Маргарита Меклина: Роман-обман

Через несколько месяцев мне исполнится 40. Эта страшная цифра, эта похожая на костлявую смерть с косой цифра «четыре» и полый, пузатый «ноль», напоминающий мой растянутый, выносивший троих детей, после еды до сих пор похожий на наполненный ребенком, а не овощами и супом, выпирающий полуспущенным мячом живот, и побудили меня начать этот роман.

Роман — здесь слово двусмысленное, скоро поймете. Не только литература. Не только оттиски букв на бумаге. Нет, еще и ложе. Ленивая нега. Лихорадочное лето и ласки. Экслибрис засосов на обеих грудях. Далекая, но становящаяся исключительно близкой и тесной после перелета на трех самолетах любовь.

Гляжусь в зеркало. Да чем я отличаюсь от любой изметеленной временем матроны данного возраста! Все пялятся в зеркало, все сокрушаются, все кидаются в магазины, чтобы купить животворной косметики и обезжиренной, «здоровой» пищи, только чтобы помолодеть и похудеть, чтобы избежать страха старения: ведь именно он сушит кожу и навешивает на вас, как зимнюю шубу, практически неснимаемый стресс! Да-да, старение, смерть, cнулый взгляд и боязнь, на любой вечеринке, оголенных плечей — к этому всему приводит отсутствие страсти. А больше страха смерти — гнетущее, гниловатое ощущение, что никто не полюбит. Что никому не нужно будет это давно не юное тело с белыми шрамиками «растяжек» на бедрах. Эта кожа на ногах с контурной картой варикозных прожилок. Эти «птичьи лапки» морщинок у глаз. Эти рытвины лба. Это тело, ранее не в состоянии сделать отжимы от пола, а теперь уже даже и не пытающееся что-то начать. Тело, давно не легкое на подъем! Что никто не захочет провести трепетной мягкой рукой по начавшим седеть, от нехватки средств и времени покрашенным сразу в несколько оттенков хны волосам.

…Что никто не отмахнется от моего целлюлита как от отвлекающей, ничего не значащей ерунды. А просто захочет меня целиком…

Волосы покрываются инеем. Душа тоже заледенела — но ждет. Ждет, что кто-то к ней подойдет и растопит… как легко подпасть под чье-то «влажное влияние» в возрасте,  когда кроме быта и бара ничего не осталось. Когда так мало настоящей любви. Как легко отдать все накопленные за сорок лет богатства первому встречному. Или первой встречной? Почти такой же, как я. С такими же «растяжками» и «багажом». С таким же инеем в волосах и седой, сухой безлюбостью. С таким же морем надежды и нежности где-то внутри. Как не терпится потянуться к тому, кто ВГЛЯДИТСЯ в нутро. Тому, кто только захочет просунуть руку за пазуху, в душу, за молнию, почувствовать эту влагу из слез и прошедших обид, сразу будет разрешено все: и неуемной, умной руке будет позволено зайти и в другие пещеры...

Но что же это, что это, я же одна! Вокруг — дайперсы, горы нестираной детской одежды, муравейники несъеденных, несметных, несметенных со стола крошек, неприготовленные или приготовленные, но не съеденные школьные завтраки, недосып, недоед, недолюб, недолёт! А больше ничего нет. Где ты, любимый..? Или, может, любимая..? Где?

Морщинки под глазами все равно вопиют: хоть что-то оставь после себя! Две линии, проведенные резцом времени на щеках, подсказывают: тебе сорок и тебе обязательно нужно заявить о себе. Больше нет молодого экстаза, ушла эластичность кожи и подвижность мысли, истощен и запас сил, и эстроген. На подбородке — морщинка маленькая, горизонтальная; на лбу — глубокая, вертикальная. И они обе кричат: тебе сорок; за сгорбленной, сдавшей спиной — столько всего сумбурного и непонятного, а впереди — помимо школьных уроков твоих сыновей и их ненасытного аппетита, и их визитов к врачам, и такого надоевшего, приводящего к вымученным, вымоленным мужем оргазмам, но не к трепету души, секса, у тебя больше ничего нет.

Ах как жаль: посередине лба — морщинка одна (такая тревожная трещинка), но я-то давно не одна. Поэтому даже записывать эти слова мне очень сложно. А вдруг это прочтет и обо всем догадается муж! Да, это мужчина. Несмотря на мое желание женского тела, у меня есть супруг, который желает меня. Который два раза в неделю, из-за родительских собраний и постоянных «развозов» детей, все же исправно исполняет свой «долг». Вот этот, слава Богу, недолгий долбаный долг. Как высказалась как-то английская королева из анекдота, «раздвинуть ноги и думать об Англии». Нет, об Англии я не думаю, просто давно секс превратился в услажденье ЕГО. Дать ему то, что он хочет, — и ничего не взять для себя. От общения с НИМ давно не появляется нежного трепета. Трется о стенки резина. Туда-сюда, туда-сюда. Движется, но не рвется, оставляя натертости. Ее владелец не сопит, как на карикатуре, но со своей сосредоточенностью на достижении цели выглядит неаппетитно. Нет абсолютно никаких ощущений. Кажется, что вагина внутри растянута беспредельно и его твердый отросток не достает до стены. Он там упадает. Более того, этот совсем неподросток-отросток там пропадает и все, что я чувствую, — это напирание на свою матку чужого, чудовищного живота. Этот варварский, почти викингский вес. Это чувство задавленности и раздавленности. Под ним мне трудно дышать. Становится невыносимо лежать и выжидать, когда же он кончит!

В последнее время, правда, ощущенья стали другие. Когда, во время этой «пятиминутки», этой нелегкой «летучки», этого недолговечного «дава» и ада, я думаю про нее. Она наполняет все мое тело одним большим полным оргазмом. Заполняет пространство. Находясь пока далеко, совершенно не давит. Но — достает до любой стенки. До каждой клеточки тела. До каждого закоулка души.

ОНА.

Просто ОН — и буковка А.

Но! И от него, и от других (и даже от нее, не ведающей о моей ситуации) должна я скрываться. А вдруг этот роман-дневник будут рвать на части и обсуждать между собой прежде враждующие друг с другом, но объединенные давним доступом к моему телу женщины. А вдруг укорит во всех смертных грехах мой двоюродный брат. А вдруг мать-психопат, парадоксально — бывший психолог, презрительно скривится и скажет: «Ну, конечно, я так и знала. А что еще можно ждать от полной перверсий патологической особи, которую некоторые почему-то еще называют “моя младшая дочь”?»

Я рада, что муж сейчас дремлет отдельно: он на первом, а я на втором этаже. Вот она, разделяющая нас вертикаль власти. Таким образом, я могу поставить будильник и заснуть часиков в восемь, а потом встать в одиннадцать вечера и полночи писать, затем снова успеть прямо перед выходом на работу заснуть. Получается, что ночами мне удается поспать — путающим сон и сердце пунктиром — всего два-три часа, но моего мужа это вряд ли волнует. Он весь отдан своим дискам и музыкантам. Сайтам для меломанов. Обменам дисков. Его коллекция насчитывает около пяти тысяч пластинок. Несколько десятков так и не напечатанных интервью, которые ему лень завершить — он делал их «для себя», обманув ничего не подозревающих музыкантов. Он заявляет, что эти пластинки составят будущее наших детей. Да, будущее наших детей! Как будто их благосостояние его на самом деле заботит — его, кто не только на их будущее, но и на свое не заработал ни единой копейки.

После концертов я часами стою с ним на холодном ветру. Дожидаясь автографов. Вглядываясь в вечернем мраке в дверь, из которой появится тот или иной постаревший кумир. Кумир, которого сразу же облепляют любители дисков (и восторженных писков, хочу я добавить с определенной долей иронии). Он ценит все эти другие таланты, не обращая внимания на то, что с ним рядом, в одной постели, за одним столом, у одной раковины, уже есть гений, и этот гений — такая смешная, такая изможденная Я. Правда, он сразу же забирает у меня мои только что вышедшие сборники прозы, надевая на них обложки. Укладывая их в железные, закрываемые на ключ, ящики — те же ящики, в которых он хранит свои «сидюки». «Все для коллекции», — говорит он. Его не волнует, что, если эти книжки будут лежать в его плотно закрытом шкафу, их никто не будет читать. Эти книги находятся за «железным занавесом». Они — в «стальном чулане». Закрытые на ключ, задыхающиеся от нашей квартирной пыли (он никогда не пылесосит, оставляя все эти мирские заботы мне), сдавленные железным чулком. Одинокие пленники! Они наверняка чувствуют себя так неуютно с «кумирами», поющими на ином языке! Да и сам «хранитель ключа и повелитель чулана» меня не может читать. Он ведь не знает русского языка! За пятнадцать лет совместной жизни так и не выучил, хотя я-то, я-то прекрасно умею ругаться по-итальянски.

Я понимаю все, о чем на «папином языке» говорят сыновья. Я прекрасно умею ругаться по-русски: «Да что за бесполезный мужик, почему ты не можешь дать счастья собственной бабе, почему она должна горбатиться на тебя, сука ты сволочная, бездельник». Он слышит эти слова и вопрошает: «Мужик? Что это?» Я, иронически улыбаясь, привожу объяснение: «Мужик — это крестьянин. Ну, сельское хозяйство в общем, коровы и трактора». А он спрашивает: «А почему тогда твой голос дрожит? Почему у тебя такое злое лицо? Ты про меня?» Я в ответ несу полную ерунду, только чтобы он от меня отвязался: «Да вот, просто в перестройку развалили хозяйство», — и он смотрит на меня подозрительно и на пару часов замыкается, но не желает вникать.

Он дрожит над каждой пластинкой. Сдувает с иголки граммофона пылинки. Держит черные диски аккуратно, за край. Только чтоб не поцарапать! Только чтоб не испачкать обложку! Только чтоб «никогда не игранный, не распечатанный пласт» не потерял своей ценности! Он часами возится над каталогами. Сначала — над каталогом только что выпущенных в свет альбомов. Потом — над каталогом редких, возрастающих в цене дисков. Потом — составляя свой собственный перечень в интернете, для того чтобы продать или купить. Трясется над своей коллекцией. Ежедневно изучает список грядущих концертов. От имени какого-нибудь музыкального журнала, к которому не имеет отношения, обманом звонит менеджерам своих «пыльных кумиров» и спрашивает, не может ли данный музыкант сфотографироваться с его женой.

Он нагло врет, что у жены день рождения, хотя та на свой день рождения обычно не получает подарков. А как бы хотелось хоть раз в жизни увидеть на его раскрытой ладони кольцо. Или хотя бы косметику. Или какой-то кулон. Или сексапильные трусики. Да тот же лифчик, к примеру! Правда, десять лет назад он все же его приобрел в средней руки магазине, но сел в лужу с размером. Я до сих пор храню в комоде ту голубенькую тряпочку в мелкую дырочку, которая не то что на одну грудь — на нос бы мне не налезла! Да, хочется получить в подарок хотя бы цветы. А не очередной билет на концерт одного из «кумиров», который мне безразличен. На концерт, где поет один из его безголосых героев, чей голос съел ацетон. На концерт, куда являются лишь старперы за шестьдесят, чья молодость давно прошла и кто не обращает на меня никакого внимания. А мне хочется блистать в опере в умопомрачительном шелковом платье! Мне хочется, чтоб на меня — до сих пор высокую, стройную, — несмотря на вертикаль лобных морщин, смотрели мужчины! И не только они. Да, не только они.

Мне нравятся женщины.

В одном из исследований я прочитала, что с возрастом у женщин прибавляется тестостерона. Эстроген улетучивается. Больше нет источающих молоко повисших грудей. Даже у меня у губ появилась тонкая полоса. Наверное, это косвенно значит, что после сорока многие женщины хотят оставить мужей и, возможно, кинуться в объятия дамы. Сестра говорит мне, что как только я перестала кормить грудью третьего сына, я изменилась. Да-да, на день рождения я попросила ее подарить мне нежное воздушное кружевное белье. Вызывающий желание лифчик. Сетчатые трусики, через которое видно мое Все. А также купон к косметологу, чтобы наконец что-то сделать с иногда шелушащейся кожей, с этим уже не юным лицом. Эти трусики и лифчик — не для мужчины. Ведь и женщины совсем не чужды эротизма. Более того, они лучше, чем мужчины, понимают женское тело. В сорок лет мне так хочется, чтобы кто-то понял нужды моего уже не юного, но еще очень сильного, красивого, полного соками тела. Я хочу понять свое тело через другое такое же. Моя грудь — и ее грудь, мои короткие волосы рядом с ее длинными волосами, мое желание — и ее, удовлетворяющееся такими похожими способами; все мои изгибы рядом с ее. Мне сорок, да, мне уже сорок, но это не значит, что я умерла.