Горожане. Удивительные истории из жизни людей города Е.

Старика в шапке с бубенцами (или в вязаной повязке с перьями — по сезону) часто можно было встретить в троллейбусе — этот транспорт ему замечательно подходил. Во всех смыслах. Отдельное удовольствие — наблюдать за пассажирами, которым довелось делить вагон с этаким чудой — лицо библейского пророка, пронзительный взгляд, одет как скоморох... В Москве на Арбате к поющей-играющей группе (общество «Картинник» — вот как они назывались) однажды подошёл турист-иностранец и сказал, торжествующе поправляя очки:

— Я знаю, кто вы! Ска-ра-мо-хи!

Конечно же, он не всегда был «скарамохом» — да и стариком, разумеется, тоже. Евгений Михайлович Малахин, благообразный советский инженер по кличке Старший гений, долгие годы честно прослужил на предприятии «Уралтехэнерго», часто выезжал в заграничные командировки — настраивать оборудование, чем в Свердловске могли похвастаться очень и очень немногие. Всем известные «люди в чёрном» хмурились над анкетой «скарамоха»: год рождения — 1938-й, место рождения — Иркутск. Родителей Евгения направили сюда из Киева, отец его тоже был инженером и уже через два месяца после прибытия на новое место работы был признан, по моде тех лет, «английским шпионом» (виновен в том, что знал английский язык). Спустя два месяца после ареста отца забрали маму (она работала слесарем-лекальщиком) — грудной Женя и его пятилетний старший брат остались на руках у одиннадцатилетней сестры Октябрины... Спасибо соседке, приютившей осиротевшую троицу, — она смотрела за ними, пока не отпустили маму, отец же пробыл в заключении до 1941 года. Потом семья перебралась в Глазов, оттуда — в Сарапул, где отец стал главным инженером местного завода. В Сарапуле родители собрали хорошую библиотеку — третью по счёту, две предыдущие пропали при переезде и аресте. Любимые предметы Жени Малахина в школе — литература и математика. Актуальный для тех лет выбор между физикой и лирикой сделать было попросту невозможно, но всё-таки он окончил вначале Сарапульский радиотехникум, а затем — Ижевский механический институт. Получил красный (любимый цвет старика Букашкина) диплом инженера-энергетика — и уехал по распределению в город на реке Исети.

В 1961 году Свердловск был местом серым и мрачным. Тяжёлый, как чугун, нрав местных жителей выгодно подчёркивали погодно-климатические условия. Бывало, в тёплом сентябре едешь поездом из Москвы — и вся Россия за окнами вагона сияет золотом листьев, и нежный ветерок ласкает щёки.... А потом пересекаешь границу Свердловской области — и как будто проваливаешься в яму.

Здесь мало солнца, мало красок, холодный город-завод никого не заводит, но, кажется, ежечасно пьёт у тебя кровь через трубочку... И всё же именно этот город-вампир стал настоящей родиной инженера Малахина — здесь появится на свет его энергичный двойник-«скарамох»:

Шар — из точки,
Круг — из точки,
Линия — из точки,
А я — из Свердловска, точка!

Но подождём ставить точку! «Люди в чёрном», листающие личное дело Е.М. Малахина, известного как К.А. Кашкин и Б.У. Кашкин, не дошли ещё даже до середины, как и его жизнь... Вообще-то, у «людей в чёрном» был к бывшему инженеру особый интерес — он же вроде поэт, стихи пишет, так вот пусть и расскажет о своих коллегах! Жанр всем хорошо знакомый — дружеский донос, можно не в рифму.

Пришли к нему в мастерскую, в знаменитый на весь Свердловск подвал на Толмачёва — и давай вопросы задавать:

— А вот про такого-то что можете сказать? А про этого?

Бывший инженер и глазом не моргнул:

— Бездарность! И тот, и этот! Давайте я вам лучше свои стихи почитаю?

И почитал. И ещё почитал! Мало не показалось — не переслушать этого бывшего инженера! Он из каждого слова вытягивал целую связку ассоциаций, да всё с подвывертом, так что мозги начинали чесаться... Долго после того случая «люди в чёрном» обходили «букашник» широким кругом — но личное дело хозяина подвала изучать не бросили. Фотопортрет давних лет — красивое лицо, внимательные глаза, ни за что не поверишь, что это он, нынешний косматый чёрт с вечной беломориной, торчащей изо рта, как свисток.

Первое место работы Евгения Малахина в Свердловске — Завод имени Калинина, секретное предприятие, производство невыездных специалистов. Секретность для него — одежда не по размеру, поэтому на ЗИКе инженер не задерживается, переходит в «Уралтехэнерго» — организацию по ремонту электростанций. Работа как работа, жизнь как жизнь... Каждую неделю на проспекте Ленина, 54, проходят «музыкальные среды», и Малахин открывает для себя новую, музыкальную среду. Главный там — Пётр Ермолинский, известный свердловский меломан, идеальный собеседник, грамотный спорщик. Общаться с таким человеком — большое удовольствие, к тому же у Ермолинского три дочери... Вскоре Евгений начал встречаться с Валерией Ермолинской — гуляли по городу, разговаривали, держались за руки, но, прежде чем сделать предложение, Малахин позвал её и ещё одну свою подружку тех лет в филармонию. Хотел убедиться в том, что не ошибся — потому что, если девушка зевает, слушая Малера, который, как известно, не умел писать коротко, какая уж там совместная жизнь... Отборочный матч Валерия выиграла с разгромным счётом, и хотя свердловские родители возмущались выбором дочери не меньше, чем сарапульские — выбором сына, молодые люди всё-таки поженились. В 1965 году сыграли свадьбу, через год родилась дочка Настя...

С дочерью Малахин гулял так: бегом через площадь 1905 года (ребёнок подпрыгивал в коляске, скачущей по брусчатке) в букинистический магазин на Вайнера, легендарную «буку». Вручал малышку продавщицам — и зависал перед книжными полками... Бука в «буке»!

Мещанский быт — ковёр, чашки в застеклённом шкафчике выложены гусеницей, лучи заходящего солнца отражаются в гранёном хрустале — тоже был ему не по размеру. Спасали книги и путешествия. В Москве однажды весь свой отпуск провёл в Ленинке, в Свердловске не вылезал из Белинки — читал философов, письма Толстого, превозносил то Гоголя, то индийских мудрецов. Увлечения накатывали, как морские волны на берег, — и тут же отступали, прошумев. Сегодня он любит Малера, завтра клянётся в верности Дюку Эллингтону... Сегодня цифры, завтра — буквы, сейчас — стихи, через час — математика.

«Это моё мнение, хотя сам я так не считаю», — сказал бы здесь старик Букашкин.

В личном деле ещё несколько страниц — оказывается, бывший инженер объездил весь мир, «людям в чёрном» такая география могла разве что помститься. Командировки от предприятия во все города СССР, где имелись электростанции, — список-мечта, от Одессы до Владивостока. Одессу он полюбил страстно, ездил потом сюда чуть не каждое лето. С Валерией путешествовали по Европе и Африке — в 1971 году у них были Алжир, Канарские острова, Сьерра-Леоне, Сенегал, Мальта, Италия... Для рядового свердловчанина эти названия — всего лишь разноцветные лоскуты на политической карте мира, для Малахиных — живая земля. Германия, Румыния, Болгария, Северная Корея. Хорошо обставленный дом, жена в шёлковом халате, на работе ценят, в семье любят — да чтоб мы все так жили!

Тот, кто примеряет чужую удачу как одежду в дорогом магазине, не подозревает, как тяжело лежат на плечах мягкие лапы благополучия. Как душит постоянное тепло. Как сводит с ума размеренный век.

— Он сумасшедший? — интересуется младший из «людей в чёрном», пролистывая «дело», как книгу в поисках спрятанных купюр.

— Юродивый, — считает старший по званию.

Я — человек, я — голова.
Такой же, как все люди,
Я знаю, сколько дважды два
При умноженьи будет!

Список доступных хобби в СССР был не многим шире списка продуктов из корзины потребителя. Спортивный туризм, самодеятельность, выжигание по дереву и, конечно, фотография — у каждого второго в 70-х санузел освещал красный фонарь, а на бельевых прищепках подсыхали свежие снимки. Малахин увлёкся фотографией ещё в студенчестве — снимал всё подряд, потом забыл однажды бачок с плёнкой на печке — и в результате этой оплошности из обычных фотографий получились произведения абстрактного искусства. Вот это было да! С тех пор он варил негативы специально, осознанно заливал их кислотой, царапал гвоздями — в результате этих издевательств получались изображения, которых не могло существовать в природе: ни один человек, позировавший Малахину, не узнавал себя на фотографии. Позировали ему, кстати говоря, многие — как правило, дамы без одежды («Порнография? — размышляли «люди в чёрном». — Нет, не пройдёт, увидеть в этом женщину сможет только человек с очень богатой фантазией».) Ню-ню, проходите, раздевайтесь! Работы, прозванные «фотографикой» или «варёнками» (прямо как пресловутые джинсы, писк и пик моды 1988 года), участвовали в московской выставке «Фотохудожники Союза», слайд «Ковровочка» был отмечен на конкурсе в ЮАР.

Вываренная реальность этих снимков становилась выверенной — здесь, как на орской яшме, проступали космические пейзажи. Малахин говорил, что кадр должен быть случайным, но сам доверял не случаю, а эксперименту.

Так не умевший рисовать инженер превратился в художника, которому не хватало... слов. Он с детства привык выворачивать слова наизнанку, читать мысли великих людей задом наперед («Укитаметам ежу метаз тичу одан, отч ано му в кодяроп тидовирп»), мог по случаю зарифмовать поздравление. Стихи писал всю свою жизнь, вот только печатать их никто не спешил. Но в «Уралтехэнерго» словесную одарённость Малахина ценили — то заголовок к стенгазете доверят сочинить, то песню переделать по праздничному случаю...

Как-то раз, накануне очередной всенародной годовщины, листал Маяковского в поисках вдохновения и аж подпрыгнул, прочитав:

Единица — вздор,
Единица — ноль!

Такое откровение — кошмар для любого математика, технаря, инженера... Малахин придвинул к себе чистый листок:

Что-то — это не ЧТО-ТО,
т.к. это НЕЧТО,
т.е. НИЧТО,
а точнее — КОЕ-ЧТО-НИБУДЬ или ТО, ЧТО НАДО...
НОЛЬ — это не НОЛЬ,
т.к. это ОДИН,
т.е. ДВА,
а точнее — ТРИ или ЧЕТЫРЕ.

Маяковский разбудил в Малахине поэта, поэт развернул абсурдистскую агитацию:

Строку о том, о сём строку,
И стих готов — ку-ка-ре-ку!

Вот так инженер Малахин молча собрал вещи — и вышел за дверь, уступив своё место панк-скомороху, художнику-перформансисту, отцу постсоветского стрит-арта, народному дворнику, певцу помоек — старику Букашкину. Вначале он, впрочем, действовал под псевдонимом Какий Акакиевич Кашкин — но его быстро стали называть сокращённым именем К.А. Кашкин, а это било по благозвучию. Бывший в употреблении Кашкин — Б.У. Кашкин впоследствии превратился в Букашкина, и это было правильно, потому что букашек старик воспевал регулярно:

Меня зовут Старик Букашкин,
Я всех про всех вас лю...
Букашки, мошки, таракашки
И аж крокоделю!

Вдохновение Букашкин черпал отовсюду — привязчивая строка эстрадного шлягера превращалась в поэму:

Какой панно, какой витраж,
Какой бульон, какой гуляш,
Какой батон, какой лаваш,
Какой цэ-два-аш-пять-о-аш,
Какой зерно, какой фураж,
Какой НИИспецстройдормаш,
Какой Гайдар, какой Аркаш,
Какая голубая чаш...

Многие считали, что товарищ инженер повредился умом. А сами посудите, если бородищу отпустил, одеваться стал не как советский человек и ещё, говорят, ушёл из дома, живёт в каком-то подвале на Толмачёва, у него там будто бы мастерская, и он делает из разделочных досок чуть ли не иконы! И пишет, пишет, пишет свои стишки, и к нему прибивается со всего города неформальная молодёжь — и пунки, и хаппи, и музыканты из подозрительных групп распевают с ним странные куплеты! Сынок его (то ли от этой жены, то ли от другой) поёт звонким голоском:

Лошадка объелась гороху!
Раздулись бока — ей плохо!
Слезами наполнились очи,
Мне жаль бедолагу очень!

И ребёнок делает это вместо того чтобы собирать металлолом и участвовать в жизни школы! Не дай нам Бог, как говорится, сойти с ума, глубочайшие соболезнования близким...

Когда вышел антиалкогольный указ 1985-го, Букашкин откликнулся на него целой серией двустиший:

«Я не пью, не пьёшь и ты.
Наши дети как цветы!»


«Чем помногу выпивать,
Лучше уголь добывать!»


«Был красивый пуловер...
Где он? Пропил, изувер».


«Посмотрите, как сейчас алкоголика ломает,
Вышел вовремя приказ от шестнадцатого мая».

Не печатают — и ладно. Будем петь, читать, голосить, делиться — нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся. И всё же публикация для поэта важнее, чем он готов в этом признаться. Поэтому те кухонные доски, из которых Букашкин делал прежде супрематические (именно так) иконы, стали превращаться в книги — картинка-иллюстрация и пара строчек яркими буквами.

Искусство не должно приносить художнику выгоду, лучше — если пользу людям. Букашкин моментально оброс единомышленниками — музыканты, художники, студенты быстро выучили дорогу в подвал на Толмачёва, который он поначалу делил с коллегой, а потом заправлял там единовластно. Гостям не давали расслабиться, каждому вручались краски и досочка, загрунтованная желатином:

— Давай рисуй! Ну и что, если не умеешь, — никто не умеет, а ты рисуй! И пой! Играй!

Старик Букашкин исполнял собственные песни под аккомпанемент балалайки, не зная нот. Стал самым известным уличным художником Свердловска, не умея рисовать (доски, росписи, фрески создавались единомышленниками — по его указу и под строгим присмотром). Не будучи признанным поэтом, превратился в автора с высоким индексом цитирования... Все его прорывы начинались с отрицательной частицы «не». Преуспевающий инженер с завидной карьерой бросил всё, что имел, — и устроился дворником по месту бывшей службы, а когда его выгнали из подвала-мастерской, разрисовывал помойные ящики Екатеринбурга.

Николай Коляда шёл по направлению «в точности до наоборот»: выучился на артиста, получил диплом профессионального литератора, стал педагогом, режиссёром и директором театра.

Знакомы они не были, ходили по разным улицам Екатеринбурга — и даже оказавшись в очередной 1905-й раз на площади 1905 года, Солнце Русской Драматургии разминулось с Великим Русским поэтом.

Букашкин собирал грибы рядом с Оперным театром и варил из них в мастерской супчики. Тем же вечером Коляда ставил на плиту громадную кастрюлю с борщом для «Суп-Театра». Мастерская на Толмачёва была заставлена и завалена бесценным хламом, точно как реквизиторские в избушке на Тургенева. Шапка с бубенцами съезжала на лоб Букашкина, Коляда поправлял тюбетейку. Девяносто пьес и пять тысяч стихов... Журналисты ходили по пятам за тем и за другим — самый модный вопрос сезона: «А вот лично вы в Бога верите?»

— Все в Бога верят, — сказал Букашкин.

— А ведь Бог есть, Жанна, есть, доча... Я думала — нету, и вдруг поняла — а ведь есть. Вот я умираю, он меня забирает, потому что он знает, что мне нельзя сначала начинать, уезжать, понимаешь? — говорит Коляда устами одной своей героини.

Букашкин болел астмой, в последние годы жизни он сильно сдал — ходил даже не с одной тросточкой, а с двумя. Знаменитая борода поседела, и теперь он был похож не на библейского пророка, но, скорее, на мудрого монастырского старца из тех, к которым так просто не попадёшь, судьбу не узнаешь. И надо ли её знать, судьбу?

С достоинством нести хочу своё ничто —
Чтобы встречаемый в пути подумать мог:
А что?
Жест — во!

Время от времени Букашкин возвращался к любимой математике, решая с внуком задачки, — и так увлекался, что объявлял о возвращении технической музы. А незадолго до смерти скомороха научили набирать эсэмэс-сообщения — и он отправлял друзьям-знакомым, прежним своим «картинникам» рифмованные приветствия. Одно такое сообщение пришло адресату — Эдуарду Поленцу — через две недели после похорон Букашкина:

ТВОЙ НЕПРИХОД, ПУСТЬ БЕЗ ПРЕДУБЕЖДЕНИЙ, ПОВОДОМ БУДЕТ ДЛЯ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЙ!