила никакой щели. Сначала я испугалась, но нагретая трава пахла так сладко, а каменные стены были усеяны мхом. Странно было слышать перекличку горихвосток среди деревьев за пределами круга, в параллельной вселенной, исчезнувшей, как мираж: меня окружали мшистые стены.

Внутри каменного круга я необъяснимым образом лишилась мыслей и чувств. Глыбы полны смысла: это глубинное присутствие, притягивающее жизнь. То было место силы, обмена энергией, который идет на чрезвычайно длинных волнах. Я стояла под взглядом камней, и мое присутствие заметили.

Глыбы невероятно медленны и сильны, но всё же не могут устоять перед еле слышным дыханием зелени, могучим, как ледник: мох истирает их поверхность, крупица за крупицей, медленно обращая камень в песок. Есть старинный диалог — в стихах, если уж быть совсем точным — между мхами и скалами. О свете и тени, о смещении континентов. Это называется «диалектикой мха на камне — взаимодействие безмерности и малости, прошлого и настоящего, неподвижности и динамизма, инь и ян»**. Материальное и духовное живут здесь бок о бок.

Сообщества мхов могут быть тайной для ученых, но они известны кое-кому другому. Живя в тесном соседстве со скалами, мхи знают их очертания. Они помнят, как вода находит путь по расщелине, так же как я помню дорогу к дому. Стоя внутри круга, я знаю, что мхи обладают именами, обретенными задолго до Линнея, придумавшего латинские названия растений. Время идет.

Не знаю, надолго ли я отлучилась, на сколько минут или часов. Всё это время я не ощущала собственного существования. Только глыбы и мхи. Глыбы и мхи. Потом, словно почувствовав мягкое прикосновение чьей-то руки к моему плечу, я пришла в себя и оглянулась. Транс прервался. Я снова слышала перекличку горихвосток над своей головой. Стены, сомкнувшиеся кольцом, сияли всевозможными мхами, и я вновь увидела их, как в первый раз. Зеленое и серое, старое и новое, здесь и сейчас: всё это осталось навсегда друг рядом с другом, принесенное ледниками. Мои предки знали, что в скалах заключены истории нашей планеты, и я какое-то время могла слышать их.

В мои мысли ворвался шум, назойливое жужжание, прервавшее неторопливую беседу глыб. Дверь в стене вновь открылась, время опять пошло. В каменном круге появилось отверстие, дар был сделан. Я способна смотреть на вещи по-разному, изнутри и извне круга. Дар сопровождается ответственностью. Мне совсем не хотелось именовать мхи в этом месте, присваивать им Линнеевы эпитеты. Я решила, что моя задача — передать сообщение о том, что у мхов есть свои имена. Их способ существования в мире нельзя выразить посредством одних лишь данных. Они напоминают мне: нельзя забывать, что есть тайны, которые не раскрыть при помощи рулетки, вопросы и ответы, которые не имеют отношения к истине относительно глыб и мхов.

Мне показалось, что ползти обратно легче. На этот раз я знала, куда направляюсь. Я обернулась, взглянула на глыбы и поставила ступню на знакомую тропу, ведущую к дому. Я знала, что следую путем Медведя.

*Pogonatum — мелкий мох, родственник кукушкиного льна, часто растет вдоль троп, придорожных канав, на участках голой почвы.
** Schenk H. Moss Gardening. Portland: Timber Press, 1999.