Три сестры в Зазеркалье

Сколько можно слушать текст чеховских пьес, когда все реплики уже знаешь наизусть? Когда небо-в-алмазах, трам-там-там, у лукоморья дуб зеленый, надо жить — носятся вокруг как какие-нибудь атрибуты человеческого существования в космосе и никогда никуда не исчезают? Андрий Жолдак в своих «Трех сестрах» на сцене Александринки шагнул в космос: перенес действие в нереальное будущее и представил реинкарнацию трех сестер, вспоминающих подробности прозоровского быта и своих переживаний. Дописал (о ужас!), додумал знакомые биографии. Погрузил героев в фолкнеровские и бергмановские бездны. Добавил безжалостности и физиологичности современного кино. Получилось по-земному и по-чеховски.

Спектакль называется «По ту сторону занавеса». Зрители сидят на сцене и видят зачехленный белым полотном старинный зал Александринского театра. Иногда его закрывает экран — и тогда на них обрушиваются океан, катящий куда-то огромные волны, или высокий лес, где растут ландыши и поют птицы. Остальное — странная геометрическая конструкция явно неземного происхождения или уютный домик с обоями в розочках — не так уж и важно, потому что хрестоматийная и, кажется, понятная уже навсегда жизнь сестер Прозоровых проигрывается снова и снова перед лицом бездны, вечности, на краю катастрофы. По ту сторону бытия, а не просто занавеса. И от этого становится страшно.

А как же они поначалу радуются возвращению! Еще не зная, кто из них Ольга, Маша, Ирина, они подставляют лица солнцу, ловят руками снег — надо же, 5 мая, а идет снег! — переговариваются с птицами, играют в мяч, видят маму: «Девочки, домой!» Титры — без них теперь никуда — объясняют: «Детство, лес, им 10, 12, 14 лет». Они придут домой и все вспомнят. Даже то, чего мы о них не знали, хотя и догадывались, даже то, что вспоминать не стоило.

Сны и фантазии — основа театра Жолдака, и часто в них оказывается больше правды, чем в самых что ни на есть реалистических картинах. В этом спектакле он ничего не боится и все договаривает до конца: Маша любит в Вершинине своего отца; Ирина вообще никого не любит и от этого глубоко несчастна; Ольга влюблена в Кулыгина, который из ничтожного преподавателя гимназии становится одним из главных героев спектакля — со своей мучительной страстью к Маше и садистическими наклонностями типичного обитателя российской глубинки. Тузенбах погибает, потому что его преследует крик «я тебя не люблю!». Как видите, чеховские «пять пудов любви» соблюдены точь-в-точь. Вот только отношения обретают плоть и обнажают свою сущность там, где этого совсем не ждешь. Ну кто не помнит слова Вершинина: «Я ничего не ел с утра. Мы начали браниться в семь...»? У Жолдака эта сцена совместного их с Машей поедания настоящих котлет — начало любви. Игорь Волков — помятый, старый, зауряднейший и измордованный жизнью Вершинин — не только на наших глазах теряет от этой любви голову, но и импровизирует, обращаясь то ли к Тузенбаху, то ли к сидящему в первом ряду театроведу Николаю Песочинскому: «Коля, давай философствовать! Ведь нет счастья... А какой тогда смысл во всем?!» Они не там, по ту сторону рампы, со своими страданиями, они рядом, смотрят в глаза и ничего не стыдятся.

Жолдак умеет делать своих актеров бесстрашными, будь это старая гвардия замшелого театра или артисты знаменитой труппы. Елена Вожакина (Маша), Олеся Соколова (Ирина) и Елена Калинина (Ольга) играют с такой отдачей, что иногда становится не по себе. Имеем ли мы право заглядывать в такие закоулки души? Естественное любопытство тут же сменяется неловкостью: да в этом человек себе-то стыдится признаться, а тут — всем и во весь голос. Первый чеховский спектакль, в котором ясно: Ольга и Ирина — девушки, а Маша — женщина, хлебнувшая всего, что полагается. Это тема многих чеховских рассказов — стреноженная стремящаяся на волю женская душа — и здесь она прописана так подробно, что когда Кулыгин в очередной раз спрашивает: «Где Маша?» — а он практически не уходит со сцены, — становится физически страшно и хочется убежать. Там вообще есть две потрясающие сцены насилия, насилия над человеческой личностью прежде всего: Кулыгин и Маша и Соленый и Тузенбах. Виталий Коваленко — Кулыгин виртуозно играет всю гамму чувств отвергнутого человека, который убежден в своем праве, а Владислав Шинкарев — Соленый — это воплощение смерти: он молод, прекрасен и поет голосом знаменитого французского контратенора Филиппа Жарусски. И он тоже не сомневается в своем праве. На экране читаем «Соленый убивает Тузенбаха в долине ландышей». Эти вечные шепоты и крики, вечное путешествие по долинам плача на земляничной поляне. Ничего не меняется. Неизвестно, что там в будущем, но и в 1900-м, и сейчас люди обращаются с себе подобными как с теми тарелками, которые сестры то расставляют на огромном столе, то разбивают вдребезги. И апофеоз этого — инфернальная Наташа в сцене полнолуния, когда мы видим целых четыре луны: золотую в небе и прозрачную и две зеркальных на сцене. Надо отдать должное постановочной части театра: фантастические и порой трудно выполнимые замыслы режиссера и художника Даниэля Жолдака выполнены четко и безукоризненно.

Иногда сестры появляются в платьях с неправдоподобно длинными шлейфами: Маша в синем, Ирина — в белом. Они тащат эти шлейфы как свою неудавшуюся жизнь, спотыкаются и падают, потом играют в теннис, купаются в море, сушат волосы, мечтают о любви, неся букет белых астр в высоко поднятых руках как знамя. Они ссорятся с Андреем и тут же играют с ним в какую-то детскую забытую игру. Они умирают от горя, все действие сопровождает крик Ирины, похожий на крик раненой чайки, но, кажется, они ни за что не хотят возвращаться туда, где ничего этого нет. Почему — неизвестно, этого Чехов не объяснил.

В финале нет никакого полкового оркестра, а есть три детские фигурки в белом: Ольга, Маша и Ирина. 10, 12 и 14 лет. И три выстрела — они падают одна за другой. Зазеркалье не развлекло и не подарило никакого упоения «бездны мрачной на краю». Что-то происходит: у Кулябина они говорят на языке глухонемых, у Додина чеховские герои в исподнем бредут на смерть, а здесь их просто расстреливают. И никого не обманут затейливые поклоны артистов перед зеркалом, в котором отражаются зрители — до чего же красивая в Александринке сцена! Что-то происходит, и художники просто чувствуют это первыми.