Именно Монтень, опубликовав в 1580 году первый том своих «Опытов», положил начало тому типу подачи информации, который теперь оттеснил все прочие. Откройте любое печатное (или непечатное, то бишь интернетное) издание — и вы увидите искомый текст. Собственно говоря, других текстов вы и не увидите — таковых не держат. Самоуверенно и беззаботно автор излагает свои мысли об истории отечества, современном искусстве, политике и бизнесе. Он не то чтобы знаток вопроса, он не профессор, избави Бог — нет, он просто мнение имеет. Самовыражается, так сказать. Это и не лекция, это и не новелла, это и не хроника, это и не история. Это такое вольное изложение настроения, когда автор не связан жанром, не обременен формой, он беседует неторопливо и вальяжно, он знает, что его мнение для мира важно. Кое-что он читал, несколько вещей слышал, что-то рассказали друзья, а в целом вот такое у него мнение по данному вопросу сложилось. Это тот жанр, который Грибоедов называл «взгляд и нечто» и коим в совершенстве владел Удушьев Ипполит Маркелыч, «отрывок, взгляд иль нечто», которого рекомендует Репетилов Чацкому. «О чем бишь нечто? Обо всем!» И вот этакого «нечто» в наши дни стало чрезвычайно много.

«Опыты» Монтеня произвели подлинную революцию в форме философической дискуссии. Вместо строгих схоластических диспутов появилась возможность говорить как бы вскользь, вроде бы о главном, да не в обязательной форме. Продолжателем стиля Монтеня выступил Френсис Бэкон, опубликовав «Эссе» — и вот уж с этих пор волшебное слово «эссе» стало универсальной отмычкой любого интеллектуального дискурса. Говорить можно обо всем, не важно, с начала или с середины беседы ты вступил в диалог. И совсем не обязательно придерживаться последовательности — что-нибудь интересное непременно выговорится, появится из контекста. Начали говорить о цветущих абрикосах в алжирской долине — потом перейдем к проблеме фашистской оккупации, а от нее опять к абрикосам. Альбер Камю, несравненный автор эссе, умел проделывать такие кульбиты легко и непринужденно. Особенно отличились на этой почве французы, итальянцы и англичане, а вот немцам, с их педантичностью в рассуждениях, писать эссе не шибко удавалось — если не считать поэтического гения Ницше, который легкий жанр поднял до философии. Впрочем, ни Гегель, ни Шеллинг, ни Маркс, ни Хайдеггер в эссеистике не замечены. Зато Камю и Честертон, Сент-Бев и Леопарди, Карлейль и Мальро не могли без эссе обойтись. Великие латиноамериканцы подхватили переходящее знамя: раскройте Борхеса на любой странице, и вы поймете, что его именно так и следует читать — то есть с любой страницы, он везде равен себе, везде одинаково хорош. В России тоже имеются мастера этого изящного и одновременно глубокомысленного жанра — Розанов, который стал писать претенциозно-многозначительными абзацами, или, например, Мандельштам. Применительно к прозе последнего иногда используют загадочный термин «поток сознания», имеется в виду то, что текст «Египетской марки» струится словно бы сам по себе, не связанный такими условностями, как сюжет или, тем более, «правило трех единств». Есть общее ощущение жизни, которое талантливый человек желает нам передать — вот и передает. Форма традиционная стала тяготить, «новый роман» Роб-Грие и тексты Беккета, пьесы Ионеско и эпопеи Селина вышли из этой необязательной (но такой упоительной! такой всеохватной! такой вовсёпроникающей!) манеры письма. Как в изобразительном искусстве произведением отныне может стать все — банка с какашками, линия, плевок, писсуар, так же точно и в литературе: в поток сознания стали вплывать любые образчики речи. Они приживались тем легче, что фильтров принципиально не ставили: для самовыражения годится все. Ненормативная лексика, сленг, бюрократизмы и канцеляризмы — все то, что будто бы осовременивает речь, постепенно сплавилось в единую субстанцию, образовало искомый поток — мутноватый, но зато какой быстрый! — и этот поток подменил речь нормальную. Именно в жанре «потока сознания» и выполняется та медийная продукция, которая призвана развивать наш с вами интеллект. Я не говорю о сухих репортерских заметках: мол, на Гаити случилось землетрясение — они написаны заурядным способом, тем и привлекательны. Но уже чуть более сложный текст неизбежно превращается в эссе — он ведь обязан стать интеллектуальным.

Мало кто из современных зоилов знает о том, как мучительно Монтень писал свои пестрые «Опыты» и почему первые два тома столь отличны от третьего. В первых двух Монтень рассказывал читателям о своих пристрастиях, почему они сформировались, какие великие образцы автор имел перед глазами, отделяя порок от добродетели. В третьем томе философ наконец додумал свои главные мысли — именно мысли, а не настроения — и выстроил «Опыты» как единый собор, опираясь на главное. Проблема самовыражения — нехитрая проблема — состоит в том, что для того, чтобы выразить себя, надобно себя иметь. При отсутствии единицы, намеревающейся выразить себя, никакое самовыражение невозможно.

Иллюстрация: Максим Кантор
Иллюстрация: Максим Кантор

Обилие самовыражения при полном отсутствии предмета выражения привело — volens-nolens — к тому, что поводом для сообщения (message, как принято эту необязательную вещь называть) может стать что угодно, повод изобретается легко. Социуму вбрасываются примитивные и необязательные вопросы, на которые и ответы заведомо будут примитивными и необязательными. Гражданин переживает чувство нахождения в потоке информации, тогда как на самом деле он программно выведен за пределы всех сколько-нибудь важных дебатов. Ему предлагают ответить на существенные (о, как они наболели!) вопросы. Тиран ли Сталин? Как долго можно пить алкоголь без последствий? Как провести выходные? Надо ли бросать курить? Кто правит Россией — Путин или Медведев? Это важные вопросы, кто бы спорил, — и отвечать надо быстро, кипит дискуссия. Щелк-щелк, щелк-щелк, работает сознание гражданина и не вырабатывает ничего — ни знаний, ни мыслей, только чистое самовыражение. Этот химический элемент (самовыражение) и есть необходимый компонент работающей демократии, его должно быть много, его надо добывать постоянно, как нефть. И к гражданину, который мог бы потратить время на чтение книги, спешат с анкетой: скажите ваше свободное мнение, член свободного общества! Вы как относитесь к гомосексуалистам? — Помилуйте, никак! — Нет, потрудитесь отнестись! И вот гражданин занят самовыражением, вместо того чтобы думать.

Больше, больше самовыражения! При наличии его общество становится легко управляемым. Процесс свободных выборов, когда гражданин, имеющий голос, добровольно отдает его за кандидата, про которого не знает ровным счетом ничего и от избрания которого его жизнь не переменится никак, — вот вам воплощенное самовыражение. Ритуал соблюден, самовыражение осуществилось, поток несет высказывание дальше. Общество, используя выражение биолога Конрада Лоренца, индоктринируемо тем проще, чем выше самооценка обывателя. Обыватель полагает, что его допустили до высказываний, что он стал Членом Гражданского Общества, что он постоянно — и совершенно свободно — высказывается на глобальные темы. А на деле ему предлагают ответить, что лучше: горячая или холодная вода.

Собственно говоря, эссеистика, достигшая за последние полтысячелетия небывалого размаха, имманентна развитию демократических свобод. От века к веку человек отвыкал думать долгую мысль. Классицизму и абсолютизму — романы и картины, демократической империи — ready-made, инсталляции и свободолюбивые эссе. Мы постепенно отвыкаем от того, что одну мысль, важную мысль, требуется думать всю жизнь, что ее надо укреплять знаниями и добродетелями, что бросить мысль на полдороге — значит стать рабом иной и, как правило, не очень благородной, мысли.

Монтень не виноват: он не предполагал, чем все это обернется. А про гражданское общество и «взгляд и нечто» еще Грибоедов предупреждал.

 

Как обещал, помещаю здесь свой доклад для университета Нотр Дам — на тему, обсуждаемую ранее.