«Сирии больше нет». Как живут беженцы в Германии

Трир. До отеля беженцев — 24,2 км

В Трире повсюду растут нарциссы, а улицы моют с мылом. Местные покупают на центральной площади спаржу и смакуют итальянское мороженое в Calchera. В самом центре этого древнего города стоит собор, потому что древних городов без древних соборов не бывает. Трирский собор Святого Петра — здоровенный неотесанный замок — словно немецкая миграционная политика в камне: грубые несущие стены ставили еще римляне, сбоку нарядная барочная пристройка XVIII века, а внутри готика. Три раза его пытались разрушить, но собор подстраивали, что-то добавляли и сегодня он принимает средиземноморских паломников и туристов из Китая.

Может быть, канцлер Ангела Меркель, пригласив беженцев, тоже следовала похожей архитектурной логике, но многим ее план пока напоминает другое местное здание — мэрию, где двери открываются навстречу автоматически, но кабинеты чиновников пусты или заперты. 

В Трире тоже живут беженцы, где-то 3000 человек. Их присутствие почти неощутимо: на первых полосах газет новости в основном о реставрации памятников, а у собора беженцев встретить сложно — их поселили в общежитиях на окраине. Только иногда ранним утром на городском автовокзале можно подсмотреть, как какая-нибудь  белокурая красавица провожает смуглую семью из четырех человек. Все они молчат и старательно улыбаются друг другу. Девушка отведет их в один из центров адаптации, где малыши будут учить немецкий вместе с другими детьми-беженцами: некоторых родители отправили в Европу в полном одиночестве.

— Этого я никогда не смогу понять. Как же там должно быть плохо, чтобы родители отправляли детей пешком в Германию? Им каких-то тринадцать лет и они тут совсем одни, представляешь?

Мириам Кади работает администратором в трирском хостеле, где поселили маленьких беженцев. Она бегло говорит по-английски с грубоватым немецким акцентом, смеется черными, как маслины, глазами, и во взгляде ее чуть больше тепла, чем обычно позволяют себе немцы.

— Чего эти дети сами хотят?

— Вернуться в Сирию, — не задумываясь отвечает Мириам. — Они, конечно, после этих испытаний уже взрослые люди, не сравнить с тринадцатилетним немцем. Но, как все обычные дети, они хотят к маме и папе. А родители, понятно, желают им лучшего и надеются, что однажды дети перевезут в Германию и их. Они там в Сирии думают, что Германия — это совершенный рай. А на самом деле у них тут будет куча проблем, как у любого нормального человека. Например, налоги. Да и сейчас дети живут в хостеле, а постояльцы возмущаются: зачем вы поселили тут этих?

— Часто сталкиваетесь с неприязнью к беженцам?

— Среди моих знакомых таких людей нет. Но в «Фейсбуке» расистских комментариев очень много: пусть валят домой, они отберут нашу работу, их надо убивать. Я никогда не блокирую таких людей, слежу за тем, что происходит.

— И вам никогда не казалось, что немцы отчасти правы, хоть немного? 

Мириам грустно улыбается.

— Моя мама немка, а папа — марокканец. Я знаю, что такое расизм, когда человека не принимают в обществе просто за цвет его кожи. В Марокко папа получил высшее образование по специальности философия. А сейчас работает в соседнем Люксембурге, укладывает полы в квартирах.

В Трире очень неохотно говорят о беженцах. Профессор Винфрид Таа из местного университета — чуть ли не единственный, кто согласился со мной пообщаться. Мы беседуем на кафедре политической теории и истории политических идей, на коленях у профессора огромный словарь английского языка, куда он иногда  подглядывает в поисках точного английского слова.

— Ситуация с беженцами очень неоднородная, в ней нужно разбираться. Например, события в  Кельне. Не все нападавшие были с Ближнего Востока. Скорее всего, за ними стоят конкретные преступные группировки мигрантов из стран Западной Африки, осевших в Европе очень давно и теперь использующих хаос в своих интересах. Это преступники с очень конкретной специализацией. Я только сегодня утром читал в газете, что в нашей земле накрыли банду из Литвы. Знаете, чем они промышляли? Воровали тракторы в полях.

— Мне не очень понятно, на что рассчитывала Меркель в ситуации с беженцами…

— Никому непонятно! Хотя, мое мнение, она просто не ожидала остаться в одиночестве. Она просчиталась в своей надежде на соседей. Францию, например.

— Но почему Германия принимает людей, а другие страны нет?

— Во многих немецких семьях еще помнят, что такое быть беженцем, со времен войны. Потом, в начале ХХ века Германия пыталась строить свою культурную идентификацию между Западом и Востоком. Мы посередине, мы сами по себе, мы немцы. Все это изменилось после войны. Спросите любого молодого человека, горд ли он быть немцем? Скорее всего, он пожмет плечами, мол, не знаю, в Германии нормально; и я рад, что мы живем в стране, где есть верховенство права.

— В других странах иначе?

— В Восточной Европе все еще очень сильно определение себя как государства через национальную культуру. Это понятно, государства вроде Польши стали самостоятельными относительно недавно, там не может быть иначе. И если в их обществе, которое так ценит эту идентификацию — мы поляки! — появится слишком много беженцев, там не удержится у руля никакая власть. А немецкий средний класс после войны осваивал новую систему, западную, если хотите, англосаксонскую. Универсальные ценности, вот что теперь важно.

— Да, но сама Англия не спешит распахнуть объятия беженцам.

— Тут вы меня поймали. Да, Германия в одиночестве, это трагичный парадокс. Кстати, заметьте, что США в этом большом разговоре про беженцев не участвуют совсем. Хотя именно они бомбили Ирак.

— Думаете, Германия справится?

— Надеюсь. Должна справиться. Знаете, я не очень боюсь роста ультраправых настроений. Меня больше тревожит возможный раскол правящей коалиции. Вот это будет проблема.

Долгий путь бюрократии

Бюрократический путь беженца в Германии тернист и долог. Сначала нужно встать на учет на границе, затем отправиться по распределению в одну из федеральных земель, там обратиться в пункт первичного размещения и только потом заняться самой главной бумажкой — заявлением о предоставлении убежища.

По данным Eurostat, в 2015 году в Евросоюзе было зарегистрировано 1 255 600 заявлений о предоставлении убежища, вдвое больше, чем в предыдущем году. Среди таких беженцев больше всего сирийцев: 362 800 человек. Число заявлений от граждан Афганистана и Ирака тоже сильно выросло — в четыре раза (до 178 200) и в семь (121 500) соответственно. Ожидаемо, самый большой процент запросов, больше трети, приходится на Германию — это 441 800 человек, или 35%. За ней следует Венгрия (174 400, 14%), Швеция (156 100, 12%), Австрия (85 500, 7%) и Италия (83 200, 7%). Сейчас в Германии на каждый миллион граждан приходится 5441 легальный беженец. Если смотреть на национальный состав, то на первом месте идут сирийцы — 158 655 человек (это 36%). А вот на втором и третьем — Албания (53 805,12%) и Косово (33 425, 8%).

Сколько в Германии на самом деле беженцев, подсчитать очень трудно. По некоторым оценкам, больше миллиона. Например, Международная организация по миграции (МОМ) отмечает, что за весь 2015 год в системе первичной регистрации для беженцев EASY, где должны отмечаться все приезжие беженцы до отправки в первичный пункт помощи, зарегистрировались 1 091 894 человека. Правда, эти данные сложно проверить, потому что система позволяет проходить процедуру одному человеку не один раз и учитывает транзитных беженцев, направляющихся, например, в Швецию. Да и многие беженцы просто предпочитают исчезнуть по пути в свой первый пункт приема.

Евросоюз попытался принять ряд мер, чтобы ограничить небывалый поток беженцев. 13 сентября 2015 года Германия временно приостановила железнодорожное сообщение со стороны Австрии и ввела временный пограничный контроль. Контроль на своих границах в связи с притоком мигрантов ввели также Бельгия, Дания, Австрия, Швеция и Норвегия. В октябре 2015 года вступили в силу и ужесточения миграционного законодательства Германии: Албания, Косово и Черногория отныне входят в список «безопасных стран происхождения», что упростило процедуру высылки огромного числа экономических эмигрантов. А 4 апреля 2016 года вступило в силу соглашение между Турцией и ЕС, которое предполагает обмен не запросивших политическое убежище мигрантов на легальных сирийцев по формуле «1 на 1». 13 мая немецкий парламент Бундестаг одобрил инициативу правительства также отнести Тунис, Алжир и Марокко к «безопасным» странам, но окончательное решение остается за Бундесратом, немецким представительством федеральных земель. 

Глава Федерального ведомства по вопросам миграции и беженцев (BAMF), Франк-Юрген Вайзе (Frank-Jürgen Weise) прогнозировал общее число прибывших в 2016 году в Германию беженцев в 500 000 человек, пока, по данным на конец апреля, число поданных заявлений уже превышает 246 390.

В земле Рейнланд-Пфальц заявление о предоставлении убежища в 2015 году подали чуть меньше 20 000 человек, а сам процесс рассмотрения занимает от шести месяцев до года — поток приезжих слишком большой. В случае успеха беженец сначала получает разрешение на пребывание (Aufenthaltstitel) и, если совсем повезет, еще через три года — бессрочный вид на жительство (Niederlassungserlaubnis). До получения всех документов беженцы не могут устроиться на работу; правда, даже кругом легальному беженцу биржа труда сделает предложение, только если не найдет желающего получить эту работу немца. 

Мигранты ожидают разрешения своей юридической судьбы в переполненных общежитиях на окраинах, бывших спортивных залах, старых школах. Если в новостях вам рассказали, что арабы переезжают в Европу, то вот настоящие цифры: 23% беженцев здесь, в земле Рейнланд-Пфальц, из Косово, 18% из Албании, еще 9% — сербы. У них очень мало шансов остаться, но они все равно приехали. Их поселили в общежитиях рядом с сирийцами, иракцами, афганцами.

Хрупкий мир между Балканами и Ближним Востоком здесь держится до первого международного футбольного матча. Однажды албанцы накостыляли сирийцам за спорно забитый мяч, драку разнимала сотня трирских полицейских.

Коммуна Беконд, до отеля беженцев — 100 метров

Всем желающим беженцам мест в пунктах размещения не хватает, поэтому власти предлагают проявить гостеприимство отельерам. Конечно, за вознаграждение. Один из таких отелей находится в поселении Беконд.

Беконд — идиллическая винная деревня с населением в 800 человек. В Беконде нет боулинга, нет кино, нет кафе, нет ни одного магазина. Тонко пахнет сеном и навозом. Одинокому пешеходу, не знающему немецкий, остается лишь прогуливаться от виноградника к винограднику, уступая дорогу проносящимся мимо велосипедистам и «ламборджини». Тяжелую деревенскую тишину изредка нарушает церковный колокол и резкие крики с футбольного поля. Те, кто побогаче, с люксембургской зарплатой, отстраивают белоснежные коттеджи на холме и притворяются, что не знают английский, чтобы не говорить о кризисе границ. Старожилы живут попроще, пьют лимонад у калиток, царствуя над своими искусными лужайками с фигурками журавлей и белок. Эти действительно редко говорят на других языках.

— Что я думаю о беженцах? Им тяжело, у них до сих пор остались какие-то иллюзии. Они ведь думали, что Германия — это совершенный рай. А на самом деле я живу с мужем в этой деревне уже двадцать лет, но до сих пор иногда чувствую себя приезжей. Здесь закрытые люди, не удивляйтесь, что с вами никто не захотел говорить.

Монике за шестьдесят, она говорит на прекрасном книжном английском, любит играть в бадминтон и вспоминать родной Рейн, где жизнь веселее.

— Вам здесь не скучно?

— У моего мужа пятнадцать внуков и одиннадцать правнуков, они сменяют друг друга в гостях. Иначе бы скучали.

Беженцев в Беконде с полсотни. Они живут в отеле, который тоже принадлежит иммигрантам, только русским, из 1990-х. Они тоже когда-то стояли в очередях на пунктах приема, жили в шумных коридорных общежитиях в ожидании священных бумаг. За десять лет здесь, в деревне, эти русские так и не нашли близких друзей среди местных, но открыли гостиницу для русских туристов. Правда, теперь соотечественники все больше сидят по домам, и, чтобы выжить, эта русская семья сдала номера под размещение новой волне искателей лучшей жизни. Тогда, в 90-е, русские переселенцы пили, дрались и воровали, а новые поселенцы только иногда, особо скучными вечерами, стучат на африканских барабанах.

Местные встречали гостей по разному: одни подвозили до супермаркетов или учили немецкому, другие вежливо советовали паковать чемоданы и не сосать деньги из бюджета. Служба социальной помощи навещает беженцев несколько раз в неделю. Обрести соседскую гармонию помог бургомистр. На народном сходе он сказал прямо: настоящий немец беженца в нужде не оставит. И еще аккуратно намекнул, что под такое дело в деревне и первый магазин можно открыть.

У бургомистра Пауэля Ре кабинет под лестницей в местном домике творчества для дошколят.

— Очень мне жалко этих беженцев, иракцев, иранцев. Аж новости смотреть не могу, — вздыхает бургомистр. Он занят своими делами и разговор проходит урывками.

— Так здесь вроде живут люди из Сирии и Афганистана.

— Все подробности знают только социальные работники.

— Чего бы вы хотели для этих беженцев?

— Ох, это сложный вопрос, сложный. Чтобы они вернулись домой.

— Но там же война.

— Это сложный, очень сложный вопрос…

Отель беженцев

На двери отеля висит объявление «Хранение оружия запрещено», а к окну на втором этаже косо приклеены разноцветные английские буковки: «Мы любим Германию». Мне страшно заходить. То ли боюсь, что беженцы меня обидят, то ли — что я их. Видимо, европейцы чувствуют что-то похожее. 

В холле чисто и по-домашнему вкусно пахнет жареной картошкой. Я успокаиваюсь и хватаю за рукав первого встречного парня в спортивном костюме, на вид совсем мальчика.

— Про Сирию поговорить хочу.

— Буду с тобой говорить, — кивком падишаха соглашается он. Это Адиб, ему 19. Он бежал из города Аль-Хасака почти четыре года назад.

— Пообедаешь с нами? — спрашивает его друг. Его зовут Самир, и он неуверенным жестом приглашает меня в столовую.

Самир двигает ко мне огромную тарелку с рисом, чечевицей и жареным луком. Под взглядами пакистанцев, афганцев, сирийцев — других постояльцев отеля — я ем самый вкусный в моей жизни рис. По столовой, чистой и опрятной, как в московском детском саду, бесшумно передвигаются постояльцы. Сегодня воскресенье, и они только здороваются друг с другом, но не беседуют. Это правило установилось здесь само собой. Воскресенье — день тишины.

— Я бежал из Кобани в 2013 году. Когда в город вошли бойцы «Исламского государства».

— Ты их видел?

— Нет, что ты. Если бы я их увидел… 

Самир быстрым жестом чертит рукой по горлу. Самир — сирийский курд, ему 24 года. Сначала он бежал в Ливан, чтобы работать по стандартной схеме — ремонтировать телефоны 17 часов в сутки за 100 евро в месяц. Он вообще обожает технику.

— Когда я был маленький, папа принес домой радиоприемник, дорогущий! А я ночью не утерпел и все разобрал, чтобы посмотреть, как там сделано внутри. Как же он на меня кричал… Вот, видишь телевизор? Ой, я не могу, как хочу его разобрать! — сокрушается Самир, в шутку кланяясь висящей на стене плазме.

Родители Самира — потомственные крестьяне, но он честно говорит, что на его родине каждый парень с горсткой амбиций всегда мечтал уехать в Европу, потому что в Сирии было очень хорошо, но никогда не было денег, а теперь еще и война. Адиб думал стать преподавателем английского, но его город разбомбили, когда он учился в выпускном классе. Семья бежала в турецкий Мардин, где Адибу пришлось быстро повзрослеть.

— Я умею все на свете! — задирает нос Адиб, — стены класть, стирать белье, делать мебель, чинить холодильники. Ну-ка смотри.

У Адиба в телефоне много видео, он снимает про себя сериал. Вот он моет пол в отеле, где работал целый год, вот делает гигантскую шаурму, а вот его друзья везут кирпичи на стройку. Есть и такое: под ярким солнцем причаливает резиновая лодка. Мужчины бросаются в воду, все радостно кричат, а Адиб молчит и смотрит за горизонт, потому что он теперь герой. Говорит, эта водная прогулка к берегам Евросоюза обошлась ему в 2000 долларов, очень дешево. Деньги заработал сам.

— Страшно было?

— Курить нельзя. Лодка резиновая. 

Самир и Адиб, по классике, друзья на контрасте. Один большой, другой маленький. Один хитрец, другой добряк. Один хвастун, другой скромняга. Но ни тот, ни другой не ищет к себе жалости, каждый горд своими приключениями. У них, кроме этих приключений, ничего больше нет. Они долго шли, они боролись и победили еще почти детьми. Редкий сюжет для современного юноши. Правда, мало кто это по-настоящему оценит. Ну и что теперь, раскиснуть, дойдя до цели?

— Мы шли очень много. По пятнадцать часов в день шли, — смотрит на меня с вызовом Адиб, — смотри, какие у меня мускулы.

— И что теперь?

— А теперь сидим: поел, поспал, поел, поспал… — добродушно замечает Самир. Ему еще не разрешают ремонтировать телефоны.

— Живет у нас тут парень, механик. Он даже по-арабски писать не умеет, но как он чинит машины! У него весь город чинил машины. А где он учился? У своего мастера. В Сирии если чем-то заниматься хочешь — просто идешь к самому уважаемому человеку и просишься в ученики. А тут еще что-то надо подтверждать. 

Адиб тратит тягучее деревенское время по-своему: вновь и вновь испытывает себя на прочность. Гоняет на велике по горам, свешивается на одной руке с моста, много бегает. Просит кого-нибудь все это снять на видео. Но все равно скучно.

— Ну, а вообще как вам немцы?

— Видишь эту ладонь? Немцы такие же разные, как пальцы моей руки.

— Есть, например, одна женщина здесь, говорит: уезжайте откуда приехали.

— И что ты ей ответил?

— Что меня Меркель пригласила.

— Я тебе скажу, — подумав, говорит Самир, — есть тут один местный пацан, ходит к нам. Мы весело общаемся, все хорошо. А потом днем на остановке он со мной не здоровается. Я его спрашиваю: чего это ты так? Говорит, днем у него своя компания.

Самир пожимает плечами.

— А мне девушка понравилась, переписывались. Я захотел встретиться, а она: потом, да потом. И так месяц. Отшила меня, конечно. Дескать, чего пристал, у меня парень есть. Так чего ты мне сразу не сказала? — закипает Адиб.

— Тут почему-то все думают, что, раз мы из Сирии, у нас девушек не было никогда, — лукаво улыбается Самир. — Ха! Вот, смотри, какая у меня девушка была.

Он показывает фотографию на телефоне. Врать не буду, симпатичная.

— Ну, в Европе, как и в России, всем кажется, что Сирия такая очень восточная религиозная страна. Строгая, исламская. Не так, что ли?

— Э-э? Ну, мусульманин — он же не про то! В Сирии все совершено свободно. Хочешь пить — пей. Хочешь со своей девушкой по улице гулять — гуляй, хочешь трахаться, — Адиб произносит это слово стыдливым шепотом, — пожалуйста. Тебе никто ничего не скажет. Это только между тобой и Богом.

— Ясно. А про что тогда ислам?

— Что такое настоящий ислам? Это когда человек тебе делает плохо, а ты ему отвечаешь добром. Говоришь ему хорошее.

— Что нужно сделать, чтобы остановить войну в Сирии?

— Я даже не представляю. Сирии нормальной жизни не видать еще лет двадцать. Сколько нужно времени, чтобы просто заново отстроить город? Сколько нужно времени, чтобы просто вырастить новые деревья? Если Асад сейчас уйдет, будет только хуже.

— Почему?

— Потому что на его место придет кто-то другой и все повторится: как в Ираке, как в Египте, как в Ливии. Потому что так всегда бывает.

— Но Асад тебе не нравится?

— Видела когда-нибудь, как Обама общается с народом? Приедет, пошутит и все о’кей. А Асад? — Адиб изображает надменную державность. — Как он читает свои выступления, а? Он на них вообще как попадает? Приезжает на машине, прилетает на вертолете? Или просто спускается с небес? Понимаешь меня?

— А кто в войне виноват?

— Я не знаю.

— Тебя кто-нибудь спрашивал, почему ты не остался защищать родину с оружием в руках?

— Да. Вот ты интересуешься, нравится ли мне Асад. Не нравится. Простое было бы дело — вступить в армию его противников и воевать: две силы, оппозиция против президента. Только вот нет такой армии, а есть восемь группировок. И каждой нужно что-то свое. И я не хочу разбираться, кто из них защищает нашу родину и от кого.

— Ты скучаешь по дому?

— Очень. Я бы хотел вернуться, но вся семья уже здесь, в Германии.

Адиб показывает фотографии. Красавица мама, папа обнимает ее и интеллигентно улыбается фотографу. Рядом толпа детей. Они сейчас живут в Гамбурге, но пока Адиб не оформит все документы, он не сможет их навестить. Бюрократия сожрет еще не один месяц.

— Знаешь, почему я все снимаю на видео? Потому что у меня ничего не осталось на память о доме. А еще я жалею, что так и не успел получить сирийский паспорт, из-за возраста.

— Какой у тебя был дом в Сирии?

— Гостиная — двадцать метров! Нет, серьезно, там можно было играть в футбол! Здоровенная, чтобы все друг друга видели. А на стене папа нарисовал горы и парящую над ними птицу. Он этот сюжет сам придумал, нигде не подглядел. Ну, еще второй этаж. В моем городе, если хочешь три этажа построить, надо платить большие деньги. 

В Беконде солнце, ни ветерка, мычат коровы. Мы пьем сладкий чай с лавашом на веранде отеля. Вокруг беспредельный покой, но он совсем не похож на награду за долгий путь.

— Какая в Сирии весна?

— Весна хорошая, теплая, люди по улицам ходят до глубокой ночи, не протолкнешься, — вспоминает родной город Адиб, прикрыв глаза.

— Что бы вы делали с друзьями в такой день, как этот?

— Играли бы в бильярд, как и всегда.

— Кто-то из ваших друзей остался в Сирии?

— Большинство бежало, сейчас они где-то здесь, в Европе. Один воюет за курдов, трое одноклассников погибли еще тогда, в самом начале. А теперь знаешь, кто мои самые близкие друзья? Книги мои друзья. Теперь надо учиться.

— Какое воспоминание о доме у вас самое счастливое?

На мгновение на веранде словно выключили звук. Перекинулись парой тревожных фраз по-арабски, а дальше — вспышка:

— Никаких у меня нет воспоминаний! Сирии больше нет, и я хочу все забыть! Теперь я живу здесь, в Германии! И старой жизни нет, — запинаясь, строго отрезает Самир. Адиб молчит.

— Какая она будет, твоя новая жизнь здесь, в Германии?

— Выучу немецкий, — загибает пальцы Самир, — поступлю в колледж, где всей этой электронике обучают. Может, в Трире, а может, в Гамбурге.

— А у тебя, Адиб?

— А я буду суперзвездой, комиком. Поедем с братом на «Минуту славы». Мы уже придумали номер. Там у нас будет три минуты, только три минуты, представь! Но мы покажем себя. 

Если вы случайно оказались в Беконде, дорога обязательно приведет вас на футбольное поле. Там немцы гоняют мяч, и это главное местное культурное событие дня, недели, месяца. Тут же, в сторонке, беженцы. Они смотрят этот любительский футбол, как «Травиату» в Мариинке: спины прямые, лица серьезные и почти торжественные. За все три месяца, пока они тут, немцы ни разу не пригласили их сыграть вместе. Они, наверно, просто не знают, как сирийцы любят футбол. Беженцы ходят на стадион, потому что больше некуда пойти. Они получают пособие, 300 евро в месяц, но одна поездка на автобусе до Трира обходится им в десятку. Слева за красных болеют старички с мелкими собаками, справа, за белых, мужчины с пивом. Я наблюдаю за игрой в одиночестве. Вокруг смеются, что-то громко кричат, но непонятно, хвалят или ругают свои команды. Кажется, пока ничья.

Имена беженцев изменены по их просьбе.