— Вы знаете, я все-таки оказался к такому не готов.

— Да кто же в подобном случае может сказать, что он готов? — с искренним сочувствием воскликнула я.

Худенький мальчик на ковре строил и разрушал башню из больших кубиков. Снова строил и снова разрушал. Я уже знала, что у мальчика муковисцидоз. Наследственное неизлечимое заболевание, но случается только тогда, когда носителями соответствующего гена являются и мать, и отец. Большинство понятия не имеет, есть ли у них этот ген. Вот и родители мальчика не знали. Не повезло.

Мужчина уже в годах, имеет свой, довольно крупный, как я поняла, бизнес. Женился два года назад, на женщине много моложе, по большой и неожиданной уже любви.

— Вы знаете, я все-таки не мальчик, и думал уже, что такого не бывает, и, в общем-то, не собирался, тем более жизнь давно налажена, — доверчиво глядя мне в глаза, рассказывал он. — Но у нас все, все совпало, казалось, мы просто созданы друг для друга. Ребенка оба хотели ужасно. И вот такое.

Я от души сопереживала. Но не очень понимала: чего он хочет от меня? Моральной поддержки? Но почему тогда не пришел с женой (ей что, легче, что ли?) и зачем  притащил в поликлинику сына, для которого любая пролетающая мимо инфекция смертельно опасна?

— Но вы знаете, ведь с каждым годом находят все новые и новые средства, — сказала я. — И кажется, есть существенный прогресс.

— Да, — с горечью сказал он. — Я говорил с врачом, смотрел в Интернете. Раньше они умирали в десять, теперь живут до двадцати пяти. Жизнью глубокого инвалида, изматывая всех окружающих ожиданием их неизбежной смерти.

— Ну так мы все неизбежно умрем, — я пожала плечами. — Главное все-таки — как относиться к отпущенному времени.

— Я не могу! — мужчина закрыл лицо руками и дальше говорил, не глядя на меня. — Я готов отдать все что угодно. Но каждый день смотреть, знать, ждать.

— Да зачем ждать-то? — возразила я. Я все еще не понимала. — Вы же не ждете каждый день собственной смерти, а до нее как раз лет двадцать пять и осталось. Наоборот, радуйтесь, пока он с вами. Поддерживайте жену.

Мужчина закрутил шеей, как будто воротник щегольского блейзера внезапно превратился в удавку.

— Она теперь ничего не видит, кроме сына, ни о чем не говорит, кроме его болезни.

— Но это же естественно, вы должны помочь ей преодолеть шок, вернуться к нормальной жизни.

— Я не могу!

— Чего вы хотите? — я наконец задала прямой вопрос.

— Я не могу там оставаться! — он выпалил это, глядя на меня глазами до смерти напуганного животного. — Я не могу спать, есть, работать, поддерживать, как вы говорите, жену. Мне хочется бежать из дома куда угодно.

— Подождите, подождите! Нельзя же так решать! Давайте все обсудим. Сейчас или в следующую встречу. Теперь вы потрясены, расстроены, но...

— Я больше не могу об этом ни думать, ни говорить! Мой кардиолог сказал мне, что...

Мне хотелось запустить в него железным грузовиком. Я не имею права. Я поняла, зачем он привел с собой сына. Он им защищается от меня, ведь при мальчике я ничего не решусь. Ему зачем-то нужна индульгенция от специалиста. Я всегда работаю из интересов ребенка. Как ему будет лучше? У этого, с позволения сказать, отца, кажется, много денег. Он наверняка готов откупаться.

— Пришлите ко мне вашу жену.

— Да-да, конечно, ей наверняка будет полезно походить к вам. Вы знаете, я читал вашу книгу, мне очень...

Я опускаюсь на ковер и вместе с мальчиком строю башню из кубиков. Не глядя на его отца. Мальчик улыбается мне и пытается помочь.

***

Женщина бледна, но все равно очень, очень красива. Я уже знаю: чтобы жениться на ней, он бросил прежнюю жену, с которой прожил 20 лет. Там остались две девочки, почти взрослые. Жена не работала пятнадцать лет. После развода пыталась покончить с собой. К счастью, откачали.

— Да, я знаю, что Степан хочет от нас уйти, — говорит женщина. — Он стал раздражителен, срывается, потом ему стыдно передо мной, перед тещей. Мне моя мама сейчас помогает. И с сыном почти не играет, возьмет его и... Он сказал, что даст денег на все обследования, лечение, если надо, за границей. Будет нас навещать, когда сам в России, два раза в неделю, один раз утром гулять с ним и вечером, чтобы мы вместе... 

— Что ж, я так вижу, вы уже все обсудили. Он собирается вернуться к прежней семье? («Хоть девочки порадуются», — думаю я.)

— Да, — женщина кивает, справляясь со слезами. — Нет. Он говорит, что там все кончено. Будет жить отдельно.

— Двадцать пять лет — это очень много, — говорю я. — За это время черт знает сколько всего может случиться. Ведь диабетики живут теперь, и все в порядке.

— Да, конечно, я буду надеяться, — снова кивает она. — Что ж... так получилось. И... вы ведь его видели. Он же все равно очень милый, правда?

— Конечно. Очаровательный ребенок. Улыбчивый, контактный, всем интересуется.

Женщина странно смотрит на меня. Потом благодарит, прощается.

***

Скажу честно: я постаралась побыстрее забыть эту историю. И у меня почти получилось. Прошло почти два года.

Она стала еще красивее. И светилась изнутри.

— Вы знаете, диагноз оказался ошибочным! Это обменное нарушение, тоже генетическое, но диета, лечение — и никаких последствий!

— Отлично! Замечательно! — от души порадовалась я. — Надо что-то нагонять в развитии? Давайте обсудим.

— Нет! То есть, конечно, да... Мы потом придем с ним, чтобы вы посмотрели, но... Я пришла не за этим.

— За чем же?

— Так получилось, что вы единственная знаете все без прикрас. Всю историю нашего со Степаном расставания. Я тогда даже друзьям, даже маме не сказала правды — всем рассказала, что мы поссорились, он меня оскорбил и я его выгнала. Он это подтвердил. А теперь он хочет вернуться. Точнее, забрать нас с сыном к себе. Я думаю...

«Вы с ума сошли?!» — хотелось воскликнуть мне. Но я, конечно, промолчала.

— Сын знает его и хочет всегда быть с папой. Степан сказал: я не могу быть один, я не привык так жить. Я пойму, если ты откажешься, не простишь, но тогда мне придется искать какую-то другую женщину. Я не хочу этого, я люблю тебя, вас, мы так подходим друг другу. Как мне поступить? Ведь сыну нужен отец, он многое может ему дать, многому научить. Вы все знаете про нас, дайте мне совет!

Я видела, знала наверняка, что она для себя уже все решила и, что бы я ей ни сказала, поступит по-своему. Она любит и всегда любила этого Степана и все ему простила. Она только хочет немного облегчить себе ношу принятия этого сомнительного решения — вернуться к человеку, который предал ее и своего ребенка в трудную минуту. И, если что-нибудь случится, предаст еще раз, заручившись рекомендациями от своего кардиолога, психоаналитика и т. д.

Я попыталась спрятаться за широкую спину Карла Роджерса, одного из основателей гуманистической психологии:

— То есть вы стараетесь сейчас принять взвешенное решение?

— Не надо, не надо, я понимаю, — она взмахнула тонкой рукой, и я вспомнила, что у нее у самой психологическое образование. — Я прошу вас, просто скажите: как вы думаете, возвращаться мне или нет? Мне очень нужно.

Вы видели когда-нибудь загнанного в угол психотерапевта? Так вот, именно так я себя и чувствовала в ту минуту. Психологи не дают прямых советов — так меня учили. Она все равно поступит так, как решила. Я единственная, у кого она может спросить. Я либо поддержу ее решение (против своего мнения и желания), либо добавлю еще один камень к ее ноше (но останусь честной перед собой). Я всегда работаю из интересов детей — так я решила когда-то. Как будет лучше мальчику?

— Возвращайтесь! — сказала я. — Но не обольщайтесь ни на минуту. И ни в коем случае не бросайте работу. Станьте максимально самостоятельной. Делайте карьеру.

— Да-да! — она просияла от радости и облегчения и стала просто ослепительной. — Я понимаю, о чем вы, конечно, я так и сделаю! Именно так! Спасибо! И приду про развитие сына спросить. Потом... Как-нибудь... Обязательно!

Она ушла, чуть ли не пританцовывая.

До следующего приема еще оставалось много времени. Я тихо сидела на полу в углу и строила башню. Башня то и дело падала, кубики катились по ковру.