Татьяна Щербина: Эмигрантская среда — это как еврейские местечки

Татьяна Щербина ― известный поэт. Пишет по-русски и по-французски. Окончила французскую спецшколу в Москве и филфак МГУ. Лауреат разных литературных премий. Переведена на 12 языков. Публиковалась в самиздате. Работала со СМИ: радио «Свобода», «Московские новости», Suddeutsche Zeitung, Le Figaro, «Коммерсантъ» и др. У нее 20 книг, сын-раввин, 11 внуков (в Израиле). В 90-е жила в Мюнхене и Париже. Вернулась в Москву. Муж ― фотограф Александр Тягны-Рядно.

Зачем ехать?

Игорь Свинаренко: Таня! Ты ― важнейший свидетель по делу «Валить или нет?». Ты уже уезжала, пять лет жила на Западе. Но потом, как ни странно, вернулась. Так не бывает! Обычно люди, если уж уезжают, так и остаются там, и хвастают: «Какие мы умные! Сообразили и сделали все как надо! А вы сидите в своей Рашке». Как вышло, что ты вернулась? Давай начнем с самого начала. Ты сначала ведь уехала в Мюнхен, потом из него в Париж, да?

Татьяна Щербина: Да.

ИС: И вот вдруг в итоге получилось так, что мы пьем самогонку у тебя на кухне в Москве. В двух минутах ходьбы от ЦДЛ.

ТЩ: Когда появилась возможность ездить, то, конечно, мне захотелось посмотреть мир.

ИС: В этом смысле я тогда завидовал евреям — сели и поехали куда захотелось. Некоторые использовали их как транспортное средство: брак — отъезд — а там как получится.

ТЩ: Да, так было. Мой первый муж наполовину еврей, так он давно уже уехал, с нашим сыном. В Израиль. Мои внуки ― все 11 — живут в Израиле.

ИС: Вот это да! А ты?

ТЩ: Я в это время жила в Мюнхене. Мы уже давно были в разводе. А вышла я за него замуж в 17, это был 72-й год. Он сразу стал звать меня уехать, как раз в 73-м пошла волна еврейской эмиграции. Но я никуда не собиралась! В 73-м я родила...

ИС: Я тогда жил в Донбассе, у нас там не было такой темы ― валить.

ТЩ: Да и у меня тут не было. Зачем ехать? Здесь у меня университет, друзья, родители... А вот одна моя подруга с первого курса мечтала выйти за иностранца и уехать! Это было несложно, в университете училось много иностранцев. Но сперва она вышла за русского ― советского — дипломата и уехала с ним в Португалию. А уж оттуда после сбежала в Париж и жила там долго нелегалкой, но потом все устроилось: вышла за француза, преподает ― она профессор института восточных языков.

ИС: Каких таких восточных?

ТЩ: Русский считается там восточным, наряду с арабским.

ИС: М-да... Скифы мы и азиаты. Заметьте, не я это сказал. Но, конечно, с этим не поспоришь.

ТЩ: Я даже написала про эту подругу в повести «Метаморфоз» (в книге «Крокозябры» она есть). Которая выросла из моего рассказа на «Снобе».

ИС: Она уехала сперва в Португалию ― ровно ту самую, которую Путин хотел догнать: лет 15 назад он ставил перед нашей богоспасаемой сверхдержавой такую задачу.

ТЩ: Разве не Ельцин этого хотел?

ИС: Нет, ну что ты такое говоришь! Куда Ельцину? У него не было такого размаха.

ТЩ: Вообще уехать я могла еще на первом курсе! Когда я поступала в университет, за мной стал ухаживать внучатый племянник Брежнева, тоже абитуриент. Он мне говорил: «Выходи за меня замуж! Я скоро уеду учиться в Канаду и возьму тебя с собой!» Внуки и дети советских руководителей все уезжали, это же была мечта советского человека ― уехать.

ИС: Уехал?

ТЩ: Да! Он поступил, немножко поучился, и его быстро перевели в Канаду.

ИС: Отчего ж тебе было с ним не уехать? Подальше от советской власти?

ТЩ: Которую я ненавидела еще в школе.

ИС: Тем более! Ну как можно было с таким чувством не свалить? Когда эмиграция сама падала тебе в руки? Объясни же читателю, что такое любовь к Родине!

ТЩ: Меня должны были вообще выгнать, потому что на первом курсе я получила двойку по истории КПСС. Вот если б меня выгнали, тогда, может, было бы как-то по-другому...

ИС: А за что двойка-то? Что ты там несла?

ТЩ: Я спорила с преподавателем. Давала другой взгляд на историю КПСС.

ИС: Сильно умная?

ТЩ: Кое-что я знала. Дело в том, что моя бабушка была революционеркой, а потом преподавала на истфаке МГУ. Ее аспиранты ― чехи — после делали «бархатную революцию». Эти люди приезжали к нам домой (даже и после смерти бабушки), это была семейная дружба. Много лет спустя я ездила из Мюнхена в Прагу и там с ними встречалась. А дедушка работал в институте Маркса-Энгельса-Ленина, ИМЭЛ он назывался — это который за памятником Юрию Долгорукому. Так что я многое знала от них. Когда я выступила, заспорила с преподавателем, ни один человек из студентов меня не поддержал. Наоборот, после экзамена товарищи сказали: «Ты что, думаешь, ты одна такая умная? А мы ничего якобы не понимаем?»

ИС: Может, они молчали потому, что за них некому было вступиться? А ты бы полезла на рожон, если б знала, что ты одна и тебя выгонят?

ТЩ: Я и думала, что я одна. Однажды завкафедрой истории КПСС с истфака МГУ подошел ко мне на лестнице, отвел в сторону, представился и стал говорить: «Как же так, ведь ваша бабушка, ваш дедушка, а вы…» Меня прорабатывали на учебно-воспитательной комиссии, а потом предложили «сделку»: я больше не хожу на «их» предметы (диамат, истмат, политэкономия социализма), а мне автоматом ставят тройки. Так и было, только на госэкзамене по научному коммунизму дантолог Нина Генриховна Елина (она была председателем комиссии), зная ситуацию, взяла дело в свои руки, сама приняла у меня экзамен, в результате мне поставили «отлично». А когда я уже закончила Университет, дед сказал мне, что тогда обратился к своему бывшему аспиранту (он работал еще в Институте истории), который стал проректором МГУ по научной части, с просьбой помочь, чтоб меня не выгнали. Обо всем этом я тоже писала в романе «Запас прочности», отчасти автобиографическом, отчасти воссоздающем жизнь бабушки с 1917 года до ее смерти в 1965-м.

ИС: Значит, как только границы приоткрылись, ты начала ездить.

ТЩ: Да, когда открыли границу, я поехала в Роттердам, в 89-м году меня пригласили туда на поэтический фестиваль. Я к тому времени уже публиковалась, меня переводили на английский и на французский. Готовилась к выходу моя книжка. В Москве. Но ее выбросили из плана, после того как на моем вечере во французском посольстве я сказала: «Сначала надо Бродского издать, а потом уже и прочих», — договор со мной просто разорвали.

ИС: А чем ты вообще тогда занималась?

ТЩ: После МГУ я работала в журнале, потом меня перестали публиковать, одно время работала в НИИ культуры, еще делала свои самиздатские книжки и продавала их (три из них недавно репринтно издало издательство «Барбарис»). Делала в собственной ванне «мраморную бумагу» для переплетчиков ― это которую ставили на обложки и форзацы в старину. Теперь ее делают на компьютере, а я разводила масляные краски, они растекались по поверхности воды, я спечатывала узор листом ватмана и сушила его. А в конце 1989 года корреспондент венгерского радио и телевидения пригласил меня и моего мужа в Будапешт. Задача была сделать документальный фильм о событиях в СССР. Мой тогдашний муж был стрингером, снимал для разных телекомпаний. Ездил в Грузию, Азербайджан, во все горячие точки. Мы взяли кассеты VHS, снятые им и другими стрингерами, и поехали в Будапешт в начале января 1990 года. Я должна была написать сценарий фильма, но я никогда не писала сценариев, просто монтировала на телевидении материал, а потом, когда фильм был готов, смотря на монитор в монтажной, наговорила текст на 40 минут. Фильм назывался «Вокруг Кремля», вышел на венгерском ТВ. Гонорар я получила только в последний день, в форинтах, назавтра уезжать в Вену, форинты ни на что не поменяешь, надо было истратить их здесь. И я на все деньги накупила одежды себе, родне и друзьям. Покупала, покупала, а деньги все не кончались… Такого со мной не было никогда!

Из Вены я поехала в Мюнхен, куда меня позвали как автора радио «Свобода». Какое-то время ― месяц, что ли ― провела там. Работала в основном с Сергеем Юрьененом, у него была программа о культуре — «Поверх барьеров». Оттуда полетела в Америку, по приглашению переводчика — меня там много переводили. В Штатах провела три месяца.

ИС: А знаешь, как Есенин отвечал на вопрос, почему он не остался в Америке? «Здесь не перед кем открыть свою душу». Вот и ты не осталась.

ТЩ: Хотя мне предлагали! Тогда это было легче легкого.

Коньяк vs прозак

ИС: Не зря ты не поехала с первым мужем в Израиль ― видишь, тебя в Америку позвали, а это всяко круче.

ТЩ: Америка оказалась не моей страной. У меня к тому же французский язык, а второй итальянский, английского у нас не было вообще.

ИС: Английского не было на филфаке? Бред. Они просто делали все для того, чтоб вы не свалили. Кому русские там нужны без английского?

ТЩ: Из моих соучеников по французской спецшколе №12 и филфаку уехали больше половины, с французским. Некоторые и в США оказались, язык выучили на месте.

ИС: А после Америки?

ТЩ: После, побыв недолго в Москве, поехала в Грузию, в Абхазию.

ИС: И там тебе тоже предлагали остаться?

ТЩ: Нет, нет. Это было по линии радио «Свобода», с компанией журналистов. На войну я поехала. Было даже такое, что мы убегали на лошадях, нам сказали, что надо спасаться. И в Вильнюс ездила, когда там была живая цепь, помнишь?

ИС: А я тогда ездил в Ригу, там как раз стреляли.

ТЩ: В марте 91-го я снова уехала в Америку ― выступала в разных местах, и была еще стипендия, или как это называлось, не помню, Гарвардского университета. Месяца три пробыла. Оказалось, что у меня есть счет в банке. Я на «Свободу» писала, писала, но денег не видела, а как получишь — уголовная статья была за хранение валюты. И вот есть счет в долларах и карточка. Для меня вс это было какой-то абстракцией. Мне казалось, что у меня теперь очень много денег. Что такое рубли — я понимала, а про доллары ― нет. Помню, я шла с кем-то из американцев по Бостону, вдруг пошел дождь, а мы как раз идем мимо магазина, я увидела в витрине кожаное пальто — вошла и купила его. «Вы, наверное, очень богатый человек!» — сказал американец. С чего вы взяли? «Ну как же, вы так походя сделали такую серьезную покупку! Как будто это зонтик за доллар!»

Тогда в Америке был интерес к России. Все хотели знакомиться с русскими поэтами. Когда один мой приятель, который работал корреспондентом «Вашингтон Пост» в Москве, шел со мной по Вашингтону и встречал знакомых, он представлял меня им. И все сразу говорили, что теперь мы с ними друзья. Это было модно ― иметь русских друзей.

Потом я вернулась в Москву. Здесь был голод. На Новый год, 1991-й, нечего было купить, только сливовый компот везде продавался. И пластмассовые козлики ― наступал год Козла. Но Митя Волчек раздобыл у каких-то крестьян поросенка ― это была удача, а бокалы поднимали с компотом. 5 марта (неудивительно, что запомнила дату) 1991-го я вела вечер радио «Свобода» в высотке МГУ. Там, на сцене, был и генерал Калугин. Мне слали записки, как мне не стыдно сидеть рядом с кагэбэшником. Но гостей звала, понятно, не я, и мне до него дела не было.

ИС: Тоже эмигрант. Вовремя свалил.

ТЩ: После этого вечера я почти сразу уехала ― пригласили работать в Мюнхен. Прожила там и проработала на радио полтора года. В Москву изредка заезжала на неделю.

Однажды в Мюнхене я получила приглашение на фестиваль русского искусства в Нант. Евросоюза тогда еще не было, и я со скрипом получила французскую визу. Там, на фестивале, после моего чтения, ко мне подошел издатель и сразу заключил со мной договор на книжку. Парижский издатель. В Нант тогда приехало много людей: музыканты, художники, поэты. Курехин там был, Леша Тарханов, Люба Аркус. В Нанте я села на поезд и поехала впервые в жизни в Париж. Нас было несколько человек, русских. Первое впечатление от города было просто чудовищное… Грязь, нищета, убожество…

ИС: Да ладно!

ТЩ: А я просто сразу поехала к Володе Мироненко, моему приятелю, он жил на севере, метро Barbes Rochechoir, где живут одни африканцы, арабы, такой контингент, в общем. Париж! Я же училась во французской школе, я знала план города, много читала про достопримечательности и красоты. И что же я увидела в этих дешевых бедных кварталах? Потом, кстати, Володя вернулся в Москву, живет здесь. А тогда я в ужасе спрашивала его: где же Париж, Эйфелева башня, где Нотр-Дам?

Наша команда поселилась в отеле, а меня Володя взял домой. Он женился на бельгийке-парижанке, и они купили квартиру в этом районе, потому что это было очень дешево. Он меня предупреждал, что квартирка маленькая. Но она оказалась просто микроскопической. Я таких в Москве никогда не видела! Две комнаты. Одна ― в половину этой вот моей 8-метровой кухни. Две кровати одна над другой и узкий проход. Вторая «большая» ― метров 8. Между комнатами, вместо кухни — уголок с мойкой. Душевая кабинка только для стройных.

Но потом я рассмотрела Париж, и мне дико захотелось в нем жить! И вот после всяких хлопот, писем, документов, медкомиссий я получила вид на жительство! Все сбылось. Я мечтала жить в Париже ― и поселилась в нем, и жила там с 92-го по 95-й. Поскольку я франкоязычная, то стала там писать по-французски, русский начала забывать ― не устный, письменный.

И вот в 94-м я приезжаю в Москву на неделю и не хочу возвращаться в Париж. Здесь жизнь, а я где ― «в глухой провинции у моря»? И решила, что вернусь. Друзья ― например, Шура Тимофеевский, Андрей Мальгин — не верили, что мне не хочется уезжать из Москвы. «Как, Париж — это же мечта?!» Я пробыла тогда в Москве долго, месяц. Вернулась в Париж, потому что там оставались дела, но я решила «валить» из Парижа в Москву. Я прожила во Франции четыре года, оставался еще один год — и я могла бы подать на гражданство. Но меня это уже не интересовало. Хотя у меня там образовался круг друзей. Был даже один поклонник-миллионер. И был очень близкий друг, с которым мы постоянно общались, но для меня это была дружба, а не любовь. Общие парижские друзья уговаривали меня передумать, поскольку тогда я смогу навсегда остаться во Франции. Потом он умер.

ИС: А где ты там в Париже жила?

ТЩ: В трех местах. В Латинском квартале, возле Люксембургского сада. Потом в районе Монпарнаса, дольше всего возле площади Этуаль, на улице Акаций.

ИС: А в арабских кварталах не селилась?

ТЩ: Нет, мне хотелось жить в хорошем районе.

ИС: А на что ты вообще там жила?

ТЩ: Я публиковалась много. В «Фигаро», например. Выступала много, за это платили. Ну и сдавала квартиру в Москве. Потом получила во Франции литературную премию ― в долларах это было 20 тысяч! За книгу стихов, написанную на французском.

ИС: Вот это да. Я бы так не смог.

ТЩ: И вот вернулась в Москву... Мне тут было интересней, чем в Париже. Притом что с французами у меня сложились очень хорошие отношения. Во Франции мне вообще было хорошо. Но там были смешные вещи. Оказалось, что все мои знакомые французы принимают прозак. Потому что у всех депрессия.

ИС: С жиру бесятся.

ТЩ: Мне казалось это чудны́м. Но вот года через два я ощутила, что и у меня депрессия. И я стала пить…

ИС: Прозак?

ТЩ: Нет, просто пить! Коньяк. Это был, правда, очень короткий период.

ИС: Ну, сколько ты выпивала? Бутылку?

ТЩ: Нет.

ИС: 300?

ТЩ: Не, ну 150. А как иначе? Бывало, выйду на балкон…

ИС: И думаешь: «А не прыгнуть ли вниз?»

ТЩ: Да! И мне все говорят: «Да что ж ты, *****, не пьешь прозак-то? Как же так можно? Так-то мы все хотим с балкона сигануть». Я пошла к психиатру, говорю ему: «Вот, утром просыпаюсь и не хочу жить». ― «Прозак вы пьете?» — «Нет». ― «Ну так чего же вы хотите! Мы все пьем!» Выписали мне рецепт.

ИС: Не, ну уж лучше коньячку махнуть!

Я не расистка и не политкорректная

ИС: Теперь Франция для тебя ― перевернутая страница?

ТЩ: Я не была там четыре года ― и вот этой осенью слетала. Все там теперь не так! Париж становится как-то хуже.

ИС: Да, там с каждым годом все больше понаехавших. Я уже не удивляюсь, когда в вагоне RER оказываюсь единственным (относительно) белым. Как-то не очень комфортно, когда люди вокруг разительно отличаются от тебя.

ТЩ: Нет, я это описываю другими терминами. Цвет кожи для меня не имеет значения. Что такое Париж? Это определенный стиль жизни. Со своими лавочками маленькими. Вот рыбная лавка, вот мясная. Ты там всех знаешь. Это такая вот уютная парижская жизнь. И вот вдруг началось исчезновение этих маленьких лавочек, их заменяют большими магазинами, там кругом супермаркеты «Auchan шаговой доступности».

ИС: Собянин добрался уж и до Парижа!

ТЩ: Кругом сетевые магазины, китайские лавки, восточные базары ― на окраинах. Дело не в том, что понаехали африканцы, а в том, что они изменяют структуру, которая была, под привычную им среду. Привычное жизненное пространство Парижа скукоживается. Азиатская и африканская жизнь подползает с севера все ближе к центру. По всему городу видишь группки беженцев…

ИС: Ну а что с ними делать, не убивать же. Но выход из положения есть: заставить Францию забрать обратно свои африканские колонии, и пусть она там устроит неграм ту же жизнь, что была до того, как Совок взбаламутил бедных дикарей. И им незачем будет бежать в Европу! Или отправлять беженцев в Россию, за отдельную плату с Евросоюза, конечно ― у нас много брошенных деревень.

ТЩ: Мне не до шуток! Однажды мы собрались в некую галерею. Как раз в тот день, когда по Парижу шла огромная демонстрация. И еще перекрыли метро, там нашли какой-то подозрительный предмет. Это дико бесит, когда не можешь никуда добраться!

ИС: Ну, демонстрации в Париже были всегда.

ТЩ: Но раньше они проходили как-то мирно и даже радостно! А сейчас демонстранты бросают коктейли Молотова, что-то взрывают, переворачивают машины. Это совершенно другие демонстрации! Мы жили на Place de la Republique. Такси к отелю вызвать нельзя, площадь заблокирована. Пошли пешком на канал Saint Martin. На канале мы взяли такси. Едем, едем. Это 19-й арондисман. И вдруг я вижу в окно машины тысячи беженцев! Они расположились просто на улице, под метромостом. В палатках, на матрасах и просто так на траве. Это зрелище просто страшное. Парижане, которые не ездят на окраины города, никогда не видели этого и не знают об этом.

ИС: Скажи, а ты расистка? Или ты напрочь политкорректная?

ТЩ: Нет, я и не расистка, и не политкорректная. Но я считаю, что это угроза Европе и цивилизации. Это исламское нашествие, которое идет очень организованно.

ИС: А кто же это их организовал и направил?

ТЩ: Это мне неизвестно. Знаю только, что самую дорогую недвижимость в Париже скупили шейхи. Саудовская Аравия, Катар.

ИС: С целью погубить Францию?

ТЩ: Да нет, никто не хочет ничего погубить. Просто завоевать. Создать привычную для восточных людей среду в европейской инфраструктуре. Мне, в отличие от тебя, все равно, какой человек расы и национальности. Я никак на это не реагирую. А реагирую я на угрозу. Я усматриваю угрозу в том, что люди приезжают и устраивают в Европе Ближний Восток. Но это совсем другой мир, другая ментальность. Во Франции уже 3000 мечетей построено. Не хотелось бы, чтоб роман Мишеля Уэльбека «Покорность» оказался пророческим.

ИС: Может быть, ты вот почему недовольна: 20 лет назад ты не осталась там жить, вернулась в Москву, и теперь тебе надо как-то оправдаться, доказать, что ты была права, уехав обратно в Россию. Во Франции теперь плохо, а ты, молодец, там не осталась. Поняла это раньше других.

ТЩ: Одно к другому не имеет отношения. Вот, скажем, у меня есть подруга, которая живет во Франции очень давно. Она говорит: «Приезжая в Москву, я понимаю, что она во многих отношениях лучше Парижа, безопаснее, но для меня это чужой город. В Париже ― да, опасно, и беженцы. Но там я дома!» Когда я жила во Франции, криминальная хроника была очень скудной, убийства случались редко. Убьют кого ― это обсуждается полгода. А сейчас это рутина. Обычная жизнь. По всей Франции нападают, ранят, убивают, вот священнику недавно голову отрезали — араб очередной. И все подорожало заметно! Но дело даже не в этом. Главное ― это чувство, где ты дома. Вот я дома в Москве.

ИС: Значит, наверное, ты прожила недостаточно в Париже.

ТЩ: Может быть. Всего 4 года.

Крайний случай

ТЩ: Меня часто спрашивают тут: пора валить или не пора? Есть такая тема. Есть люди, которые берут и уезжают. А есть другие, которые пять или десять лет, или дольше говорят о том, что надо валить. Но никуда не уезжают и ничего для этого не предпринимают. В 2014-м и у меня возник такой порыв.

ИС: Когда началась война.

ТЩ: Да. Я даже сделала какие-то шаги.

ИС: Получила израильский паспорт?

ТЩ: Да кто ж мне его даст!

ИС: Ну как, воссоединение семьи, сын, внуки.

ТЩ: Нет, это не основание. Мне это объяснили в израильском посольстве. Сказали, что я русская и Израилю не нужна. Потому что Израиль — еврейская страна. Но я как пенсионерка имею право получить какие-то документы, чтобы сидеть с внуками, если необходимость в этом будет доказана. Если выяснится, что мой сын нуждается в помощи по уходу за внуками. Если он пойдет со мной в министерство внутренних дел, подаст заявление, и с его доводами согласятся. Но я этого делать не стала — зачем мне? И я к тому же не могу сказать, что в Израиле гораздо лучше, чем тут.

ИС: А чем у тебя сын в Израиле занимается?

ТЩ: Он прошел гиюр в свое время, он ультраортодокс, раввин.

ИС: Ты довольна, что он так устроился?

ТЩ: При чем тут я? Главное, что он доволен! Все у него хорошо. Он переводит, редактирует, преподает. Жена, 11 детей. Для меня это образ жизни довольно экзотический, но каждый выбирает то, что ему нравится.

ИС: Так какие же ты сделала шаги к эмиграции?

ТЩ: Выставила московскую квартиру на продажу. Думала продать и купить что-то в Греции. Хотела там купить квартиру, получить вид на жительство, ездить туда летом или когда-то. А если что, то можно и переждать там. Но все рухнуло: в Москве обвалился рубль, а в Греции пришли к власти ультралевые. И я от этих мыслей отказалась. Так что сейчас у меня никаких мыслей нет на эту тему. Но, конечно, всяко может повернуться. Я бы хотела жить в Москве, а уехать только в крайнем случае.

ИС: Стало быть, еще не настал крайний случай?

ТЩ: Нет. Не настал. У меня есть работа, жизнь кипит.

ИС: Что это такое — крайний случай? Что должно случиться?

ТЩ: Крайний случай ― это когда надо бежать хоть на край света. Как евреям из нацистской Германии, например. Но давай поставим вопрос иначе: не бежать, а уезжать, и не откуда, а куда. Такого места, где я мечтала бы жить постоянно, учитывая повсеместную обстановку, нет. Что такое ― переехать в другое государство, где все иначе? Как меня бесила немецкая бюрократия в Мюнхене! Когда я жила там, я, конечно, вращалась в эмигрантской среде. Так вот, эта среда воспринималась мной как специфическая. Здесь живешь в большом человеческом пространстве, с кем-то общаешься, с кем-то ― нет, но выбор огромный! А там ― немцы, немцы, немцы, и вот есть какой-то кружок русских. Эмигранты живут немецкой жизнью, но они все равно думают о России, тянутся к ней, читают новости и беспокоятся. Эмигрантская среда — это как еврейские местечки немного. Я сейчас съездила в Париж и снова ощутила эту ауру. Наши эмигранты в основном более политкорректны, чем местные, страшно приветствуют беженцев, стали яростными патриотами тех стран, где теперь живут.

Уезжать? Уже и возраст не тот, времени осталось мало. Сколько надо будет потратить сил, чтоб устроиться на новом месте, внедриться в чужую жизнь? Вместо того чтоб делать свое дело? А есть люди, которые там давно обосновались, но в последнее время задумались на тему «пора валить». Одна моя подруга, например, почти сорок лет в Париже.

ИС: И что ж ее держит? Чемодан ― вокзал ― Moscou.

ТЩ: Вот доработает до пенсии ― и в Москву! Есть и французы, которые собираются уехать из Франции ― раньше такого не было, французы всегда были фанатами своей страны!

ИС: И куда же они хотят свалить?

ТЩ: Кто куда! Я встречала во Вьетнаме французов, которые счастливы там. Особенно молодежь рвется (по соцопросам ― 51%). В мою французскую бытность ни разу не встречала таких настроений, наоборот, критикуя «партию и правительство», французы говорили: «Нам повезло, что мы родились во Франции».

ИС: Я все думаю про твою формулировку «крайний случай». Все-таки что должно случиться, чтоб ты снялась с места?

ТЩ: Здесь, конечно, и «желтых звезд» уже нашито предостаточно, и погромы, и избиения, и политические убийства, олигархат, клерикализация, кагэбизация, конфронтация, и все это может взорваться. Взрыв ― это крайний случай. Например, война придет, которую зовут.

ИС: Тогда ты вряд ли куда-нибудь уедешь. Поздняк будет метаться.

ТЩ: Не буду загадывать. Все возникает вдруг. Знаешь, когда в 1989-м на фестивале в Роттердаме я познакомилась с Иосифом Бродским, я с ним про это говорила. «Меня очень мучает вопрос ― уезжать или не уезжать?» Он спрашивает: «А что, это надо срочно решить?» ― «Да нет, я в принципе интересуюсь, на случай, если что-то пойдет не так». ― «А зачем ты об этом думаешь сейчас? Вот когда пойдет не так, тогда будешь думать и решать».

ИС: Он сам-то свалил, а тебе посоветовал жить в Совке.

ТЩ: Ты сам где живешь? В Германии? Ты же вроде уехал в Берлин?

ИС: Нет. Не уехал. Живу я в Москве.

ТЩ: Ну так что ж ты меня тогда спрашиваешь!

P. S. Добавлю, что со всеми новыми законами, если ты гражданин РФ, ты еще никуда не уехал. Заяви о втором гражданстве, виде на жительство, зарубежных счетах, движениям средств по ним и т. д. Дальше обещают больше. Так что для сохранности уехавшие вообще не должны совать нос в Россию, а это как в Совке: уехал ― значит, навсегда, от всех, всего лишился. Хорошо, если живешь в стране, которая не экстрадирует, а то заведут уголовное дело, что не заявил, как положено, о виде на жительство, справки из тамошнего банка не несешь ― финансовое преступление, не политика. В общем, все непросто. Простое кончилось: купил домик у самого синего моря, сдал здесь квартиру и живешь припеваючи.

Я вот еще что думаю. Как мы докатились до того, что наш паспорт котируется ниже, чем молдавский? Как?