Русский сюрреализм, или Путь скотника в Париж
Монолог у навозной кучи
— Не смотри на этого пса. Он злой. На почте служит. Покусал меня. А я за это его портрет нарисовал и продал, где-то в Париже теперь висит.
Осьминское сельское поселение — в два раза больше Андорры и в три раза больше Мальты. Примерно с райский остров Кирибати размером. Найти его на карте так же трудно. Трудно и нагуглить: единственная новость за много лет — как местные чуть не закормили аистов до смерти.
— Тут я могу создать галактику сюжетов, не сходя с места. Глянь-ка: навозная куча! А я видел, как на ней собака курицу загрызла. Тут такие места! Брейгель отдыхает!
Благодатно, глухо. На руинах мертвого завода поет иволга. На тысячу квадратных километров — тысяча человек, да никто их уже и не считает.
— Они прекрасные. Сначала таскали мне помидоры из уважения: думали, я священник, потому что с бородой. Потом разобрались. Но все равно выручали. Мы с женой ходили всюду, помогали на огородах, работали за еду и соленья. Кем я только тут не был! Ничего, Бродский тоже ездил в экспедиции, там и начал стихи писать.
У дороги церковь — художник топил там печь и пел на клиросе. У церкви сарай — художник его строил. Художник брался за все, что дают, а давали немного. Поэтому дольше всего художник работал скотником за 10 тысяч рублей в месяц.
— Разгребал навоз. Разгружал мешки. Дежурил сутками. Следил, чтобы коровы не повесились на цепи. Когда не уследил, пришлось перерезать теленку горло. А в свободные минуты я делал первые наброски. Красота — единственное, что позволяет не сойти с ума. Картины стали покупать. И однажды я понял, что в руках у меня зарплата за три месяца работы…
Он говорит про ферму с усмешкой. Но, кажется, больше всего в жизни боится туда вернуться.
— Давай туда не пойдем, а? Мы их… шокируем. Подумают, что хочу перед ними выпендриться, с журналистом пришел. Нет, бить нас не будут. Ограбить могут. И совершенно точно обругают. Крепкая русская речь полетит, как из дробовика по мозгам…
Мы идем по полям — обратно. Мимо крутит педали блаженная девушка, на шее — магнитофон.
— Это Ольга. Тоже скотница. Вместе говно убирали, в дни безумия.
Мертвец из чата
Три блондинки мчатся сквозь луга. Солнце на волосах.
— Папа! — визжат блондинки. — Папа идет!
Домик в деревне — и дорого, и опасно: сгорит или сгниет. Хороший вариант — квартира на главной площади, с видом на магазин. Мало кто может таким похвастаться. Стены из тончайших панелей: слышно, как сверху смеются, снизу плачут. Когда сосед готовит ужин, из розетки тянет гарью. Дверь буфета скрипит. За новыми петлями ехать в Лугу, за сто километров.
Тут и живет художник с тремя дочками, новорожденным сыном и женой Сашей, кроткой, как мадонна.
— Мы с Женей на помойке познакомились. В чате «Философское кафе». Он был под ником Deadman. Это из Джармуша. Всех раздражал, потому что вежливый был. А меня наоборот на хи-хи пробирало. Потом мы в мейл-агенте переписывались несколько месяцев. А потом я ему сказала: я тебя люблю. И он поверил. Фото я его увидела только спустя год — со свадьбы друга прислал. А он меня вообще не видел — я стеснялась своей внешности. А потом я к нему приехала в Кишинев…
А потом он продал молдавскую квартиру и купил двушку в Осьмино — потому что край красивый. И потому что больше ни на что денег не было. И Саша стала женой художника. Она видела, как он воцерковился и расцерковился. Как выкинул в мусор свои тончайшие гравюры в немецком стиле. Как снова начал рисовать.
— В сентябре шесть лет, как мы тут. Каждый год не похож на другой. Были очень тяжелые времена. Сейчас посвободней. Я и готова, и боюсь, что это закончится. После третьего ребенка как-то особенно ясно понимаешь, что нет ничего постоянного. Все у нас хорошо. Вот только бы чуть-чуть надежности. Женя в этом плане — ужас. Но самое тяжелое — общественное мнение. Мои родные. Моя подруга. Моя мама. Я бы не хотела, чтобы она увидела эти работы. Она скажет — он больной человек….
Художник не слышит. Он берет в руки тонкую кисть и пишет новый ночной кошмар. А она смотрит с безграничной нежностью и говорит с неожиданной силой:
— А я считаю, что жесть писать — надо! Все еще всё увидят! Все узнают, что были неправы!
Центральная Африка, поселок Осьмино
Еще пять лет назад в Осьмино не было интернета. Только на почте, по карточкам. Потом дали. И фейсбук спас Евгения Бутенко от пути скотника.
Сейчас у него четыре тысячи друзей — он самый популярный блогер Лужского района, а может, и всей Ленинградской области. Однажды он выложил триптих: «Дом культуры», «Ферма в поле» и «Похороны в поселке». Пошли репосты. Свой жирный лайк поставил художник Николай Копейкин. В личку написала галерея «Арт-Наив». И вот за два года — вторая выставка в Париже. На первую зашли топ-менеджеры «Шанель», купили гравюру «Деревня Залустежье» и включили ее в линию одежды, посвященную маргинальному искусству. Теперь в штанах с принтами из Бутенко ходят парижанки, теперь картины Бутенко в британском Museum of Everything и в частных американских коллекциях, а сам Бутенко продолжает жить в Осьмино.
— Четыре года назад я стал радиоприемником. Все мое творчество о том, что существует мир невидный. И у человека два варианта. Либо он начинает эту реальность воспринимать, либо помирает и только тогда видит все как есть.
Мы продолжаем путь. Мимо лавки автозапчастей, где вместо тормозных колодок торгуют крапчатыми цесарками. Мимо пожарища — дом сожгли бандиты, хозяйку изнасиловали — где теперь собирают малину. Мимо обычной русской жизни.
— Мама моя умерла, когда мне год был. А отца я видел последний раз в десять. Он был профессиональный пианист, но увлекся большим рублем, поехал за золотом в Якутию, а потом в Африку на копи, где все с калашами ходят. Хотел поднять миллионы и вернуться богатым. Тут, в Осьмино, я чувствую, что тоже попал в какую-то африканскую страну. Не знаю, каким бы я был автором, если бы не эта жизнь. Можно сколько угодно читать Канта и Кьеркегора. Но потом ты врубаешься, что люди вот так вот живут… Это поразительный опыт. А отец… очевидно, его там убили. Если нет — дай Бог ему здоровья. Я не обижен.
