Русский сюрреализм, или Путь скотника в Париж

Монолог у навозной кучи

— Не смотри на этого пса. Он злой. На почте служит. Покусал меня. А я за это его портрет нарисовал и продал, где-то в Париже теперь висит.

Осьминское сельское поселение — в два раза больше Андорры и в три раза больше Мальты. Примерно с райский остров Кирибати размером. Найти его на карте так же трудно. Трудно и нагуглить: единственная новость за много лет — как местные чуть не закормили аистов до смерти.

— Тут я могу создать галактику сюжетов, не сходя с места. Глянь-ка: навозная куча! А я видел, как на ней собака курицу загрызла. Тут такие места! Брейгель отдыхает!

Благодатно, глухо. На руинах мертвого завода поет иволга. На тысячу квадратных километров — тысяча человек, да никто их уже и не считает.

— Они прекрасные. Сначала таскали мне помидоры из уважения: думали, я священник, потому что с бородой. Потом разобрались. Но все равно выручали. Мы с женой ходили всюду, помогали на огородах, работали за еду и соленья. Кем я только тут не был! Ничего, Бродский тоже ездил в экспедиции, там и начал стихи писать.

Фото: Евгений Бабушкин

У дороги церковь — художник топил там печь и пел на клиросе. У церкви сарай — художник его строил. Художник брался за все, что дают, а давали немного. Поэтому дольше всего художник работал скотником за 10 тысяч рублей в месяц.

— Разгребал навоз. Разгружал мешки. Дежурил сутками. Следил, чтобы коровы не повесились на цепи. Когда не уследил, пришлось перерезать теленку горло. А в свободные минуты я делал первые наброски. Красота — единственное, что позволяет не сойти с ума. Картины стали покупать. И однажды я понял, что в руках у меня зарплата за три месяца работы…

Он говорит про ферму с усмешкой. Но, кажется, больше всего в жизни боится туда вернуться.

— Давай туда не пойдем, а? Мы их… шокируем. Подумают, что хочу перед ними выпендриться, с журналистом пришел. Нет, бить нас не будут. Ограбить могут. И совершенно точно обругают. Крепкая русская речь полетит, как из дробовика по мозгам…

Мы идем по полям — обратно. Мимо крутит педали блаженная девушка, на шее — магнитофон.

— Это Ольга. Тоже скотница. Вместе говно убирали, в дни безумия.

Мертвец из чата

Три блондинки мчатся сквозь луга. Солнце на волосах.

— Папа! — визжат блондинки. — Папа идет!

Домик в деревне — и дорого, и опасно: сгорит или сгниет. Хороший вариант — квартира на главной площади, с видом на магазин. Мало кто может таким похвастаться. Стены из тончайших панелей: слышно, как сверху смеются, снизу плачут. Когда сосед готовит ужин, из розетки тянет гарью. Дверь буфета скрипит. За новыми петлями ехать в Лугу, за сто километров.

Тут и живет художник с тремя дочками, новорожденным сыном и женой Сашей, кроткой, как мадонна.

— Мы с Женей на помойке познакомились. В чате «Философское кафе». Он был под ником Deadman. Это из Джармуша. Всех раздражал, потому что вежливый был. А меня наоборот на хи-хи пробирало. Потом мы в мейл-агенте переписывались несколько месяцев. А потом я ему сказала: я тебя люблю. И он поверил. Фото я его увидела только спустя год — со свадьбы друга прислал. А он меня вообще не видел — я стеснялась своей внешности. А потом я к нему приехала в Кишинев…

А потом он продал молдавскую квартиру и купил двушку в Осьмино — потому что край красивый. И потому что больше ни на что денег не было. И Саша стала женой художника. Она видела, как он воцерковился и расцерковился. Как выкинул в мусор свои тончайшие гравюры в немецком стиле. Как снова начал рисовать.

— В сентябре шесть лет, как мы тут. Каждый год не похож на другой. Были очень тяжелые времена. Сейчас посвободней. Я и готова, и боюсь, что это закончится. После третьего ребенка как-то особенно ясно понимаешь, что нет ничего постоянного. Все у нас хорошо. Вот только бы чуть-чуть надежности. Женя в этом плане — ужас. Но самое тяжелое — общественное мнение. Мои родные. Моя подруга. Моя мама. Я бы не хотела, чтобы она увидела эти работы. Она скажет — он больной человек….

Художник не слышит. Он берет в руки тонкую кисть и пишет новый ночной кошмар. А она смотрит с безграничной нежностью и говорит с неожиданной силой:

— А я считаю, что жесть писать — надо! Все еще всё увидят! Все узнают, что были неправы!

Центральная Африка, поселок Осьмино

Еще пять лет назад в Осьмино не было интернета. Только на почте, по карточкам. Потом дали. И фейсбук спас Евгения Бутенко от пути скотника.

Сейчас у него четыре тысячи друзей — он самый популярный блогер Лужского района, а может, и всей Ленинградской области. Однажды он выложил триптих: «Дом культуры», «Ферма в поле» и «Похороны в поселке». Пошли репосты. Свой жирный лайк поставил художник Николай Копейкин. В личку написала галерея «Арт-Наив». И вот за два года — вторая выставка в Париже. На первую зашли топ-менеджеры «Шанель», купили гравюру «Деревня Залустежье» и включили ее в линию одежды, посвященную маргинальному искусству. Теперь в штанах с принтами из Бутенко ходят парижанки, теперь картины Бутенко в британском Museum of Everything и в частных американских коллекциях, а сам Бутенко продолжает жить в Осьмино.

— Четыре года назад я стал радиоприемником. Все мое творчество о том, что существует мир невидный. И у человека два варианта. Либо он начинает эту реальность воспринимать, либо помирает и только тогда видит все как есть.

Мы продолжаем путь. Мимо лавки автозапчастей, где вместо тормозных колодок торгуют крапчатыми цесарками. Мимо пожарища — дом сожгли бандиты, хозяйку изнасиловали — где теперь собирают малину. Мимо обычной русской жизни.

— Мама моя умерла, когда мне год был. А отца я видел последний раз в десять. Он был профессиональный пианист, но увлекся большим рублем, поехал за золотом в Якутию, а потом в Африку на копи, где все с калашами ходят. Хотел поднять миллионы и вернуться богатым. Тут, в Осьмино, я чувствую, что тоже попал в какую-то африканскую страну. Не знаю, каким бы я был автором, если бы не эта жизнь. Можно сколько угодно читать Канта и Кьеркегора. Но потом ты врубаешься, что люди вот так вот живут… Это поразительный опыт. А отец… очевидно, его там убили. Если нет — дай Бог ему здоровья. Я не обижен.

Фото: Евгений Бабушкин

Бомжи, маргиналы, апостолы

Наместник Бога в поселке Осьмино — отец Павел, один из тех чудесных сельских священников, у которых светятся глаза. Иногда — от праведного гнева.

— В соседней деревне люди — живые мертвецы. Пожрать, поспать, пенсию пропить-погулять. Пошли, грибов-ягод насобирали в лесу — сдали. И ту-ту! В другой деревне, где у меня второй храм, люди, наоборот, сияют. А тут, посередке, в Осьмино — и так, и эдак. Народ тяжелый. Но жить можно припеваючи. У одного даже две машины есть и свиньи! Правда, потеет с утра до вечера, но все у него нормально.

Отец Павел — человек деятельный. Художник Бутенко — человек созерцательный. Отец Павел завел уток и мечтает о козе. У художника Бутенко — кошка по имени Коха. Отец Павел из руин поднял местный храм. Художник Бутенко завел в поселке авангардное искусство. Оба южане: один молдаванин, второй одессит. Оба люди страстные, и противоречий у них немало.

— Бог дает благодать человеку. Но лишь до какого-то времени, как родители до какого-то возраста растят детей. Приходит время — сам делай. Евгений когда при храме был — в колокола бил, не рисовал. Начал отдаляться от храма — и вот… не справился. Курить начал, пить, творчеством заниматься. Я творчество не осуждаю. Осуждаю, что именно такое. Муха говно собирает, пчелка — мед. Так вот, Евгений… он не по цветочкам. В мире столько всего прекрасного! Надо от плохого избавляться. Ну, даст Бог, и он оклемается.

Через дорогу гопники пригнали «жигули» и открыли багажник. Оттуда ревет музыка. Они стоят и тихо дергаются телом: танцуют. На их фоне художник — долгополый белый пиджак, борода и кудри — особенно иконописен.

— Отец Павел — удивительный человек, которого можно попросить о чем угодно. Но у меня появились новые духовные потребности. Они явно идут от Бога, я чувствую! И их удовлетворяет только творчество! Искусство и церковь делают одно и то же дело. У церкви свой путь, как у авангардных художников. Главное, чтобы это с государством не срасталось. Я против официоза, который душит все живое. Вот, например, апостолы. Они кто? Бомжи, маргиналы, отребье! Мы возглашаем им славу — и они ее достойны. Но кем они были в жизни? Об них ноги вытирали. Ни один из них не умер естественной смертью. Вот об этих вещах почему церковь не рассказывает?

Фото: Евгений Бабушкин

Думать вредно

Выбраться непросто. Сто километров до Луги. Еще полтораста — до Петербурга. Еще семьсот — до Москвы.

Мы едем в Лугу. Я — домой, художник — за петлями для буфета. На автобус надежды нет, и нас везет Анатолий Иванович. Он раньше тушил пожары, а теперь слушает голоса. Он радиолюбитель, бородатый отставник с интересными взглядами. Верит в славянские руны и что Троцкий убил Есенина. Он очень добрый и тоже борется за душу художника.

— Я Женю давно знаю. Видел его намоленным дядькой. А потом жисть ему показала новую грань. И он от этой грани дернулся, изменился. И стал иначе видеть мир. Без гражданства, без денег, теща достает, никто и звать никак. Вот и обиделся на жисть.

— Да я не обиделся.

— А зачем тогда херню рисуешь? И в политику лезешь?

— Да нет у меня политики.

— Тогда бы ты не писал ничего на картинах своих. А у тебя твои козявочки всякие слова вякают. Это самая политика и есть!

Фото: Евгений Бабушкин

Остановка на полпути: родник со святой водой. Набираем канистру. Спутники спорят, но по-доброму:

— Твои либеральные ценности — это когда у человека калькулятор в глазах!

— Нет, это когда свобода. И когда думаешь своей головой

— Думать вредно! Надо не думать, а знать!

И художник не обижается, а отвечает очередной байкой:

— Было дело, еще в Кишиневе, охранял табачный комбинат. Там начальник тоже говорил, что думать не надо. Работа была спокойная. Но смотрю, один охранник со мной о Боге говорит. Другой. Третий. Оказалось, всю охранную систему города захватили баптисты и пятидесятники. Нормальные люди! Записал им цеппелинов на болванку.

Приехали. Город Луга. Пьяные корчатся на вокзале. Я прощаюсь. Анатолий Иванович улыбается тепло:

— Не надо мне твоих спасибо. Есть русское слово — благодарю! Ты, главное, историкам не верь. Это всё из Торы. Потому и называется: история.

Фото: Евгений Бабушкин

Смысл жизни и груша в заднице

Мы встречаемся снова уже в Москве, в Лялином переулке. Во дворе, направо от крохотного бюста Жуковского, прячется единственная в России галерея наивного искусства. Там уже две дюжины картин Евгения Бутенко, он открывает выставку, неловко бьет в гонг и стесняется стандартных вопросов:

— Как бы вы охарактеризовали свой стиль?

— Да никак.

— Сколько времени уделяете творчеству?

— Да не уделяю. Любое время — творчество.

— Каковы ваши творческие планы?

— Да никаких. Может, умру.

Фото: Евгений Бабушкин

Спорят о стиле: ар брют? наив? аутсайдерское искусство? русский сюрреализм? Вспоминают Босха и Дали. Художник подмигивает:

— Просыпаюсь я в Кишиневе с похмелюги и вижу, как в лучах восходящего солнца друг Паша стоит абсолютно голый и задумчиво засовывает себе грушу в задницу. И это только один эпизод моей жизни. Все выходки Дали — я вживую видел!

Художник убегает — я щас! — и возвращается с бутылкой коньяка. Сам не пьет — наливает поклонникам. Щелкают айфоны. Кто-то спрашивает про деньги.

— Разбогатеть? Конечно, думал. Детям жизнь обеспечу. И еще помогу всем бездомным художникам. А то они работают в офисе, а рисуют по ночам. Я бы давал им деньги просто так. Я бы школы организовал, чтоб там царил свободный дух и любовь к человеку, как в Царскосельском лицее! Я бы сделал так, чтобы люди перестали воевать. Чтобы жили в любви и простоте. Открылись друг другу для общения и созидания прекрасных вещей. Для этого нас Бог создал. А мы ищем надуманных объяснений, которые мы высасываем даже не из пальца, а из жопы. Это просто говно, которым мы себя обмазываем вместо любви и простоты! Но скоро люди объединятся и забудут об условностях. Поймут, что мы все живем на одной планете, а не по разным странам. И настанет время, мы будем едины.