Дмитрий Хомак: Я не знаю, как дальше взаимодействовать с Россией

Дима, как ты оказался в Израиле?

Да очень просто — начали давить. Власть, Следственный комитет. Я посопротивлялся немного и уехал. Потом я пытался вернуться в Россию, посмотреть, может быть, получится делать какие-то проекты с Антоном Носиком, но на меня начали давить еще сильнее, и я все бросил окончательно и уехал в Израиль насовсем.

Многие бывшие москвичи и питерцы с трудом приживаются. Провинциально, говорят, скучно.

Конечно, размах не тот, но что делать-то? Интернет есть, все остальное приложится.

А чем ты занимаешься?

Сейчас я пошел заново в ульпан (курсы изучения иврита. — Прим.) и ищу себе применение. До этого я работал на Девятом канале (русскоязычный израильский телеканал. — Прим.) в интернет-редакции. То есть занимался привычными вещами — SMM и прочим. Раньше там все выглядело очень неплохо. Сейчас как-то совсем пугающе.

Многие говорят, что в Израиле, несмотря на то что он вроде как start-up nation, какие-то элементарные вещи делаются совершенно несовременно.

Да, здешний интернет выглядит так себе. Он застрял глубоко в начале двухтысячных. Потому что все, что здесь делается в интернете, — а делается очень много — делается в основном для Америки. Все, кто могут, работают на экспорт. На внутренний рынок остается очень малая часть, на русскоязычный рынок еще меньше.

Почему?

Маленькая страна, очень маленький рынок, зачем что-то развивать? Один раз сделали, работает, пусть так и будет. Здесь народ умеет считать деньги, и рассказами о необходимости ребрендинга его не заманить. Сначала спросят, сколько это будет стоить. А потом, услышав сумму, скажут: «А зачем? И так ведь все работает». Сайты госконтор работают на софте, написанном где-то в 2004 году, и они явно не собираются ничего менять.

Для человека, привычного к активно развивающейся среде, это, наверное, тоскливо?

С одной стороны, конечно, тоскливо. А с другой — мне российские власти каким-нибудь очередным судебным процессом каждые две недели добавляют трэша и угара так, чтобы я не чувствовал себя обделенным. Чтобы я не забывал, что я там оставил.

А что ты там оставил?

Я все бросил: мотоцикл, квартиру, в которой вещи стоят так, словно я вышел ненадолго. Я думал, например, что вернусь за котами. Котов пришлось увозить чуть ли не тайком. И российские власти продолжают мне намекать: мол, чувак, уехал ты вовремя и не думай возвращаться.

Давай поподробнее поговорим о том, что случилось с «Лурком». Вряд ли все знают эту историю.

«Лурк» — это проект о молодежной культуре. К 2013–20014 годам он стал не то чтобы мейнстримом (он слишком странный для мейнстрима), но гораздо шире молодежного андеграунда. В каждом поколении есть такие альтернативные вещи, которые составляют молодежную культуру. Особенно сейчас, в эпоху интернета. В Америке все это обычно постепенно вливается в общую культуру. А в России расхождение между телевизором и интернетом становилось все более чудовищным. В телевизоре все те же Кобзон, Пугачева и КВН, а в интернете жизнь была совсем другой. Например, у нас был проект Bash.org — он был мегапопулярен, получил премию зрительских симпатий Рунета в 2007 году. И тогда мы сделали совершенно хулиганский проект Lurkmore. Идея была в том, что пользователи сами приходят и описывают то, что им интересно. Люди пришли и описали.

Рисковая затея. В России особенно.

Мы ожидали проблем, но не с властью. Я хорошо знаю историю запретов проявлений молодежной культуры в США и Европе, так что я понимал, что проблемы будут. Я диссер мог бы про это написать, если бы был культурологом. Так что я понимал, что рано или поздно наш проект войдет в противоречие с постной культурой телевизора, где ничего не меняется. И я ждал, когда можно будет заявить, что вот они мы. Заявили. И в 2012 году нас запретили по новому закону о досудебной блокировке сайтов. Они думали, что имеют дело с какими-то школьниками. Глядя на сайт, это несложно предположить. Но я все-таки журналист, сделал эту историю публичной. Трое суток бушевал скандал. За сорок часов я дал какое-то безумное количество интервью, в том числе западной прессе. Чуваки в Роскомнадзоре немножко офигели и от нас временно отстали. На пару лет. Но все равно закончилось тем, что они запретили нас окончательно. Собственно, ничего удивительного в этом нет — в тот момент уже стало понятно, что в России наступает глобальная реакция. Это касалось не только нас, но мы попали под раздачу первыми.

И что теперь? Заведено дело?

Дело на нас по 282-й статье завели еще в 2012 году. Республика Адыгея завела. Оно закончилось ничем. А в 2014 году на меня начали заводить дела с какой-то пугающей частотой. Вернее, меня начали звать на допросы и говорить: «Вот у нас тут есть дело об оскорблении Рамзана Кадырова, вот у нас есть дело про коктейль Молотова, вот еще есть дело....» Меня приглашали явиться и дать показания. Я один раз явился, второй раз явился, потом сел на самолет и улетел в Израиль. А нет тела — нет дела. Им очень неудобно вести дела, когда подсудимого нет в стране. Я не настолько значимая фигура, чтобы объявлять меня в международный розыск. А тут еще людей к 2016 году начали сажать за перепосты. Они же очень хотели, чтобы я сдавал авторов статей. Притом что я их не знаю. Но они требовали, чтобы я сдавал им распечатки всех логов. У них там безумное количество анонимок на разные статьи с «Лурка».

Страшно стало?

Нет, просто надоело.

Ну, все-таки узником совести быть не захотел.

А я на это и не подписывался. Я был готов обсуждать проблемы молодежной культуры в любом формате. Ведь, например, в США именно это и происходит. В 55-м году в США в разгар охоты на ведьм была история о запрете комиксов. Автора комиксов вызвали выступить перед Конгрессом, ему дали слово, дали возможность сказать, чем он занимается. Это ему помогло, он основал один из самых популярных журналов в Америке Mad Magazine, потом по комиксам, которые он издавал, был снят популярный сериал «Байки из склепа». То есть ему дали слово и дали возможность защитить свою позицию. А мне не дают возможности высказаться. Все дела делаются без меня. Вот было дело «Сюткин против Lurkmore». В зале суда не было ни Сюткина, ни «Лурка». Судили вообще регистратора нашего домена, притом что они прекрасно знали, кому принадлежит сайт, где меня найти. В твиттер ко мне приходил тогдашний замглавы Роскомнадзора и просил убрать статью про Сюткина по-хорошему. Я отказался. Они осудили нашего провайдера. Мы подали на апелляцию, проиграли, конечно. И теперь на нас постоянно заводятся дело за пропаганду чего-то неподобающего: статья про алименты, по их мнению, пропагандирует неуплату алиментов среди подростков, статья про шоплифтинг пропагандирует шоплифтинг. Запретили статью «Ислам», потому что разжигает. Запретили статью про «Шарли Эбдо», потому что их карикатуры оскорбляют ислам. И главное, что нет возможности подать на апелляцию.

Почему?

Во-первых, для этого надо ехать куда-то в Чечню или в Ханты-Мансийск, дела там заводят. А во-вторых, апелляции просто не принимают. То есть у меня нет никакой легальной возможности защищать свой проект. Так что я не знаю, как дальше взаимодействовать с Россией. Еще раз говорю: я готовился к публичным дискуссиям, а их нет и быть не может.

Ты серьезно надеялся на публичную дискуссию?

Естественно! Потому что в любом демократическом обществе такие дискуссии рано или поздно возникали. Это должно было случиться и в России, но вместо этого в России случились запреты всего.

Звучит очень наивно. Мне кажется, готовиться к публичной дискуссии в России — это какая-то иллюзия.

Я же к ним готовился не в 2013-м, а в 2007-м, когда мы это начинали. Тогда это еще было реально. Все-таки в 2007-м мы жили немножко в другой России. Собственно, уже в сентябре 2011 года стало понятно, что пора паковать чемоданы. И по ряду причин я тогда шатался между Москвой и Азией. И все равно попал под обыск и всю эту историю с Адыгеей. Да, я был уверен, что когда-нибудь культура интернета, видеоигр, аниме столкнется с культурой телевизора. И мы сможем это обсудить. Еще в 2003 году, когда я работал переводчиком видеоигр, я предлагал сделать систему рейтингов: «Не рекомендовано детям до 16 лет», еще какие-то. А то ведь понятно было, чем все кончится. Прибежит разъяренная мамаша и завопит: «Что вы продали моему сыну, там матом ругаются!» Конечно, никто не думал тогда, что это реально. В 2013 году все так и случилось.

То есть своей пассивностью мы тоже виноваты в том, что произошло?

Ну, я честно бегал и кричал: «Давайте что-то делать!» Но да, мы все на это напросились.

А как сейчас выглядит молодежная культура России? Ощущение такое, что все послушно построились и записались в верные путинцы.

Ну, так и есть. Только за это лето отменено пять больших музыкальных фестивалей и несколько поменьше. И все такие: «Ну и че?» То есть когда я три года назад говорил, что так будет, мне отвечали: «Чувак, ты паникуешь, у тебя обиды за “Лурк”». Но было же понятно, что начнут с «Лурка», а потом придется опять музыку заверять. И вот отменили фестивали. И все утерлись. Никакой дискуссии о молодежной культуре нет, потому что нет никакой молодежной культуры. Никто не пытается о ней писать, ее исследовать, что-то о ней узнать. Единственный достоверный источник о ней был «Лурк», который в заморозке и, конечно, несколько потерял релевантность.

Как долго ты собираешься поддерживать проект, раз приходится делать это «на свои»?

В сущности, сегодня это просто архив. И он не требует особых вливаний. Он стоил 300 с лишним евро в месяц, когда был на пике. У нас ведь была посещаемость как у приличного федерального издания — 280 тысяч посетителей в сутки. Сейчас их 70–80.

Есть какая-то надежда, что проект снова станет жить прежней жизнью?

Если я начну искать рекламодателей — а предыдущие отвалились из-за всех этих судебных разборок, — то что-то, наверное, изменится. Но, учитывая состояние, в котором находится экономика России, я что-то в это не верю все. Конечно, можно вывести проект во что-то попсовое. Хотя мне кажется, лучше сохранить «Лурк» как артефакт. Но это довольно сильно мешает мне интегрироваться в израильскую жизнь.

Да, это проблема многих иммигрантов: мы продолжаем жить своими прошлыми жизнями. Выходим в Израиль изредка кофе попить.

Мы уехали все-таки не репатриантами. Мы уехали экспатами. У нас там есть что терять. У меня там полквартиры (теперь уже непонятно, стоит ли она хоть каких-то денег), я там оставил мотоцикл (загнал просто на стоянку), я оставил на вешалке пальто. Я собирался вернуться, прочитать пару лекций, поработать в каких-то проектах. Но мне намекнули, что приезжать не стоит. Это было для меня несколько внезапно. А потом вдруг оказалось, что я более востребован, чем я рассчитывал. То есть люди мне пишут с посылом: ну хоть ты-то скажи, что это все ненормально.

Где скажи?

Ну, в «Фейсбуке», например, в чате. То есть ко мне люди ходят за какой-то моральной оценкой некоторых событий. Это несколько вымораживает. Я не могу абстрагироваться от происходящего в России, потому что ко мне обращаются за поддержкой те, кто воспитан «Лурком». Или те, кто считает, что «Лурк» — это такой островок свободы, потому что действительно есть небольшой зазор между статьями, которые есть на «Лурке», и той идеологией, которую он продвигал. То, что он выглядит как панк-журнал, напечатанный на туалетной бумаге, и то, что за ним стоит большая идеология, понимают не все. Но все-таки понимают. И эта идеология вдребезги не сочетается с нынешней Россией — с этими скрепами и попадьей в качестве защитницы прав детей. Поэтому от меня люди ждут поддержки и утешения — это такая психотерапевтическая история. И в итоге я сам абсолютно дезориентирован. Мне бы надо уже страдать про министра транспорта Израиля Каца, а не про Каца, который руководит штабом Гудкова. А вместо этого у меня тут главная тема, как обустроить Россию, потому что мне ее регулярно предлагают какие-то страдающие люди.

Предположим, тебе удастся вырваться из этого контекста. А кем ты себя видишь в Израиле?

Ну, в принципе, надо пробиваться в IT-среду. Здесь это очень хорошо развивается. Просто все, что делается, делается не для внутреннего рынка. То есть нужно подучить иврит и восстановить английский и вперед.

А подучить иврит ты собираешься из какой точки?

Сейчас с ивритом я нахожусь примерно в нулевой точке, хожу в ульпан. Я начинал и раньше, но потом я стал метаться между Москвой и Тель-Авивом и стало не до того. Сейчас вот опять учу иврит. Проблема в том, что выучить его что в Хайфе, что в Тель-Авиве практически невозможно. Все говорят по-русски или, в крайнем случае, по-английски.

Ну вот выучишь ты язык и чем думаешь заняться?

Ну, я вообще-то product manager. Я ведь не работал 24 часа в сутки на «Лурк», всегда был техническим писателем и продакт-менеджером. В эту сторону я и собираюсь копать.

А сделать какой-то аналог «Лурка» на Израиль не хочется?

Мы думали об этом. Но для проекта, который живет на краудсорсе, нужна критическая масса читателей. Россия, Украина и Белоруссия в 2006–2007 годах обеспечивали критический минимум аудитории. В Израиле пытались сделать что-то подобное. Но не пошло — слишком мало народу в мире говорит на иврите.

А ностальгия тебе знакома? Скучаешь?

Время от времени я начинал страдать, что мне хочется в Москву. А потом вдруг понял, что я хочу повидать там людей, из которых процентов сорок уже давно не в Москве. То есть, чтобы выпить с ними пива, мне нужно совершить евротрип, а потом поехать в Америку. При бегстве из Москвы я оставил там три вещи, которые мне дороги, как настоящему гику: статуэтку Alien Queen метровую (пристроил в хорошие руки), мотоцикл Suzuki и колонки Wharfedale здоровенные, с первой зарплаты купленные. Все это больше про ностальгические воздыхания, конечно («втопить по рассветным улицам Москвы на майские»). Но обидно же!

А если завтра в России все изменится, вернешься?

Если завтра там все изменится, может оказаться, что получилось как лучше, так и хуже, чем сейчас. В эти игры играть довольно бессмысленно. Кто знает, куда там все повернется.

Но и Израиль — место неспокойное. Ты был в Сароне (престижный торговый и культурный квартал Тель-Авива. — Прим.), когда там случился теракт 8 июня. Тебе не страшно?

В Москве страшнее. В Москве я получал по голове в темном переулке. А здесь да, был теракт в Сароне, я сидел в кафе этом. Но здесь это все очень деловито — в одну сторону люди эвакуируются, в другую сторону бегут охранники с пистолетами. Несколько накрыло на следующий день, но все равно как-то спокойнее, чем все это переживалось в Москве.