Магнитофон «Романтик» и стенка «Хельга»: какую роль в нашей жизни играют вещи из прошлого

Ирина Савельева,
доктор исторических наук, директор ИГИТИ им. А.В. Полетаева, профессор кафедры истории идей и методологии исторической науки факультета истории ВШЭ

1. Почему людям важно помнить о своем прошлом — и они хранят предметы-символы, пишут дневники и воспоминания?

На первую часть вопроса уже много столетий отвечают философы, художники, психологи, нейрологи, социологи, историки и многие другие. Это сложный вопрос, но все мы знаем о разрушительных следствиях амнезии. А вот почему люди стремятся фиксировать свое прошлое в дневниках, хранят и систематизируют письма и фотографии и горюют, подозревая, что памятные им безделушки выбросят как ненужный хлам? Причин много, и по большому счету они экзистенциальные, связанные с необратимостью времени (предметы и тексты позволяют возвращаться в прошлое вновь и вновь); невозможностью принять смерть как окончательное решение, желанием оставаться значимым для своего круга, своих близких; стремлением обессмертить свой опыт и ценности. Оставленные тексты и вещи — это ведь своего рода вариант реинкарнации, причем и для тех, кому они адресуются.

2. Что мемуары, дневники, предметы из личных коллекций сообщают нам о «большой истории»? Насколько достоверны их свидетельства?

Речь не о достоверности. Мемуары, дневники, предметы из личных коллекций сообщают нам, прежде всего, об авторе, его взглядах, предпочтениях, страстях, самопрезентации. Конечно, когда речь идет о давних и бедных источниками временах или сокрытых эпизодах, приходится опираться на личные материалы в поисках фактичности. Но применительно к большинству событий Нового времени, изучение личных свидетельств — скорее увлекательная игра в сопоставления с другими источниками (личными в том числе) в попытках выстроить «достоверную» картину прошлого. Думаю, это одна из самых захватывающих игр среди тех, в которые играют историки.

3. Сталкиваетесь ли вы в повседневной жизни с напоминаниями о более или менее отдаленном прошлом? Если да, в чем они выражаются? Обращаете ли вы на это внимание?

В повседневной жизни вещи из прошлого играют особенную роль; для моего поколения, это, допустим, магнитофон «Романтик», плащ «болонья» или стенка «Хельга» производства ГДР — культовые вещи советской повседневности. Они вызывают мощные ассоциативные ряды, причем память о вещах удивительно униформна, она часто объединяет не только группы, но и очень большие сообщества. И здесь я не вижу инстанций, формирующих коллективную память. Воспоминания о материальном являются важнейшим пластом личного знания о прошлом. Что еще важнее, как показывают, например, исследования интернет-форумов и блогов, память о вещах эмоционально окрашена но, как правило, не конфликтна. Разные по социальной принадлежности, образованию, взглядам и культурным установкам люди «вспоминают» вещи без споров и конфронтации. Совсем иначе люди относятся к текстам.

Кирилл Левинсон,
кандидат исторических наук, доцент кафедры социальной истории факультета истории НИУ ВШЭ, ведущий научный сотрудник ИГИТИ им. А.В. Полетаева

Кому-то воспоминания о прошлом служат ресурсом, дают опору и силу в настоящем, и предметы-символы связывают их с этим ресурсом. У кого-то, наоборот, воспоминания о прошлом — это непроизвольное, неотвязное возвращение к былой травме, и тогда запись их может помочь дистанцироваться от прошлого, переработать его и освободиться от его сковывающего воздействия в настоящем. У кого-то дневник — это средство анализа своего текущего состояния, способ размышлять, а у кого-то — средство фиксации. Кто-то пишет мемуары потому, что считает свой опыт полезным для потомков, а кто-то сводит счеты. Кто-то следует чьему-то примеру, моде, наставлению или просьбе. А есть люди, которым это вообще не важно.

Нет единого общего ответа. Вопрос о достоверности и информативности решается по-разному в зависимости от того, что именно мы хотим узнать. Конечно, для определения надежности свидетельств нужна источниковедческая критика, но часто автор, записывая в дневник или в мемуары намеренно искаженную информацию о чем-то, невольно снабжает нас вполне достоверной информацией о чем-то другом.

Нельзя построить «большой нарратив» — рассказ об истории целой нации — только на дневниках и мемуарах, но историческая наука не зациклена на больших нарративах. Именно такие источники при умелом использовании позволяют не только вносить поправки в красивые схемы, но и сделать историю живой, идущей от человека и к человеку.

Всюду меня окружают предметы, у каждого из которых своя история. Глядя на них, я могу вспоминать события, людей, впечатления, чувства, мысли, мечты из прошлого. Мое нынешнее жилье имеет небольшую «историческую глубину», тут вещи младше меня. А в квартире родителей вещи напоминают об истории нескольких поколений нашей семьи.

Город или другая местность мне тем роднее, чем больше там точек, с которыми связаны личные воспоминания. Я могу по-разному воспринимать эти напоминания: поддаваться им или сопротивляться, активно искать их или наоборот, избегать, рассказывать о них или молчать — в зависимости от момента. Иногда память о прошлом мне помогает, иногда мешает.

Сергей Серебряный,
доктор философских наук, директор ИВГИ РГГУ

По-моему, Ваш вопрос сформулирован слишком абстрактно, вневременно. Позволю себе его чуть изменить: «Почему людям в нашей стране теперь важно помнить о своем прошлом...?» И на этот вопрос отвечу так: «Потому что мощный пропагандистский аппарат теперь, как и в советские времена, старается внушить всем нам определенные — определенным образом искаженные — представления о прошлом, как, впрочем, и о настоящем нашей страны и остального мира. И, по-видимому, подобная пропаганда имеет немалый успех — не в последнюю очередь потому, что на протяжении жизни нескольких поколений люди в нашей сране очень часто боялись вспоминать о своем прошлом, о прошлом своих родных и близких. Теперь у нас многие пишут мемуары — именно потому, что слишком у многих не осталось от прежних поколений никаких письменных воспоминаний».

Советская схема истории 20 века, господствующая во многих головах до сих пор, покоилась в основном на двух мифах: о «Великой Октябрьской Социалистической Революции» (ВОСР) и «Великой Отечественной Войне» (ВОВ). Миф о ВОСР ненадолго пережил 70-летие исходного события. Мифология ВОВ также, я думаю, ненадолго переживет свое 70-летие. ВОВ — это часть второй мировой войны, которую в Европе, в сентябре 1939 г., начали вместе Гитлер и Сталин. От этого факта никуда не уйти. Сталин — один из зачинщиков второй мировой войны, и еще на нем лежит ответственность за то, что война столь жестоко прошлась по нашей стране. Официальная историография до сих пор уклоняется от беспристрастной оценки этой вины Сталина (как и других его преступлений). Неофициальные мемуары и дневники вместе с архивными документами должны помочь восстановить подлинную историю.

Нынешняя ситуация напоминает мне первую половину 1980-х годов: конец времени Брежнева и последующее «предгорбачёвье». В воздухе — предчувствие перемен, но трудно сказать, как и когда эти перемены произойдут и к чему могут привести. Хотя, конечно, как и тогда, хочется надеяться на лучшее.

Борис Степанов,
историк науки, исследователь современной культуры, старший научный сотрудник ИГИТИ НИУ ВШЭ

Существование социальной и культурной памяти в современной теории истории связывается с базовой антропологической потребностью ориентации во времени. Но формы, в которых эта потребность реализуется в разные эпохи, будут различаться. Традиция собирания реликвий имеет давнюю историю, однако массовый и повседневный характер эта практика приобрела достаточно недавно. Недаром в «Обыкновенной истории» И. Гончарова прагматичный Адуев-старший иронизирует над трепетным отношением своего племянника к «вещественным знакам невещественных отношений». При этом сами реликвии тоже демократизировались, и сегодня объекты частной памяти — брелоки, игрушки, этикетки и т.д. не только архивируются, но и становятся предметом коллекционирования и обмена, о чем свидетельствует популярность блошиных рынков. Это показывает, что овеществленная память не остается лишь частной, но имеет коллективное измерение. Аналогичные вещи происходят с дневниками и воспоминаниями, которые становятся в эпоху модерна одним из важнейших инструментов массового биографического конструирования. Как мы знаем, биографические тексты могут выступать не только выражением личного восприятия и свидетельством о частной жизни, но и становиться голосом коллективного. Прекрасным примером в этом отношении могут служить опубликованные 20 лет назад Н. Козловой и И. Сандомирской «наивные» мемуары Е. Киселевой, «жизненность» которых, по свидетельству публикаторов, не о субъективности, но о «силе морского прилива, о мощи “листьев травы”».

Из сказанного следует, что характер сообщения, которое несет вещественный источник или мемуарное свидетельство о большой истории, в значительной степени зависит как от его качеств и особенностей, так и от того, как мы его читаем и какое значение ему придаем. Если в позитивистской историографии 19-го века субъективность мемуаров воспринималась как недостаток по сравнению с более объективными источниками, то в 20-м веке она может восприниматься как их достоинство, противопоставляющее эти тексты отчужденности аппроприированного социальными институтами голоса. И вместе с тем, как показывает упомянутый пример наивных мемуаров Киселевой, жизненность этих голосов не обязательно должна носить индивидуально-субъективный, рефлексивный характер. Соответственно, критерии достоверности определяются с учетом усложнения представлений о документах (наряду с которыми — после М.Фуко — говорят и о «монументах»), практически же вопрос об этих критериях решается в рамках конкретного исследовательского проекта.

Слишком много вещей в нашем сегодняшнем обиходе обладают той или иной исторической ценностью. В силу этого работа по упорядочиванию материализованных воспоминаний в доступном пространстве — будь-то пространство квартиры, где собираются реликвии, или жесткие диски, где мы храним свои фотоархивы, — становится нашим постоянным занятием. Таким образом, управление прошлым, отбор того, что следует хранить, уже давно стали проблемой не только современных культурных институтов, но также и частного человека. Между тем для исследователя современной культуры умножение исторической сложности нашей культуры, взаимоналожение следов прошлого, способы их восприятия и архивации — это одна из самых интересных тем для размышления, объединяющих самые разные области современной культуры — архитектуру, медиа, бытовую коммуникацию и т.д. Например, очень интересна способность современных архивов возвращать нам неканонизированные и выпадающие из массового воспроизводства культурные формы: так архивы культовых зрителей и синефилов аккумулируют не только забытые фильмы, но и устаревающие носители и самодельные версии дубляжа, сообщества любителей винтажа реанимируют старые вещи и вышедшие из моды украшения, современные художники (такие, например, как В. Архипов) коллекционируют «вещевой фольклор» и т. д.

Вадим Парсамов,
доктор исторических наук, профессор, главный научный сотрудник ИГИТИ им. А. Полетаева НИУ ВШЭ

«Помнить о прошлом» — избыточное словосочетание, так как глагол «помнить» автоматически предполагает «прошлое». Применительно к настоящему и будущему его не употребляют. Но это же словосочетание можно использовать и в менее традиционном смысле. Каждый из нас, наверное, когда-нибудь жалел, что не вел дневников или не записывал по горячим следам события, встречи или разговоры, ценность которых стала очевидной со временем, а память, не занесенная на бумагу, сохранила о них лишь смутные воспоминания. Помнить о прошлом важно не тогда, когда оно уже стало прошлым, а тогда, когда оно переживается как настоящее. И те, кто об этом помнят, ведут дневники и хранят предметы-символы, а те, кто забывают, пишут воспоминания, жалея, что в свое время не вели дневников.

Деление истории на «большую» и «маленькую» условно и принадлежит не самому историческому процессу, который неделим и непрерывен, а его наблюдателю. Дневники и мемуары так называемых «неисторических» лиц, ничуть не менее ценны, чем дневники политиков или полководцев, а что касается достоверности, то в этом они часто превосходят мемуары известных людей. Поворот историков в сторону повседневности кардинальным образом изменил ситуацию. Стало очевидно, что «большая история» это не то, что происходит где-то там и не со мной, а то, что проходит через меня и при определенном стечении обстоятельств может быть мной изменено. Но даже если этого не происходит, остается потенциальная возможность, знание которой в любом случае расширяет наше представление об истории.

Думаю, что с этим в той или иной степени сталкиваются все в процессе общения с людьми старшего поколения. С возрастом у человека возникает потребность в воспоминаниях. Другое дело, что часто эти воспоминания так и остаются в виде отдельных устных рассказов и не заносятся на бумагу или другой носитель. Но в любом случае прошлое живет с нами и составляет неотъемлемую часть нашей повседневности. Это выражается в хранении дедовских вещей, фотографий, писем. Это вполне естественно для большинства людей, но, не все обращают внимание на то, что эти предметы не только напоминают о родном человеке, но содержат в себе информацию об историческом прошлом. К сожалению, у нас еще нет достаточных культурных навыков хранения личных архивов, поэтому многое утрачивается, а потом становится предметом горьких сожалений.