Иван Барков. Жить грешно

Это сейчас каждый менеджер пишет стихи про нежность, а триста лет назад поэтов было немного и люди они были солидные: одной рукой открывали атмосферу у планеты Венеры, другой — живописали силу русского оружия. Получались (за вычетом ритма и метра) колонки в газету «Известия».

Крепит отечества любовь
Сынов Российских дух и руку;
Желает всяк пролить всю кровь,
От грозного бодрится звуку.

И в гроб они сходили респектабельно, в орденах и без долгов. Все, кроме одного. Он был буян и пьяница. И был он был первый русский постмодернист и современный художник — вместо того, чтобы воспевать органы государственной власти, воспевал половые органы.

Приап, правитель ***, ***
Владетель сильный над ***
Всегда ты всех *** готов,
Обнявшись ты лежишь с ***
Твой *** есть рог единорога,
Стоит бесслабно день и ночь,
Не может *** отбить он прочь,
Столь ревность их к нему есть многа.

Даже в XXI веке штрафуют за ***, а в XVIII такие стихи не могли быть напечатаны вовсе, но именно они прославили Ивана Баркова, первого русского поэта-самоубийцу. Известно о нем исключительно мало: поповский сын, учился при Академии наук, имел «к латыни острое понятие», был исключен за пьянки, вернулся вольнослушателем и попал к Ломоносову в секретари, как Беккет к Джойсу.

Баркову приписывают всё матерное или просто остроумное. Начиная с «Луки Мудищева» — поэмы пушкинской поры — и заканчивая афоризмом «жил грешно и умер смешно». Про смерть его известно даже меньше, чем про жизнь. То ли повесился в собственном камине, то ли утоп в дерьме, провалившись в нужник. В любом случае хороша метафора.

 

Кондратий Рылеев. Проклятая земля

В начале XIX века Россия начала убивать своих поэтов. Первым был Кондратий Рылеев: повесили его не за стихи, но они, конечно, стали отягчающим обстоятельством.

 

Трусит он законов,
Трусит он масонов.
Ай да царь, ай да царь,
Православный государь!

Только за парады
Раздает награды.
Ай да царь, ай да царь,
Православный государь!

А за комплименты —
Голубые ленты.
Ай да царь, ай да царь,
Православный государь!

А за правду-матку
Прямо шлет в Камчатку.
Ай да царь, ай да царь,
Православный государь!

Программа Северного тайного общества декабристов, где Рылеев состоял, тоже звучала довольно современно: двухпалатный парламент, пятнадцать республик, свобода слова, отмена рабства. Дикие фантазии в стране со средней продолжительностью жизни в 28 лет.

Пушкин (его убьют еще не скоро) называл стихи Рылеева «слабыми и состоящими из общих мест». В самом деле, его письма жене из Петропавловской крепости читать куда интересней. В них и страх смерти, и религиозное раскаяние, и подробнейшее обсуждение хозяйственных дел и неизменная, навязчивая надежда на милосердие Николая Первого — брата новопреставленного «ай да царя».

«Государь обещал. На счет мой будь покойна… Дней через десять пошли к Донауровой сказать решительно, что ты деревню уступаешь за 36 000, с тем чтобы она взяла на себя ломбардный долг и расходы при совершении купчей».

«Жалею только, что я уже более не могу быть полезным моему отечеству и Государю, столь милосердному… Не забудь, что 3 июля надо внести проценты за деревню. Олимпиаде и Мишке дай отпускныя и по 50 р. и скажи крестной их матери, чтобы приискала им место в ученье».

То ли Рылеев правда верил в царские милости, то ли рассчитывал, что цензоры передадут эти письма прямо Николаю в руки. Не вышло.

«Бог и Государь решили участь мою: я должен умереть и умереть смертию позорною. Да будет его святая воля!... У меня осталось здесь 530 р. Может быть, отдадут тебе».

Николаевские репрессии начались с самого театрального эпизода в истории русских казней. Петербург, июль, пасмурно, ветер с Невы, на эшафоте пятеро, двое — Каховский и Пестель — уже мертвы, троих не выдержала веревка, среди них — Рылеев. Декабристы живыми падают в яму для трупов, и Рылеев, восходя на эшафот повторно, говорит: «Мне ничто не удавалось, даже и умереть!»

Приписывают ему и другую, легендарную фразу: «Проклятая земля, где не умеют ни составить заговора, ни судить, ни вешать!» Но мог ли такое сказать человек, так любивший Государя?

 

Петр Якубович. Гибнущее дело

От ближайшей станции до забайкальского села Горный Зерентуй ехать триста километров. Там и сейчас-то худо. А в конце XIX века был свинцовый рудник и поселение каторжан. Там и поженились Петр Якубович и Роза Франк. Ему дали 18 лет за то, что народоволец. Ей — 15 лет за то, что получила от него телеграмму.

«Бросают в Сибирь на каторгу просто людей, а из Сибири, из каторги выходят Достоевские, Короленко, Мельшины, — десятки и сотни красиво выкованных душ». Мельшин — это Якубович: северная фамилия казалась ему благозвучней малороссийской, сейчас, впрочем, забыты обе.

Там, где, холодом облиты,
Сопки высятся кругом, —
Обезличены, обриты,
В кандалах и под штыком,
В полумраке шахты душной,
Не жалея сил и рук,
Мы долбим гранит бездушный
Монотонным «тук» да «тук»!

Где высокие порывы,
Сны о правде и добре?
Ранний гроб себе нашли вы
В темной каторжной норе!
Счастья кончены обманы,
Знамя вырвано из рук...
Заглушая сердца раны,
Мы стучим лишь «тук» да «тук»!

С нелюдимого Востока,
С плачем снежных непогод
Этот стук пройдет далеко,
В грудь отчизны западет!
И на гибнущее дело
Вышлет сотни свежих рук...
Бейте ж, братья, бейте смело,
Неустанно: «тук! тук! тук!»

Якубович пережил каторгу и умер, хоть и рано, но своей смертью. Всего же по делам «Народной воли» повесили, расстреляли и репрессировали иным способом 10 тысяч человек, хотя в самой организации состояло не больше пятисот. Впрочем, поэтов среди них почти не было.

Сейчас народовольческие стихи звучат немного старомодно. Зато ничуть не старомодна народовольческая публицистика. «Народ находится в состоянии полного рабства экономического и политического. Он трудится исключительно для прокормления и содержания паразитных слоев и лишен всяких прав… Самая мысль о какой-то воле народа считается преступлением против существующего порядка. Опутанный со всех сторон, народ доводится до физического вырождения, до отупелости, забитости, нищенства — до рабства во всех отношениях».

 

Микола Хвылевой. Азиатское возрождение

Якубович не увидел, как народ попытались вывести из рабства — возможно, и к лучшему, потому что попытка эта закончилась не очень хорошо. Во всяком случае, для поэтов: их начали разгонять и убивать целыми группами, смерти не избежал ни акмеист Гумилев, ни футурист Лившиц, ни обэриут Введенский. Но это случаи известные, а самое массовое убийство поэтов в России помнят плохо. Зато его помнят на Украине.

Киевские модернисты мало отличались от петроградских и московских. Так же эффектно одевались и страстно фантазировали, так же ненавидели и обожали друг друга, так же состояли в бесчисленных кружках и сектах, называя их «пролетарскими», даже если ничего пролетарского в них не было.

Лидер Свободной академии пролетарской литературы, поэт Микола Хвылевой не любил русских писателей за пассивность и пессимизм, предлагал смотреть на Запад, в «Европу Гете, Дарвина и Маркса», но писал при этом похоже на русских футуристов, только чуть консервативней.

А теперь я люблю огород,
этот чуткий трамвайный звон.
Он во мне невозможно скоро
дорогим дымком зацвел.
Извините, сизые дали,
я свой век доживу тут...
И поют для меня тротуары
про мечту.

Манифесты его и памфлеты были куда необычней стихов. «Азиатское возрождение тесно связано с большевизмом, при этом духовная культура большевизма может ярко проявиться только в молодых советских республиках, и в первую очередь под голубым небом юго-восточной республики коммун, которая всегда была ареной городских столкновений и которая воспитала в своих буйных степях тип революционного конкистадора… Ньютон связывал мировой порядок. Сегодня фашизм пришел этот порядок укрепить. И хотя этот приход запоздалый, но это достаточно удачная и своевременная вылазка: темперамент фашизма не может не вызвать симпатию».

Эту дичайшую смесь взглядов тут же окрестили хвылевизмом, но время было еще травоядное, украинизация была в моде, Хвылевой покаялся и остался жив. 13 мая 1933 года он пригласил к себе друзей, обещая порадовать новым произведением. В разгар застолья вышел в кабинет — и застрелился. На столе лежала записка: «Ужасно больно. Да здравствует коммунизм. Да здравствует социалистическое строительство. Да здравствует коммунистическая партия».

Освобождая северные тюрьмы к годовщине Великого Октября, с 27 октября по 4 ноября 1937 года в карельском урочище Сандормох расстреляли 1111 человек. В том числе всех оставшихся украинских модернистов: десятки писателей, художников и режиссеров. На Украине их принято называть «Расстрелянным возрождением».

Их лидер Хвылевой не дожил до Сандормоха четыре года. Другие были осторожней и Сандормох пережили — если это можно назвать жизнью. Павел Тычина, товарищ Хвылевого и адресат его стихов, до самой смерти славил мудрость партии на двух языках, написал гимн Украинской ССР и получил в общей сложности пять орденов Ленина.

 

Павел Коган. За нами Россия

В 1918 году, когда молодой Хвылевой бродил по революционному Харькову, в революционном Киеве родился Павел Коган. По-украински он не написал ни строчки, он был стопроцентный русский поэт, просто не повезло попасть в учебники. Вся жизнь его уместилась между двумя войнами.

...И когда мне скомандует пуля «не торопиться»
И последний выдох на снегу воронку выжжет
(Ты должен выжить, я хочу, чтобы ты выжил),
Ты прости мне тогда, что я не писал тебе писем.
А за нами женщины наши,
И годы наши босые,
И стихи наши,
И юность,
И январские рассветы.
А леса за нами,
А поля за нами —
Россия!
И наверно, земшарная Республика Советов!
Вот и не вышло письма.
Не вышло письма,
Какое там!
Но я напишу,
Повинен.
Ведь я понимаю,
Трубач «тари-тари-те» трубит: «по койкам!»
И ветра сухие на Западной Украине.

В 1926 году еще можно было, как Хвылевой, называть себя большевиком, восхищаться фашизмом и не чуять противоречий, но к 1941 году противоречия стали неразрешимы. Война застала Когана в Армении: после второго курса Литинститута он пошел в геологическую экспедицию.

Раньше как-то так выходило, что у русских поэтов было два варианта: остаться собой и погибнуть в петле или в нужнике — или поступить отечеству на службу и выжить. Но Коган не выбирал. Он был серьезно болен, мог откосить, взять бронь по состоянию здоровья, но пошел добровольцем. Умер он, как и предсказано, от пули. Стреляли, впрочем, не в поэта Когана, а в лейтенанта Когана, командира разведотряда. Сопка, на которой его убили, называется очень красиво: Сахарная Голова.

 

Николай Рубцов. Дряблое горло

19 января 1971 года Николая Рубцова — того самого, который «я буду долго гнать велосипед», — задушила любовница.

«Когда вы душили Рубцова, то отрывали всю руку от его горла или нет?» — спросил следователь. «Один раз отрывала руку, а затем снова схватила за горло. Горло у Рубцова было каким-то дряблым», — ответила Людмила Дербина, тоже, кстати, поэтесса.

На этот раз Россия ни при чем — ну или явилась в образе обиженной женщины. Пил он страшно, пил да ее поколачивал (все синяки и царапины занесены в протокол), вот и задушила в драке.

«Я схватила Рубцова в охапку и повалила на кровать… Но он босой ногой пнул мне в грудь. Я не упала, а только отшатнулась. Рубцов вскочил, опрокинул стол, рванулся к двери из комнаты, но я схватила его в охапку и не пускала из комнаты. Рубцов сопротивлялся. Мы оба упали на пол, но я схватила Рубцова за волосы, каким-то образом оказалась наверху. Рубцов потянул руку к моему горлу. Я схватила руку Рубцова своей рукой и укусила. После этого схватила правой рукой за горло Рубцова двумя пальцами и надавила на горло. Рубцов не хрипел, ничего не говорил — это длилось несколько секунд. Мне показалось, что Рубцов сказал: „Люда, прости. Люда, я люблю тебя. Люда, я тебя люблю“. Это были три фразы, он говорил их, а не кричал. Я взглянула на Рубцова и увидела, что он синеет, я отцепилась от него. Рубцов сразу перевернулся на живот. Еще, кажется, вздохнул, а затем затих…»

Самое удивительное, что женщина эта не просто жива — ей 77 лет, — но и ведет страничку на сайте «Стихи.ру». Она дважды номинантка премии «Наследие» и премии «Народный поэт».

Непонятно, что это говорит о нашей эпохе, но что-то говорит.

После Рубцова был и Борис Рыжий, и другие, малоизвестные убитые и самоубийцы, но время драматичных отношений поэта и государства уже закончилось. Осталась бытовуха. Смерть поэтов перестала волновать публику, да и сами поэты перестали владеть думами.

Они снова респектабельны: Ломоносовы, не Барковы. И, кстати, снова пишут про славу русского оружия.

Предпочитая смешной смерти долгую, долгую жизнь.