Пока все дома

Через его неведомые воды

Плывет рыбак и тянет за собой

Убогий невод.

А. Пушкин

Для того, чтобы начать писать роман, главную книгу жизни, нужно было снять квартиру на последнем этаже. Желательно окнами во двор. Ну, если не на последнем этаже девятиэтажки, то уж точно где-то под крышей. Чем выше, тем лучше. И чтобы с балконом.

Раньше, когда я был школьником, этого дома, буквой «г», не было. Был пустырь. Через него я и ходил в школу напрямую — каких-то пять минут, всего одна сигарета. Девятиэтажку сюда воткнули (кажется, это называется «точечная застройка»), когда мы уже переехали на другой конец Чердачинска. Сначала умерла бабушка, потом дедушка, избушка в поселке на границе города и области опустела. Родители построили там новый дом, откуда мы с сестрой стартовали во взрослую жизнь: Лена вышла замуж и уехала в Израиль, я переехал в Москву.

Мне нравится говорить коллегам по редакции, что живу я на два города. Но это не совсем так: дома, у родителей, я бываю реже, чем хотелось бы. Подолгу, но всего два раза в год. Два месяца зимой и два летом. Роман из этого не напишешь. Нужно попытаться вернуться.

Писать следует о том, что хорошо знаешь. Например, о себе. Надоели искусственные конструкции, похожие на шахматы: они больше не работают. Их тяговая сила иссякла, и они больше не способны увлечь людей, закаленных жизнью настолько, что все, что неправда, кажется пресным.

С другой стороны, как теперь писать искренне, но интересно, и чтобы, желательно, не напрямую? Лучше всего получается описывать то, что ближе лежит. Нужно исхитриться и придумать сюжет, требующий как можно меньше фантазии. Тогда тебе точно поверят. Тогда меньше шансов для фальши.

Несколько лет я думал «корневую метафору», способную обобщить все текстовые уровни в единое целое. «Несколько лет» — еще мягко сказано: всю сознательную жизнь ищешь структуру своей главной книги, способной объять необъятное. Ходишь, работаешь, общаешься, но где-то внутри, во глубине уральских руд, идет подспудная работа. Совсем как у Менделеева, которому таблица химических элементов однажды взяла да приснилась. Вот и я постоянно надеюсь на это «однажды». Если задание задано, то когда-нибудь выпадет результат. Как шар в «Спортлото» из телепередачи советского детства.

Найти формулу главной книги мне помогла Москва. Точнее, ее суета. Еще точнее, реакция на суету. Она заставляет дистанцироваться от столичных скоростей и впасть в ступор. Москвичам этого не понять: у них лишь одна жизнь. А вот у тех, кто переехал сюда когда-то, — две или даже больше. Кому как повезло.

Все чаще и чаще стал я ловить себя на жизни в двух мирах. В двух параллельных измерениях. Спешишь к метро и вдруг ловишь себя на том, что мысленно идешь не по Ленинградке, но по чердачинской улице Воровского — от бывшего кинотеатра «Урал» и Первой бани с водонапорной башней в сторону областной больницы, где мама лежала. Пространства дублируются до тихой прозрачности, будто бы накладываясь друг на друга, точно в контурных картах из школьного курса истории. Едешь по Мытной, от Октябрьской к Тульской, и неожиданно для себя, внутренним взором, оказываешься возле площади Революции, где есть точно такой же изгиб поворота на улицу Пушкина. Где точно так же уходит в сторону перпендикуляр, где, боком, длится точно такой же сквер. Кажется, у немецких романтиков такие флешбеки назывались «побегом». Однако, я не романтик и даже не немец.

Между тем симптом нарастает. Начинает эволюционировать. Территории наложения множатся, накрывая весь город. Совсем как любая программка, выпущенная из Центра управления на волю и потерявшая контроль над собой.

Еще до моего рождения эта улица на Северке называлась Просторная. Только потом, в «годы застоя», ее переименовали в Куйбышева — ряд прямоугольных пятиэтажных микрорайонов («коробок»). Мне это кажется важным, хотя прожили мы там совсем немного — 16 лет. Всю мою школу и университет (плюс армия). Первая любовь (как и вторая) случились тоже здесь. Вроде ничего особенного, обычная жизнь, но именно это место и эта квартира на Куйбышева стали мне сниться чаще всего. С какой-то странной настойчивостью преследовать память. Воровского и площадь Революции отступили в тень — отныне все мое умозрение связано лишь с бывшей Просторной.

Подобно любой меланхолии, отчуждение не отличает прошлого от настоящего. Реальности программке моего «побега» оказалось мало, вот она подчинила себе еще и сны, куда возвращаешься как в недочитанную книгу, отложенную на перед сном. То есть ситуация в прошлом, куда постоянно попадаешь, не стоит на месте, она развивается. Проистекает. Всюду жизнь: Москва изменяется, но и в «коробке» постоянно что-то происходит. Она не стоит не месте, меняется.

Примерно через полгода все сны мои свелись к обитанию внутри «нашего» микрорайона возле средней школы № 89. Трехкомнатная квартира на первом этаже первого подъезда, зеленый двор с развалинами тренажеров. Но почему именно здесь?

Возможно, просто совпало, что именно на Куйбышева, в типовом доме и не менее типовом дворе, я осваивал мир. Становился собой. Вот он мне и снится теперь как подорванный. Как максимальная эмоциональная трата, которую нельзя компенсировать. Как фантомная боль. Мир, куда не вернуться.

Когда я рассказал маме о том, что меня постоянно преследует Куйбышева, расположение комнат, деревья двора, она вздохнула: «Просто там ты был беззаботен и счастлив. Просто там мы были молоды и жили еще все вместе…»

Фотография № 1. Школа стоит всего в пяти минутах ходьбы от «нашей» коробки. Иногда на переменках я бегал домой, чтобы переодеться перед уроками физкультуры или посмотреть фрагмент дневного повтора «Трех мушкетеров».

Чтобы избавиться от наваждения, я и решил написать opus magnum. Видно, такая у меня судьба — ехать за впечатлениями и материалом не в Венецию, не в Париж, но в сермяжный Чердачинск. Что же, принять свой удел — одна из важнейших задач жизни, уверенной в правоте.

Впрочем, приезжая домой, я ловил себя на том, что оттягиваю поездку на другой конец города, оставляя ее на самые последние дни перед возвращением в Москву. Когда уже «некуда деться». Так повторялось пару лет.

Каждый такой долго откладываемый визит на Северок превращался в хадж. Сердце начинало бешено биться по мере приближения плавного троллейбуса к остановке «Красный Урал» или же к кинотеатру «Победа» (мы жили ровно между двух остановок — главных измерительных приборов всех советских окраин), и страшно было встречаться глазами с пассажирами. Вдруг заискрит. Вдруг кто-то увидит или почувствует волнение перед встречей с моим собственным прошлым. И что для меня это не рядовая поездка. Что это — важно. Отворачиваешься от всех, смотришь в немытое окно, за которым проплывают типовые кварталы, практически неразличимые для человека со стороны. Паломник на богомолье едва ли встречает на пути столько святынь.

Бродя по Красного Урала, я заметил, что исподволь ищу глазами знакомых из предыдущей жизни. Причем, видимо, в том же возрасте, в каком я их всех здесь оставил. Ну, и они должны были, видимо, признать во мне «того паренька» из легендарно бандитского 7 «д». Глупо, да?

Еще я вдруг понял, что, попадая в коробку, начинаю спешить и не могу остановиться. Будто гонит кто. Пробегаю по двору, заросшему крапивой, точно по минному полю. Захожу в некогда родной подъезд не больше чем на пару минут. Вдруг жители (уже не соседи) увидят чужака и погонят. Народ у нас подозрительный, нервный. Объясняться не хочется.

Незаметно достаю телефон, фотографирую дверь, оббитую так же, как когда-то, наш покореженный почтовый ящик (сколько ж раз его поджигали вместе с газетами?) — и пулей вылетаю наружу. Вон. Чужие квартиры пахнут загадочно. Не так, как свои. Не так, как тогда. Застойный запах выталкивает во двор. Несмотря на то что после падения знаменитого метеорита многие стекла в подъезде полопались и по подъезду гуляет ветер, окна с тех пор так и не заменили.

Чаще всего мы гуляем по нашей коробке с Петровной — Надеждой Петровной Котовой, библиотекарем из школы № 89. Это удобно: сначала заходишь навестить «родные пенаты», выпить чаю с подругой дней своих суровых, а затем неспешно идешь по округе. Петровна — друг на всю жизнь и важный советчик. Именно ей, самой первой, я рассказал про главную книгу, способную избавить меня от наваждения.

— Говно вопрос, — сказала Петровна, — садись и пиши. Причем прямо здесь: важен эффект присутствия.

Мы как раз проходили эту серую девятиэтажку, воткнутую на бывшем пустыре вместо мусорных баков. С которой у меня ничего не связано. С выводком вялой мальвы, выше человеческого роста, в палисаднике. Петровна посмотрела вверх на последние ее этажи.

— Главное, чтобы в квартире был балкон, выходящий во двор, — сказала она, — тогда ты сможешь окинуть свое прошлое одним махом.

Я тоже посмотрел вверх, вслед за ее мыслью.

— Главное, чтобы там был вай-фай, — сказал я. — Потому что, кажется, без интернета я сдохну.

Фотография № 2. Атмосфера в коробке все та же запущенная, даже в нашем подъезде ничего не изменилось, однако в него не зайдешь надолго, не проникнешь внутрь, туда, где люди спят или смотрят телевизор. Встреча с ними, совсем как в чужом городе или даже в другой стране, возможна лишь в магазине или в музее. Но музеев на Куйбышева нет и не будет.

Петровна помогла снять квартиру на восьмом этаже. Вышло проще, чем думал. Только не сразу. Петровна включила всю свою незамужнюю энергию, забросив сразу пару крючков ученикам из коробки. Точнее, их родителям. Сама перебрала варианты и однажды, когда мы с родителями ковырялись в огороде, позвонила: «Приезжай, забирай ключи». Мама удивилась, но не подала виду. Ни о чем не спросила. Папа не удержался и уточнил, что я там стану делать в съемной квартире, будто своей нет. Как что? Писать книгу всей своей жизни. Обобщать. Избавляться. Переходить на иной уровень.

Чужой подъезд пах жаренной картошкой. Он не хотел мне понравиться. Обойдя однокомнатные хоромы (в Чердачинске их называют «полуторка», презирая московское слово «однушка», оставленное приезжим), я вышел на балкон и увидел крышу дома школьного детства. Покрытая шифером, крыша молчала. Никакого откровения вид сверху не подарил. Зато на соседнем балконе я увидел красивую девушку, смотревшую на меня во все глаза, впрочем, смешливо. Если будет неважно писаться, то это тоже выход, подумалось мельком.

Раньше в квартире обитал какой-то чердачинский хипстер: с видом на «пыль сонных и пустых предместий» (ландшафт коробки, если смотреть с балкона девятиэтажки, не изменился с советских времен) wi-fi работал на ураганной скорости. Я включил интернет-радио с диско-хитами 80-х. Можно начинать писать роман прямо в блоге: мне хочется стилизовать его под реальную хронику. Перемежать фотографиями так, чтобы создать полную иллюзию присутствия. В режиме реального времени.

Петровна, заглянув после работы, занесла продукты и рассказала про соседку. Конечно, училась «у нас», то есть в 89-й, теперь то ли закройщица, то еще кто. Сидит на приеме в ателье возле молочного магазина. Точнее, при совке там был магазин «Молоко», а теперь что-то другое, эзотерическое. «Путь к себе» с благовониями. Пока не прикрыли, да. А вот ателье осталось, я его помню. В моей книге начала наклевываться любовная линия с готическими обертонами — чердачинские девятиэтажки с тусклыми лампочками в подъездах и сильными ветрами по ночам, хлопающими старой кровлей, идеально подходят для таких историй с призраками из мусоропровода и скелетами на антресолях.

— Посмотри, — сказала Петровна, — на книги: интересно, конечно, кто тут жил раньше. Тут же полный Сорокин. И «Норма», и «Лед». И «Голубое сало». И даже «Роман», который я давно хотела перечитать…

Впрочем, брать с собой эту книгу домой она отказалась, как я ни уговаривал: чужие книги передают карму других людей круче, чем волосы, слюна и даже эпидермис. Петровна — библиотекарь со стажем и знает что говорит.

Каждый раз, снимая квартиру, находишь в ящиках и шкафах предметы, заставляющие думать о предыдущих жильцах. Окаменевшую жизнь. Мой предшественник отчеркнул ногтем в одной книге Сорокина слова про «гнилое бридо», а я теперь думаю, что же ему было важно во всем этом несуществующем мире?

В принципе, реконструкции жизни этого парня можно посвятить пару глав моего романа. Тем более что он наверняка есть в ФБ или «Инстаграме»; он же, разумеется, знал соседку-закройщицу и между ними что-нибудь да проскочило. Хотя бы и на уровне взглядов. Просто они не торопились сблизиться — жизнь на Северке бесконечна. Вот и ждали, пока само вызреет.

Скорее всего, он тоже учился в 89-й, пока не уехал поступать в соседний Ебург, где остался. Значит, Петровна и здесь мне поможет: историю нужно начать в школьной библиотеке. Соседи встречаются там на переменке, обсуждая, например, Пелевина, неизменно сопровождающего русскую жизнь уже много десятилетий подряд. Или же, вот, Сорокина, чтением которого провинциальный интеллектуал наверняка гордился, точно знаком особости. Причастности.

Петровна ушла. Только что на подоконник сел голубь. Роман будет называться «Красная точка»: отталкиваясь от последних застойных лет, я расскажу, как все вокруг развалилось, а люди не развалились, остались такими же, как и прежде. Так как жизнь в глубинке особенно не поменялась. Или же развалились, повторив путь страны? Бог весть, куда кривая вывезет. Пока говорить рано: узнаю по ходу пьесы. На кухне загудел старый чайник, голубь, сбросив оцепенение, пукнул и вспорхнул. Захотелось выпить. Не чаю. Но, выключив интернет-трансляцию ретро, я начал думать о первой фразе.

Я пишу «Красную точку» каждый день. Встаю рано, завариваю крепкий чай. Пью его с сахаром: питаю голову. Неспешно, не торопясь (шаг вперед, два назад), помногу переделывая каждую страницу. Часто хожу в душ. Сижу до обеда. Смотрю, как по углам копится пыль: солнечная сторона. Потом приходит Петровна и мы гуляем. Соседку пока я больше не видел. Да мне и некогда отвлекаться. «Домашку», как я называю дневную норму выработки, заканчиваю ближе к вечеру, когда начинает темнеть. Мне нравится сидеть, не включая свет, в бальзаме сгущающихся сумерек. В пустоте тишины, когда не слышно даже телевизор за соседней стеной, мгла наваливается вместе со сном. В него я проваливаюсь без видений: их все забирает проза.

На выходных еду через весь город к маме и к папе. Конечно, им не нравится то, что я отдалился, хотя мог бы работать и дома. Но они мне верят. Раз я так поступил, значит, так оно правильнее и лучше. К тому же за годы моей московской жизни они привыкли по мне скучать. А тут вроде как я не за 2000 км, но где-то под боком. В принципе, можно созвониться. Или встретиться, если приспичит.

Но мы не встречаемся вне моего расписания — они живут своей обычной жизнью, я своей. Видимся на выходных. Навестить меня они не порывались ни разу, хотя коробка им не чужая. Они тоже ведь отдали Куйбышева, бывшей Просторной, 16 лет своей жизни.

Конечно, в поселке бы работалось лучше: свой дом, сад, толстые стены без соседей на расстоянии вытянутой руки, огромная отцовская библиотека. Переехав сюда, мама пристрастилась петь — раз вокруг никого, то никто не услышит. Не помешает. Никому не помешаешь. Да и у папы начались проблемы со слухом — он засыпает под громкое радио и ведущие «Эха Москвы» до утра просвещают округу в записи и в прямом эфире.

Совсем как в девятиэтажке, где «Красная точка» становится все толще и ярче, несмотря на круглосуточный шум взбесившегося лифта и на гудение мусоропровода, завывающего как привидение у Диккенса. Несмотря на картонные стены, пропускающие не только звуки и запахи незримых жизней, но и чужую карму. За чем, собственно, я сюда и приехал. Видно, своей не хватает.

На самом деле не приехал и не заселился. Только собираюсь, а все, что написано раньше, я поднаврал. Художественный вымысел. Мне и вправду давно уже снится, мерещится, «отпустить меня не хочет родина моя», для чего я и придумал написать главный текст своей жизни. Тем более что принято считать: одну книгу (автобиографию, что ли?) может создать любой человек. Чем я хуже?

Нет-нет, про «Красную точку» все правда: мне и правда нужно сделать ее для того, чтобы освободиться от советского прошлого. И я на самом деле придумал снять квартиру в девятиэтажке, построенной на пустыре. Действительности так же соответствует то, что Петровна одобрила мой план (ну, еще бы) и пообещала помочь в аренде квартиры. Просто не все сразу, да?

Но сначала следует уладить московские дела. Поднакопить подъемных. Чтобы думать не о пропитании, но о бескомпромиссной работе, которая денег не принесет. Нынешняя литература вообще не про деньги. Я, кстати, даже не знаю, про что она сегодня. Про тщеславие? Про «не могу молчать?» Ну, так и не молчи. Только деньги-то тут при чем?

Прежде всего, нужно уволиться. Раздать долги. В том числе и текстуальные. Галке Юзефович написать давно обещанный рассказ. Забрать пальто из химчистки. Собрать вещи. Сдать квартиру. Это не так просто.

Однако написать «Красную точку» важнее. Даже если она не получится, не сложится. Тоже опыт, как говорит Петровна. Лучше сделать и пожалеть, что сделал, чем всю жизнь переживать об упущенных возможностях, как говорит моя мама.

Кстати, именно после этой ее фразы я и переехал в Москву. А теперь, значит, проделал путь в обратном направлении, чтобы снять, наконец, квартиру в доме напротив. Вышло это не сразу и без особого блеска. Подробности опускаю. Петровна была в отпуске, уехала в Германию к племяннице Лерке, оставшейся после учебы там. Искал жилье сам, вариантов долго не было. В лучшем случае у «Победы» или за дворцом пионеров (теперь в нем районный суд). Пока, наконец, не обломилась одна, сильно запущенная. Попросту убитая. Ни о каком wi-fi или виде из окна речи уже не шло — угловой вариант окнами в торец. Второй этаж над подъездным козырьком, забитым мусором.

Сразу не мог решиться на переезд и наезжал на Северок поработать. Пару часов и обратно — к маме в поселок. Работа шла плохо. Чаще не шла. Сидел, рассматривал колченогую мебель из советских времен. Томился. Дремал. Надрывно смеялся, что оказался, как и хотел, в убогом советском быту. С продавленным сервантом. С полированной стенкой без книг. С черно-белым телевизором «Горизонт» на тоненьких ножках. Я думал, таких уже не сохранилось. Короче, в нигде. То, что надо. На подоконнике пыль (протираешь тряпкой каждый день, но наутро опять, как ни в чем не бывало, угольный слой) и засохший кактус в углу. Ребристый, как граненый стакан. На соседском балконе — старушка-инвалид: родственники выкатывают ее для воздушных ванн в обшарпанном кресле на колесиках. На весь день. Сколько ни выходил на балкон, смотрит волком, точно глазами хочет выпить все, что есть у меня внутри. Что я ей сделал? Ничего.

Фотография № 3. То, что окна в торец, а не на бывший мой дом или не на школу — даже к лучшему: ничто не отвлекает от воспоминаний.

Пару раз, превозмогая тоску, оставался здесь ночевать. Слушал кубатуру пространства, наваливающуюся тоской нерешенных вопросов. Не мог уснуть, ворочался на жестком диване. Ходил на кухню, пить воду. Вода из крана шла ржавая. Замысел не то разваливался, не то расползался в разные стороны. Оказывается, любой поворот сюжета чреват развилками. Можно потянуть за одну нить, а можно за другую. Но как выбрать правильное направление? Труднее всего лепить причинно-следственные цепочки — очень быстро становится скучным идти по сюжетной канве: мысль постоянно обгоняет руку, и приходится возвращаться к тому, что уже пережил. Записывать то, что сгорело дотла. Гальванизировать текстуальные призраки.

Родители удивляются, но терпят. Считают, что блажь. Им же не расскажешь, что один мой приятель, все поставивший на свою главную книгу, переехал для этого в Питер и три года собирал материалы по Блокаде. Чтобы вжиться максимально плотно и сделать роман как надо. На всю оставшуюся. А другой знакомец принимал кислоту, дабы лучше понимать обитателей датского дна, перемещенных лиц без руля и ветрил, пока не посадил печень. Что я и сам давным-давно придумал роман про Саграда Фамилиа, требующий как минимум полгода спокойной барселонской жизни. Хотя судьба поступила со мной иначе. И теперь я здесь — там же, где жил, когда ходил в школу.

Хотя почему не расскажешь? Они же родители и должны понимать. Судьба у них такая. Да и столько лет вместе. Хотя и порознь, но.

Однажды включаю «Горизонт» рано утром, а там передача про детей из детдома. Слезливая до невозможности. Даже в черно-белом варианте и через помехи. «Ведь так не бывает на свете, чтоб были потеряны дети», — пелось за кадром, пока мордатый ведущий излучал благолепие.

Писать расхотелось. Выхожу на балкон, а там старушка в платке. Покрывается копотью. Значит, выхлоп со стороны металлургического комбината. Вышел во двор. Без особого плана, ну, просто пройтись. Так странно: когда мы тут жили в позапрошлой жизни, всегда были дела, всегда было куда пойти. В школу, к друзьям. В библиотеку. В районный дворец пионеров (теперь там суд). Или мама пошлет в магазин за сметаной и молоком, даст с собой полулитровую банку, медный бидон, оторвет талонов («только не потеряй!»!), а в гастрономе всегда очередь. Нормального сыра нет, как и сейчас. Продавщица в монументальном накрахмаленном колпаке большим черпаком наливает в банку сметаны, а на куске оберточной бумаги пишет цифру для кассы. Химическим карандашом.

Времени не было, было что-то другое — плотность, не предполагавшая прорех и простоев. Казалось, что жизнь бесконечна и так, насыщенно и беззаботно, будет копиться всегда.

Фотография № 4. Теперь я никого здесь не знаю. Никто не знает меня. Поэтому от коробки можно ждать все что угодно. Кого угодно. Однажды, гуляя возле Ленкиного детсада, встретил Буратино. Вернувшись «домой», вставил его в «Красную точку».

А еще всегда люди были вокруг. И всех знал. Идешь по двору и здороваешься. Теперь никого не осталось. Пустота. Разреженность. Даже воздух дыряв, особенно если выбросы. Сколько ни околачиваешься в этой коробке, выбегая то в магазин, то к Петровне за интернетом (он в школе медленный, как в 90-х), ни одной знакомой физиономии. Точно все население взяли и в раз подменили. Другие лица, типы, повадки. Неузнаваемые. Неузнанные. Непонятные. За каждой дверью или окном — своя автономная жизнь, которая тебя отторгает. Второй раз войти в ту же реку не получается. Проект с самого начала пах утопизмом. Приходится не наблюдать, но думать. Выдумывать все заново. Поэтому нет никакой разницы, что там у этой книги будет внутри, правда или ложь.

Один раз, правда, споткнулся у подъезда о знакомое лицо. Девочка из параллельного класса, ставшая некрасивой, обмякшей женщиной. Я никогда не знал, как ее зовут. Или знал, но забыл. Она никогда не блистала. Не обращала на себя внимание. Не выделялась. Была обычной. Как все. Теперь эти все разъехались кто куда, только она и осталась. Глянул на нее мимоходом (разумеется, не узнала) и сразу все понял. И про плащик темно-коричневый, и про походку. И про всю жизнь. Вся перед глазами пронеслась. Не ее, но своя, здесь непрожитая. Запасная, что ли. Перпендикулярная.

Кажется, ее звали Женя. Допустим Женя. Невысокого роста. Кудрявая. Слегка горбатая. Болонку выгуливает и выносит мусорное ведро. Это же только в девятиэтажках мусоропровод, а в коробке — одни пятиэтажки, баки сгрудились в дальнем краю двора, между домами. Раньше мусор носили на пустырь, но теперь, из-за точечной застройки, там воткнута девятиэтажка, которую в мейлах, иронически, я называю «мое Переделкино». Баки перенесли в другой конец.

Женя уже вынесла мусор, встала у своего подъезда и отпустила болонку на волю. Ждет. Не курит. Бережет здоровье. На кухне капает вода из неплотно закрытого крана. Сохнет хлеб под салфеткой (самый вкусный в Чердачинске — круглый, ржаной). От сквозняка поскрипывает дверца шкафчика под кухонным окном — он в нашей пятиэтажке сделан со сквозной дыркой, видимо, для охлаждения запасов. В каждой квартире есть своя собственная дыра. Мы затыкали ее бинтами, чтоб не фонило. Особенно зимой.

Собирается дождь. Из открытых окон несутся позывные программы «Время». Ну да, скоро осень перестанет прятаться по ночам на захламленных балконах, выйдет во всей красе, вернув Петровну и школьников в 89-ю, среднюю, общеобразовательную, а меня-то вот куда вернет эта осень?

Фотография № 5. На самом деле, если по чесноку, в нашей коробке за четверть века вообще ничего не изменилось. Даже граффити все те же. Разве что щетина запущенности наросла до состояния раскольнической бороды. Уже не сбреешь: символ веры, однако. То, что по-умному называется «энтропией», затопило весь двор.

Эх, совсем заврался. Как же мне надоело врать. В жизни и здесь. Я пишу эти строки под фортепианный концерт Равеля (тот, что для одной руки), на втором этаже родительского дома. Там, где папина библиотека и окна выходят в огород с яблонями и теплицей. Вижу, как старики работают в саду: мама в косынке у грядки с помидорами, папа в кепке возле гаражей, где он настойчиво и постоянно благоустраивает кусок поселковой улицы возле нашего дома. Судя по запаху с кухни, Лена пожарила рыбу. Сейчас спущусь вниз, сядем семьей за круглый обеденный стол, подведем итоги дня.

«Красная точка» пишется кусками, только с идеей снять квартиру и закопаться на Северке в экзистенциальные переживания среди стертого быта, ничего у меня так и не вышло. Идея уж слишком красивая, чтоб сбыться.

Не удалось, во-первых, выпасть из привычного графика, совместив писанину с работой, хотя бы и по удаленке. В редакции к моей просьбе об отпуске за свой счет отнеслись с пониманием. Хотя кто их там знает, что они думают обо мне на самом-то деле. Москвичи же.

Во-вторых, я плохо себе представляю лица родных, когда я сказал бы, что снимаю квартиру на Куйбышева, вместо того чтобы остаться у них. И это перетягивает все остальное — вот это самое ситуативное удивление. Лица мамы и папы, переваривающих еще одну ненужную разлуку. Недоуменный взгляд Лены, ищущей в моем решении второе дно. Пока все дома, дом есть дом, нет его ничего важнее. Даже если пишешь свою самую важную книгу. Да хотя бы главный роман XXI века. Такой, значит, и выходит моя красная точка.

Венеция - Лондон, 2015