Сливаш

24 марта 20** года Софья Сливаш, вернувшись домой из университета, узнала, что ее отец, Эмиль Сливаш, утонул прошлой ночью.

Бессолнечным странным воспаленно-ясным болезненно-ясным днем двадцать четвертого марта мифического тысячелетия Софья Соня Софьюшка Сонечка Софочка Сливаш прийдя прииде вернувшись взвратившись возвратясь воротясь домой к себе на квартиру после учебы занятий в институте университете хореографическом училище медицинском училище медицинском университете фармачке узнала от мамы матери что накануне этой ночью прошлой ночью этим утром Эмиль Яковлевич Павлович Веньяминович Сливаш скончался умер ушел погиб утонул захлебнулся будучи сильно пьян напившись на реке Чоболь Соболь деревни Улу-Юл Аргать-Юл Алгашет Тегульдетского района.

Бледнопресным весенним днем Соня Сливаш пришла домой, прошла на кухню, отщипнула кусочек от батона и, стоя на кухне в платье и зеленоватых колготках с ползущей по подъему ступни вверх от среднего пальца стрелкой, еще чувствуя, узнала, что папы, моего бывшего мужа, Мили, твоего папы, Эмиля Сливаша, больше нет в живых

Воспаленный по-эльгрековски день / звуки и зрительные образы лезут в уши и глаза / как продавщицы на рынке/ нечто настоящее/ нервы упругими свеже-зелеными ростками пробиваются сквозь рыхлый эпителий/ тяжесть наваливающегося мира/ песня лебедя/ мирная белая птица/ спит на одной ноге/ умножение ступенек/ а лифт молчит/ все уходит, уплывает/ страх потери сознания в лифте/ через рыхлые ступеньки и дверь я унаю — нет/ срастусь с известием/ химера

Утопление — смерть или терминальное состояние, возникающее в результате проникновения воды (реже — других жидкостей и сыпучих материалов) в легкие и дыхательные пути.

Я опустошена. Я едва слышу. Голова. Только бы добраться до квартиры.Сквозь сирень. Ключи. Мама выключи елефон! У меня очень болит голова.

Дорожка из кирпичных обломков в барашках цемента и бетонных плит, крошащихся по краям. Пошел дождь, дождь прошел, все мокро. Раскисшая земля, недоплетенный, выпучивший полые трубки одуванчиковый венок в подсыхающем глинистом месиве, а дальше жидкая щетина скошеной травы, а дальше — глянцевитые лютики, махровые мохнатые одуванчики, вываленные языки лопухов, пресный подорожник, мямли-хМама тыохлатки, нахохлившаяся жимолость, чахлая ирга, забор, воспаленное небо.

Если листик подорожника послюнить и приложить к царапине, кровь остановится и меня не будут ругать.

Он в непонятной и ненужной мне ярости кинул банку на дорогу. Я перепуганная схватила его за руку.

И она воображал, как он воображал, что она воображает, как он берет эту маленькую припухлую ручку с острыми невозможно-завершенными ногтями и большим кольцом на указательном пальце.

Свернутые как раковины смыслы каждый раз ставишь, ставишь, ставишь, ставишь
на тянущуюся полку для обжига. Один
падает вяло, как прием замедленной сьемки,
но не разбивается в полете, но видишь от соприкосновения с кафельным полом
пучки осколков,яростные мышцы осьминога гладко-фиолетово-бледного, дальнее разростание смысла
при его гибели – воскресенье, положительное и бесповоротное, однако
всеобщемлющее.

глядишь (смотришь), как плывет и ускользает
дальняя зеленоватая даль
и лопаются пузатые бледные звезды.

завтра, завтра, завтра, уходящие, как смугло-махаоновые Джоконды на картине Дали (а последняя — плохо прорисованное лохматое чудовище)

Ты водку пьешь и жгуч как годы алкоголь
Жизнь залпом пьешь как спирт и жжет тебя огонь

— блестящую под влажной пленкой
Округло-радужную хлябь;
Кудрей неряшливую рябь
С увязшей треснутой гребенкой -

как писал заменитый поэт начала девятнадцатого века.

Вспоминая, как она была здесь в феврале, и пытаясь отряхнуть воспоминание от снега.

Только она выпуталась из абсурдного — как на сюрреалистческой картинке — нагромождения, и нашла-таки дверь, по положению, по цвету, по сломанному кусту, по бельевой веревке, натянутой между оскопленных тополей, по томно, темно золотящемуся закату, вытекающему из-за грязно-розовой, сумрачной стены — вполне подходящую на роль двери подъезда, в котором жил ее болеющий друг, как вдруг, толкнувшись в нее раз, другой и заметив вытертый рубик кнопок, Соня вспомнила, что Игорь ей не сказал код. Позвонить или подождать, позвонить или подождать — своего запоздалого воспоминания или чьего-нибудь запоздалого гостя, позвонить или подождать. На улице прохладно.

Когда питейное закроют, и толпе
Тщедушных пьяниц сообщают глотки
Потребность жгучую в вине, -
И душу, как щенка на поводке,
Ведут они, хотят сменять на водку,
Лишь мой отец, как агнец кроткий,
Храпит тихонько в мураве.

Насчет ложной я никогда не ощшибаюсь, поэтому все проблемы вроде виртуального мира или влияния кинематографа на жизни считаю надуманными. В кино я вижу объектив, тщательно завоскованную местность, неубедительных людей, кляксы ляпок, подмену этого ракурса, этого кувшина, одежды, обуви в смежных кадрах, разделенных секундой тьмы, грубоватые переходы. Больше всего меня забавят повисающие в воздухе чувства, полу-полные персонажи полуплоти, драматический бряк героя в обморок и трагикомический неторопливый подход к нему персонажей. Но видеть все в фильмах уважаемых, маститых авторов еще веселей. Хотя, может, я слишком много требую от них — вроде русского, начинающего изучать иностранный язык и презрительно удивляющегося нелепице родов существительных, дикости артиклей, шизофренической фонетике — и совершенно не замечающего при том что бох сабака здравсте солце и вечное ни тоже может наделать иностранцу затруднений. Требование идеального от чужого мира понятно.

Дорога от больницы до Сакко и Ванцетти (куда покатым водопадом вливалась Игорева улица) заняла больше часа, поэтому солнцу уже перерезали горло, по словам поэта, жидкая кровь бежала, брызжа, по щербатому тротуару, когда Соня вышла на почерневшую, подурневшую улицу Плеханова.

Плеханова 4. Плеханова 6. Плеханова 8. Почти все окна на первых этажах были забраны решетками. Вот за стеклом показалась рука, задернула штору плотнее, исчезла. Плеханова 12. Нет, не так: П-л-е-е-е-е-х-а-а-а-н-н-н-о-о-в-а-а 12 (по числу окон, мимо которых она идет). Кто такой Плеханов? Революционер? Греховный пустобрех Плеханов. Улица Бреханова. Как она могла придумать такую глупость. Теперь утренние иллюзорные аллюзии кажутся опасным озорством. Где кто когда видел улицу Бреханова?

Плеханова 16. По ту сторону держались нечетные Плехановы. Рай абсолютно одинаковых железокаркасных, пательно-бетонных коробок, разбавленный абсолютно одинаковыми блеклыми, лиловолосыми березами.

Наконец улица чуть повернула и впереди забрезжил ядовито-белый — это значило, что скоро. Выступила труба завода. гаражи. Странно короткая для баловня большевиков Гошина улица шла перемычкой между Сакко и Ванцетти и трассой, ведущей из города. Его дом был расположен в самом конце с видом на четыре бесконечныхх ряда гаражей, заката, трассы — а затем ландшафт уходил резко вниз, так что из-за обочины (неогороженной!) дороги виднелся лишь хвост башни с вечно вьющимся дымом.

— Да как знаешь, Соооооо-о-изззвни-софочка, — ответил Иван Борисович, моя руки, густо вспенивая ввернутое в водоворот зевка пресное имя. — Это уж сама, кума, кумекай.

— Кашу вам сварить? — спросила Соня.

Из холодильника на стол полетела масленка и блюдце с остатками лилово-розовой ветчины, из буфета — две чашки, громадная темностеклянная и фаянсовая бело-зеленая, начатая плитка шоколада, лежалый пряник, баранки; из плетеного короба на подоконнике — в надорванном пластиковом пакете зачерствевшая лепешка.

— Да нет, пожалуй. Пожжжалуй-ох-дачтоэтотакое! — извини — спал жутко. Не надо. Так уж пожую.

Из масленки он брал белково-белое масло краем ножа, клал на поперек разрезанную баранку, размазывал и откусывал ленивые куски. Соня, сев за стол, указательным пальцем собрала вчерашние крошки со стола, стряхнула их в пустозевую хлебницу, налила себе чаю. Потек шершавый, едко-смолистый запах. Вяжуще-темная жидкость, разварившиеся листья. Ситечко вдрогнуло и звякнуло, омываемое заваркой. Потемнело все уже, надо будет содой почистить.

— Ты... — начал через некоторое количество баранок Иван Борисович и внезапно по-бараньи замер на полувыходе, полудвижении, как бы целясь чашкой в покрытое нежной, влажно-сахаристой туманной пленкой окно. Соня выжидательно подняла глаза, выжимая переносицу, верно предполагая, что еще секунда, две — и вот рот его уже заерзал, сминаясь и разглаживаясь, выплевывая наконец кляп вопроса. — ...всех на сегодня обзвонила? Кого ты там хотела созвать?

Взял салфетку, сбив салфетницу, усердно высморкался: оцепенение сменила оттепель.

Соня кивнула.

Телефон Рябчикова так вчера и не нашла, но ему зачем об этом знать. Старая мамина книжка с мордочками куда-то делась. Надо найти книжку — нет, не надо, уже какая разница, все равно поздно. Кто о таком предупреждает в последний момент. Доброе утро, есть планы? А приходите-ка сегодня к нам на.

Даже хорошо, что не нашла, наверное, его и не следует звать. Он общался с ним в последний раз лет двенадцать назад. Бывший сослуживец из той конторы, на Сакко и Ванцетти. Все вместе как-то ездили на шашлыки. Непрожаренное мясо, лаваш, пиво, кетчуп, хрустящий лук колечками, потерянная мамина босоножка. Соня, никогда не смей наедаться как свинья под дубом вековым. Миля, я пойду купальник надену, не отпускай ее одну в воду. Ей было лет десять тогда. Нет, меньше: когда было десять, он уже не жил с ними. Наверное, его и не следует звать. Он его, наверное, и не помнит.

— Изюма нужно купить, — вспомнила Соня — А мед еще остался.

Густо-блестящий, гладко-янтарный, туго набирающийся на ложку, ползущий вниз светлеющей струйкой, все тоньше и тоньше, укладывающийся быстрыми завитками. Рука дрожит, ложка летает по кругу. Тяжеловатый запах, приторный вкус, раздражающий небо. Был большой любитель меда. Самый вкусный майский, потом идет акациевый и липовый башкирский. Резал ножом крупные мутно-бежевые куски с рыхло-сахаристыми краями. Любил такую последовательность: черный, душистый от кориандра хлеб, подстывшее масло, мед кольцами. Однажды купил баночку с засахаренным трупиком осы внутри. Слаще этой смерти нету. Смотри, Соня, утопленник попался!

Чашка вздрогнула. Соня, следя за своим дыханием, осторожно сбила темно-рыжие капли с ложки, с ненужной нежностью и прилежанием положила ее на лоснящуюся от пятен клеенку, Кусай. В Израиле сказали бы: пастрома. Кусай, жуй, глотай. Еще кусай. Вдох выыдох вдооох выыыыдох.

Прохладно-сдобные, присыпанные кое-как маком баранки важно пропадали у него во рту, прямоугольник масла равномерно уменьшался. По-королевски основательные движения нижней челюстью завораживали. Соня флегматично отщипывала кусочки лепешки, окунала в чай двумя пальцами и отправляла в рот. Рисовая крупа есть, овальные сероватые зерна с перламутровой пуговкой. А если нужен какой-нибудь особый сорт? Спросить у продавщицы. Вы знаете... Молока и муки должно хватить. Дрожжи! Святая вода осталась с прошлого года. А он все жует и жует. Крахмал. Сахар. На мутно-рыжем дне чашки между бурыми листьями и уцелевшими крупинками сахара колыхались воздушные, возбушные, разбухшие крошки. Дышашие водоросли, колкие пористые камни, мелкий песок.

Зубы у нее срослись, откуда-то из-под вздувшегося языка пошла отвратительно-теплая содовая слюна. Больше ни куска не смогу.

— Из чего сделать кисель, как думаете? — нарочно спросила Соня, следя за дыханием, переглатывая, отодвигая тарелку — Как вам?.. Из яблок, наверное?

— Ну нет, лучше глянь курагу или груши, — наконец решил он — Яблоки надоели уже. Сделай из груш, только выбери сама, а то натолкают гнилятины.

— А ты тельное будешь готовить? — спросил Иван Борисович.

— Каак, простите? — спросила Соня.

— Ну, мяско, мяско.

— Не знаю даже.

— Ну это не дело, — сказал Иван Борисович — Без мясного куда? Это, знаешь, кажется, — я где-то читал, — даже необходимо, потому что мясо — эмммм — как бы олицетворяет плоть Иисусову... Что-то такое, в общем. И Авель, помнишь, приносит в дар Иисусу теленка — помнишь же, знаешь? — Соня кивнула — Сделай хотя бы свиные котлетки, у нас еще спинка же осталась? Вот шпика не надо, просто мясо, хлеб и, в общем... А гарниром можно подать капусту или там картошечку запечь. Проще, понимаешь, — как можно проще.

— Спасибо, — сказала Соня, вставая из-за стола.

— На здоровьице, на здоровьице, — пробормотал Иван Борисович, грызя шоколад.

Шипящая вода, ударив блюдечко в грудь, выпустила мохнатоструйные паучьи лапки во все стороны. Соня выдернула его из-под крана, стряхнула, поставила между облезло-небесных ребер посудницы.

Чашка в коричневых разводах изнутри так и осталась на столе. Соня, предчувствуя новое волнение — уже в горле, быстро ушла в ванную.

Завизжал кран. Соня сплевывала слюну, наклонясь над ванной. Потекли слезы. Главное, покогда подойдет, не громко, а то может услышать. Как хорошо, что краны такие шумливые. Белая вода шипела. Сода. Надо зубы почистить. Грязь под выпуклыми ногтями. Ребристые как миндаль. Бесцветный лак уже потрескался и побелел у краев. Потом не забыть вычистить. На большом пальце вчера размочалила заусенец, который теперь потемнел, набухнув клюквенной кровью. Невнятный смазанный звук призвал ее. Какое-то вздутие на мизинце. Соня попробовала выдавить его. Хуум м хы хухаммы хомхмм. Не получается. Нажать посильнее? Никонец выдавилась прозрачная жидкость.

— Софа, а ты сухарики наготовила? — раздалось из кухни.

— Да, они в крайнем ящике стола, я их в казан ссыпала! — крикнула из-за двери Соня.

Почему я должна была все это делать? Он развлекается, а я должна готовить.

— Слышите? — Соня высунула голову из-за двери — Они в казане.

— За это время у нас появились три новые птички, — продолжал мурлыкать Иван Борисович — Одна такая с желтенькой грудкой, как синичка, другая — с оранжевенькой, вот до сюда, — он ребром ладони показал — а третья — думаю, это пеночка — поменьше воробья, я раньше думал, это воробьи-однолетки, а сейчас — уверен, это пеночка — смотрю, на воробья не похожа...

— Птицы очень любят размоченные сухари, — продолжал он — Забыл сказать — купи еще семечек для кормушки. А я им еще сырка подсуну...

В комнате Соня пришла в себя, шумно отдышалась.

— Ты куда, кумочка? — безинтересно поинтересовался Иван Борисович — Только же с девяти открываются. Или ты в круглосуточный хочешь?

Круглосуточный. Витринный подвал.

— Прогуляюсь немного, наверное, — отвечала Соня.

Замотала на шее накинула на голову набивную шаль черный жесткий водянисто-шифоновый платок с кистями бархатные круглоголовые цветы старорозовый розовопепельный, взяла кошелек и пакет. рубашку с мехом сколько градусов? Горизонтальные отметины на шкафу сообщали рост, крестообразные — что ритуалы соблюдены.

— блестящую под влажной пленкой
Округло-радужную хлябь;
Кудрей неряшливую рябь
С увязшей треснутой гребенкой —

по словам поэта.

— Выбросить, наверное? — Соня указала на пряник.

— Что, это? Мм, нет, — возразил Иван Борисович — Я его в кормушку кину.

Весенний бледнопресный день.

Соня сбежала вниз к берегу.

Она уже как-то сюда приходила, кажется, четырнадцатого. Взяла булку, густо посыпанную маком и сахаром, начала есть — и ощущение не сахара, а какой-то другой, не магазинской посыпки — так мука пригорает, что ли, — и поняла, что если сьест хоть кусок, то ее снова вырвет, но есть хотелось, поэтому она стала жевать и выплевывать в смеющуюся воду плохо перемолотые зубами куски. Это подействовало: желудок был обманут.

Под полосатым небом, под хмуро-золотым закатом.

Я ему рассказывала о своих любимых греческих богах: Деметра, Флора Гекубе. И Фалло: передник, полный цветов. Персефона. Нимфы-наяды. Русалки. Цирцея. Сиринга.

И жадно витязя лобзая, на дно со смехом увлекла. В детстве у них были сказки на кассете, она слушала их по два часа. Я даже смогу вспомнить, что было дальше: и долго вскоре ночью темной бродя близ диких берегов богатыря призрак огромный пугал замерших рыбаков.

И дажно витязя лобзая, на дно со смеехом уклеквла.

Представляла себя ведьмой, собирающей аконит.

У него была память на цитаты.

Вода жевала

Господи, за что он со мной это сделал? За что ты со мной это сделал?

Я сейчас свалюсь!..

Соня попробовала лечь на спину, нет, солнце ест глаза и вдруг куртку порву.

Соня в задумчивости — мнимой, хоть и хорошо переданной мимикой, голова была молчаливо-пуста, как часто бывала у нее — постукала то носком, то пяткой в полосатых колготках о крашенный деревянный пол, посмотрела на часы, повздыхала, взяла из хлебницы ломоть крошашегося хлеба, намазала маслом и сьела, достала еще один, намазала и сьела, снова и сьела, снова и сьела, снова и сьела, снова и снова, торопясь, выпила сгущенки, потом налила в кружку воду выпила, потом пошла в ванную, заколола волосы, наклонилась над раковиной и сунула два пальца в рот. Оказалось, это было не так уж и невыносимо. Потекла водянистая слюна, начались конвульсивные рвотные позывы. Соня наклонилась еще ниже и ее наконец вырвало непереваренной кашей из хлеба и масла. Горло после этого саднило но в животе образовалась приятная пустота. Как хорошо когда ты не набита едой, как свинья желудями, как свинина грибами. Соня сидела на ребристом коврике, привалившись к стене и наконец расплакалась, и не могла понять от чего — не то от смерти отца, не то от головной голи, не то от.

Вторник, ветрено, ясно.

Иван Борисович пожевал губы.

«Ну, Софюша... Ну... бывает так, что тут скажешь? Дело такое».

«Ну что вы, — бессмысленно-суетливо забормотала Соня — Конечно, конечно, понимаю».

«Знаешь, конечно, может быть, неправильно говорю, но на небе лучше. Бог забирает хороших людей. Я его конечно не разу не видел».

кутья блины кисель

Эмиль Сливаш

Стериотипы призывают нас хоронить бабушек с блюдом пирожков, спицами и томиком мудрых изречений.

Одинокий горб крыши на том берегу, позвонки горизонта.

Плыла по течению! Утопленники другие. Лицо разбухшее, побуревшее, пятнистая кожа, облеплен водорослями и ракушками. Слизь и мелкий песок. Кожа перемешана с песком.

«Хорошо, что я отговорила тебя ехать, — проговорила мама, сужая губы, со шлюпаньем втягивая чай, разом понижая вздрагивающую кромку — Была жуткая холодина. Земля — умм, горячеват еще — земля еще не отмерзла, могилу копали три дня. В доме такая грязища. Все так захламлено. Я ей говорю: «Вы хоть хлам этот полувековой повыкидывайте, побелочку сделайте», а она только мекает и бекает. Да еще эта собака насобирала на поминки полдеревни, мне так неприятно было. Нельзя что ли как-то в своем семейном кругу это сделать? Я же твою шкатулку дома забыла, да и ни к черту она им, серьезно. Дядя Вишня тебе пятьсот рублей передал».

Полузаброшенный огород, шаткий основной проход между левыми грядками и правыми из полудосок и полукирпичей с остатками цемента постоянно елозит по грязи. Сладкий влажный горох, нелюбимая малина, чернильная смородина. Соня туда приезжала с отцом только один раз.

Сороковины (сорочины, шесть недель, шестины, сорокопуст, стол, отправа столов, останье) — поминовение усопшего в 40-й день по кончине (включая день смерти).

Сливашова тризна

Наталья Игнатьевна, родинка над губой, нежный валик под подбородком.

Поминки у Сливашей

Сливашово поминанье

Сливашевы сорочины

Сорочины у Сливашей

— Соня! Дочь! Не теряй головы!

— Cоня! Кудря! Прости!

Там был такой странно-холодный гладкий кафель, уже потом она догадалась, что это плитка на стены.

Мутная, густая река. Лосниться как от масла. У реки сизые губы в масле. Жующая, чавкающая, булькающая. Водочки, блинков, заливное. Винца подбавь, Софочка. Скорбящие рыла вкушают. Волны цвета, цвета, цвета и консистенции голубой глины. Разводила ее в банке из-под сметаны: для кожи лица. Намазать, дать засохнуть, смыть. Он мне как-то сделал глиняную мышь. Говорил, что хорошо лепил в детстве, чуть ли не на скульптора хотел. Скользит по камням, между камней, желатинная вода: варила, для волос. Процеживала через чайное ситечко, он лился через край, жег пальцы.

Буек на середине реки.

Я сейчас свалюсь!..

Успела поставить ногу.

Свалюсь! Кто сказал, что надо распластаться по скале, чтобы не упасть, кто?

— Апчхи!

Опустилась на скалу. Тут будет градусов пятьдесят-шестьдесят. Откинулась, нет, небо глаза закрывает. Продует меня тут. Нужно потом объсняться с преподурками.

Соня встала (ноги чересчур легкие, точно упаду) и осторожно пошла, пошла, пошла, еще шажок, вот здесь уже ничего, можно спокойно поставить ногу.

Подавись!

Послушные (если не сказать безвольные) водоросли, зеленовато-русые мягкие волосы, блекло-золотой песочек, зеленое горло, забитое мокрым песком. Бутылочное.

— Винца прибавь, Софочка

«Я так и знала, что так будет!» — подумала Соня, наливая вина ему, протянутой рюмке, еще одной рюмке, пластиковому стаканчику — откуда он взялся?

А если и здесь есть?

Вода сжевала и выплюнула кости. Желтая, зеленая, голубая, серая вода. Вода цвета голубой глины, цвета яблочного киселя — густоты яблочного киселя. Туча справа разбухла и размочила контуры.

Катал меня на мотоцикле. Как-то в одиннадцать ночи сидели с ногами в парке около остановки с неидущим все автобусом и ели вафли.

Соня расплакалась

«Неприятно, когда тебя не слушают, Сонечка, — надул губы Иван Борисович — Я говорил ведь»

Соня к таковым не относилась. Чтобы чувствовать себя спокойно, ей требовались упаковки фасовка четкость витрины Россыпь на полотнищах всегда причиняла ее маленькой душе непонятный дискомфорт

Ничего, только заколка стоит торчком. Волосы набухли от ветра.

«Что-то с моим лицом? — спросила она сама себя — Разве можно что-то прочитать по лицу? Выразительное лицо... Плоть тошнит душой».

— Ложки, наверное, надо, — сказала Соня.

Вилки стучали.

— Шум! — взвизгнула Соня.

Отец купил ей чебурек в резиновово-упругом тесте, от которого вскоре завизжали зубы.

Откуда у этих чебуречников-пирожочников на базаре будет говядина? По двадцать пять рублей! Кто ее там заговядил? Понятно, что еще можно купить пирожок с капустой, потому что капусту можно отличить, а уж мясо... Это же и собачатина, и кошатятина, и мышатина может быть. Ужас! Уаййй! Эта мне узбекская кухня. Я как представлю. А шашлык надо брать только курицу. Если только знаешь вкус баранины, у нее такой специфический вкус, а так... Кто их разберет?

Вода сердится. Дышашая вода.

Кошерная кошонина.

Итак, Соня оказалась в гастрономе, густо уставленным.

Соня от неожиданности хохтнула, поклонившись заподошвенному полу и зажав рот ладонью.

Погоди... Я на машине. Ты купил машину? Да... можно и так сказать. Давай ты затаришься и мы тебя довезем? Соня задумалась. С сумками ей не хотелось сначала переходить улицу, потом или идти до дома пешком, или ждать маршрутку — и все равно потом идти в обратную сторону. Хорошо, — сказала она. По пути домой она вспомнила о хлебе и сказала, что ей еще нужно в киоск. Сейчас заедем. А где? Вон там, возле ателье — видишь надпись такую голубую: «ателье»? Да вижу я, вижу. Ага, а я пока машину разверну. Ты сама. Да, я быстро. Соня остановилась перед пыльными витринами.

— Ой, ты покрестился? — спросила Соня.

— А, это... да. А у тебя отец крешеный был?

— Не знаю.

густой влажный запах черемухи натужное гуканье голубя скворчащий старающийся пробиться сквозь мокрую прегладу звук кашля гризалевое небо оплывающее облаками

переливчато-атласная мелко-морщинистая истеричная древняя стеклообразная тяжелая глиновидная узорчатая ласкающая трупно-синяя вокруг каменистого берега мышечно-тканная пузырчатая говорливая воркотливая ветер против течения омывающая камни пурпурный травянистый влажные блики

Итак, Соня ушла с берега.

— Да как знаешь, Софоооо-иззвни-софочка, — зевая, завинчивая кран, хватая ослепшими мокрыми руками посудное полотенце, сказал Иван Борисович — Это уж, кума, кумекай сама, как говорится.

— Сварить вам кашу? — спросила Соня.

Из холодильника на стол полетела масленка и блюдце с остатками лилово-розовой ветчины, из буфета — две чашки, громадная темностеклянная и фаянсовая бело-зеленая, пакет с баранками, начатая плитка шоколада, из плетеного короба на подоконнике — в надорваном пластковом пакете зачерствевшая лепешка.

— Да нет, пожалуй. Оооох — да что ж это такое — спал просто отвратительно. Перепады давления, я такое сразу чувствую. Не надо, так уж пожую.

Из масленки он брал белое масло краем ножа, клал на разрезанную поперек баранку и откусывал ленивые куски. По-королевски основательные движения челюстью завораживали.

Сев за стол, Соня собрала пальцами вчерашние крошки с клеенки, стряхнула их в пустозевую хлебницу и налила себе чаю. Потек шершавый, едко-смолистый запах. Вяжуще-темная жидкость, разварившиеся рубленые листья. Ситечко дрогнуло, звякнуло, омываемое заваркой. Потемнело все уже, надо будет содой почистить.

— Ты, — потянулся — составила на воскресенье списочек? — Иван Борисович спустя некоторое бремя желудкоугодия.

Соня намазала кусок лепешки маслом, обтерев волнотворящий нож о крошащиеся края, прибавила сверху сложенный вдвое лиловый ломтик ветчины. В Израиле сказали бы: пастрома. Этикетка с лепешки: наша выпечка изготав. Зачем масло, зачем мясо, зачем хлеб? Отложила. Глотнула чаю. Зачем чай? Зачем все это?

— Получилось девятнадцать человек, — запоздало сказала Соня.

— Ох ты! И где ты всех разместить собралась, кумочка?

— В комнате... два ряда столов и еще один поперек.

— Места не хватит, — заметил Иван Борисович.

— Дядя Вишня сказал, что хватит, если диван на время убрать...

— И куда ты его, позволь спросить?..

Соня ненадолго задумалась

— Ко мне в комнату.

— А готовка?

— Тетя Данутка и Маша мне обещали приготовить пироги, рыбу, кисель и принести, и помочь с остальным.

— А тельное будет? — спросил Иван Борисович.

— Каак, простите? — удивленно спросила Соня.

— Ну, мяско, мяско.

— Да, студень из рыбы... суп с курицей.

— Ну это не дело, Софа, — сказал Иван Борисович — Человек и курица — это не мясо, это так себе. Без говядинки куда? Это, знаешь, кажется, — я где-то читал, — даже необходимо, потому что мясо — эмммм, как же там было написано — как бы олицетворяет плоть Иисусову... Что-то подобное, в общем. Авель, помнишь, приносит в дар Иисусу теленка — помнишь же, знаешь, наверняка читала? Известная история. Библия вообще — очень занимательная книга. Купи копченный окорок. Можешь сделать буженину, жаркое, свиные котлетки, у нас еще спинка же осталась? Только еще шпик понадобится. А на гарнир картошечку, помнишь, ты как-то делала — блаженство, скажу честно.

— Хорошо, — сказала Соня — Я сегодня схожу за продуктами.

— Составь список, а то забудешь что-нибудь. Прежде всего тебе нужно сходить в киоск за свеженьким, — сказал Иван Борисович — Не знаю уж как ты, а я без хлеба не протяну. Это у меня, между прочим, с детства: буханочка в доме — на душе спокойно. Возьми один батон из отрубной, два заварных, две плетенки с маком.

— Сметанки еще прикупи, — добавил Иван Борисович — Все равно в магазин идешь. Наверное, несколько раз придется сходить? Гостей будет достаточное количество, я хочу сказать. Только не в круглосуточный, который у нас в подвале, — там такая грязища — лучше съезди в супермаркет. А я буду твои пакеты разбирать — и все в холодильник распределять. Так удобней, тебе времени не надо тратить, раздеваться, разуваться, копаться. И, знаешь, посмотри мне вареную сгущенку, только не в жестянке, а в такой — как сливки продают — упаковочке. Что еще, что еще... Забыл. Забыл! — со смешком — А! Селодочного масла. Возьми — одну, нет, две банки.

— Хорошо, — сказала Соня — Чая подбавить?

— Немножечко.

Изюм. Еще рисовой крупы: овальные сероватые зерна с перламутровыми пуговками. А если нужен какой-то особый сорт? Спросить у тети Данутки? Но, наверное, продавщицы и сами знают, можно у них. Молока и муки. Дрожжи! Бутылка святой воды осталась с прошлого года. Вода ведь не может прокиснуть, кажется? Крещение. Крещенское купание. Мама ходила. Ой, Сонька, в палатках — где все переодеваются — невообразимый свинарник творился — тампоны, салфетки, какие-то фантики, чей-то лифчик! Какой идиоткой нужно быть, а, — чтобы забыть лифчик? Бог, конечно, ей судья. И еще под конец забежали какие-то мужики, один в розовом полотенце, другой без. Преставляешь? Наглое неглиже.

— А я, знаешь, как-то был на настоящих поминках, на кладбище, — вдруг мечтательно сказал Иван Борисович — Вот это было совсем другое дело. Лето, солнце, сирень, старка, и мы потом спиртное и угощение — то, что осталось, словом, — в могилку, в могилку. Есть такой древний христианский обычай. И знаешь, было так, — и я думаю, это правильно, хотя точно судить не берусь, я же как бы неверующий, — конечно, совсем уж атеистом или богоборцем называть себя не берусь, — но в общем, думаю, правильно уважать традиции и испытывать при этом радость — не совсем радость, конечно, а умиление там, снисхождение. Этому и умерший радуется.

— Да, конечно, вы правы, — сказала Соня.

Лето, кладбищенская дорожка, фонарь солнца. Пятнистый узор из листьев и молочно-золотящегося неба, складывающийся, смещающийся, распадающийся от шага. Пятнистый вздрагивающий узор на траве. Разбитая бутылка со слезшей наклейкой. Половинка пирожка, куриная ножка, кусок хлеба, приложенные к жесткому венку, к кресту.

Я даже на его могиле не была ни разу.

— Христианский обычай? — следя за голосом, спросила Соня.

— Да-да. Меня это тоже тогда заинтересовало, я спросил — мне объяснили. Оказывается, вот как надо. Вообще, это очень интересная тема — ритуалы там, обычаи — я в свое время этим вопросом немного увлекался... А у вас что-нибудь особенное есть?

— У нас?

— Ну да. Вы же поляки?

— Мы венгры, кажется, но мой дедушка уже родился в России.

— Ну, вот я и подумал — может есть что особенное? Вот у жидов похороны дикие, даже рассказывать не буду, столько всего понаверчено, — конечно, я не сравниваю сейчас, а просто привожу пример. Или вот украинцы — у них бабы на поминках ревут, не просто плачут, а ревут как медведицы. Или на похоронах? Не важно. Я там был как-то.

— Нет, мне тетя Данутка ничего не говорила.

— Ну, и Бог с этим.

Соня флегматично отщипывала кусочки лепешки, окунала их двумя пальцами в чай и отправляла в рот. На мутно-рыжем дне чашки между бурыми листьями сбились, колыхаясь, воздушные, воспухшие, разбухшие крошки. Водоросли, пористые камни, мелкий песок. Мутное, растекшееся солнце под зеленовато-черной водой, водоросли и мелкий песок смешивается с кожей, колкие пористые камни под головой.

Чашка вздрогнула, комната качнулась, едва не опрокинувшись. Соня осторожно сбила темно-рыжие капли с ложки, осторожно положила ее на клеенку, которая вся лоснилась от жирных и чайных пятен. Чашка часто дышала, плотный, блестящий черно-оранжевый круг перекатывался, сторонами вздымался и опадал, и вместе с ними перекатывался, вздымался и опадал прозрачный потолок, вьюнковый букетик люстры, край стены, тихая, часто дышащая, старающаяся успокоиться Соня.

Господи, о, Господи!

Утопленник, там утопленник! Смотрите!

таз оплывших пирожков с запекшимся до глянцевитой черноты соком внизу

— Да как знаешь, Соффоооооо... — вспенивая пресное имя зевком — ...иззвни-соффочка, — завинчивая кран и хватая мокрыми, ослепшими руками посудное полотенце, сказал Иван Борисович — Это уж, кума, кумекай сама, как говорится.

— Кашу сварить вам? — спросила Соня.

Из холодильника на стол полетела масленка и блюдце с остатками лилово-розовой ветчины, из буфета — две чашки, громадная темностеклянная и фаянсовая бело-зеленая, начатая плитка шоколада, баранки, из плетеного короба на подоконнике — в надорванном пластиковом пакете черствая лепешка.

— Да нет, пожалуй... Пожжалууу-охдачтожэтотакое-извини-спал отвратительно. Нет, не надо. Так уж пожую.

Из масленки он брал белое масло краем ножа, клал на разрезанную пополам баранку и откусывал ленивые куски.

Соня, сев за стол, указательным пальцем собрала вчерашние крошки, стряхнула их в пустозевую хлебницу и налила себе чаю. Потек шершавый, едко-смолистый запах. Вяжуще-темная жидкость, разварившиеся рубленые листья. Ситечко задрожало, омываемое заваркой. Потемнело уже, надо будет содой почистить.

— Ты, — спустя некоторое количество баранок — ты на завтра всех обзвонила? — глотнул чаю, потянулся — Кого ты там хотела созвать?

Мария сразу сказала, что не сможет. Номер Оленуткина вчера так и нашла. Мамина книжка высунула бессмысленную бледно-карандашную пометку: «Оленуткин П. Ад. Тел.» — и ровно разлинованную пустошь вокруг. Старая записная куда-то делась. Может, посмотреть ее еще в — да зачем, какая разница, все равно поздно. Кто предупреждает за полдня до? Доброе утро, планы есть? А приходите-ка сегодня к нам на.

— Наверное, всех, — сказала Соня.

Бывший его приятель из той конторы, на Сакко и Ванцетти. Она и видела-то этого Оленуткина один, кажется, раз, когда они вчетвером поехали на шашлыки. Орел тогда вырвал грушу у мамы прямо из рук. Румяное мясо, лаваш, кетчут, хрустящий лук колечками. Солнечная муть, духота, дым, мамина потерянная шлепка. Павел, вы сами мариновали? Да? А это чувствуется — домашний маринад, совсем другой вкус. Ох, повезет вашей жене, Павел! Миля, что хочу, то и говорю — что не так я сказала? Нет, ты мне объясни! Соня, никогда не смей наедаться как свинья под дубом вековым. Миля, я пойду купальник надену, не отпускай ее одну в воду. А куда шлепанец делся? Вот приехали! Ты его видишь где-нибудь, Миля?

Мне было лет десять тогда. Нет, меньше. Точно, меньше. Когда я пошла в третий, он уже не жил с нами.

— Изюма надо купить, — вспомнила Соня — А мед еще остался.

Густо-блестящий, гладко-янтарный, туго набирающийся на ложку, ползущий вниз светлеющей струйкой, все тоньше и тоньше, укладывающийся быстрыми завитками. Рука дрожит, ложка летает по кругу. Тяжеловатый запах, приторный вкус, раздражающий небо. Был большой любитель меда. Самый вкусный майский, потом идет акациевый и липовый башкирский. Резал ножом крупные мутно-бежевые куски с рыхло-сахаристыми краями. Любил такую последовательность: черный, душистый от кориандра хлеб, подстывшее масло, мед кольцами. Однажды купил баночку с засахаренным трупиком осы внутри. Слаще этой смерти нету. Подозвал: смотри, Соня, пленник-утопленник попался!

Он замечает что-нибудь? Нет. Ломает шокодад. Только бы не смотрел. Вдохх вы-вы-выыыдох вдооохххх выыыдохх — наконец-то: последний выдох вышел связным.

Соня торопливо намазала кусок лепешки маслом, обтерев волнотворящий нож о крошащиеся края, прибавила сверху сложенный вдвое лиловый ломтик ветчины. В Израиле сказали бы: пастрома. Не заметил ведь? Еще сохранялось осознание собственного дыхания, внутреннее неприятное эхо, ненамеренная слежка. Зачем я слепила этот трехэтаж? Не хочу есть, не хочу.

— Прежде всего зайди в киоск за свеженьким, — сказал Иван Борисович — А то так мы с тобой долго не протянем. Возьми один батон из отрубной, два заварных, две плетенки с маком.

— Сметанки еще прикупи, — добавил Иван Борисович — И, знаешь, посмотри вареную сгущенку, только не в жестянке, а в такой — как сливки продают — упаковочке. Что еще, что еще... Забыл. Забыл! — со смешком — А! Селодочного масла. Возьми две.

— Хорошо, — сказала Соня — Чая подбавить?

— Немножечко.

Еще рисовой крупы: овальные сероватые зерна с перламутровыми пуговками. А если нужен какой-то особый сорт? Но, наверное, продавщицы знают, можно спросить. Молока и муки должно хватить. Дрожжи! Бутылка святой воды осталась с прошлого года. Крещение. Крещенское купание. Мама рассказывала. Ой, Сонька, в палатках — где все переодеваются — был просто невообразимый свинарник — тампоны, салфетки, чей-то лифчик! Какой идиоткой нужно быть, а, — чтобы забыть лифчик? И под конец зашли какие-то мужики, один в розовом полотенце, другой без. Наглое неглиже. А святую воду там же выдают или уже в церкви? Крахмал. Сахар. На мутно-рыжем дне чашки между бурыми листьями сбились, колыхаясь, воздушные, воспухшие, разбухшие крошки.

— Из чего сделать кисель, как думаете? — спросила Соня — Из яблок, наверное?

Иван Борисович задумчиво охохохохнул и глянул на глянцевитую гору в миске на подоконнике. Ребристая поверхность рядом стоящей кастрюли отражала смачные, густо-красные кляксы яблок, добавляя кое-где вишневого цвета лоск, зазубривала полосы бликов, складывала частым загзагом складки бледно поблескивающей занавески из поддельного атласа.

Шаг, шаг, здесь в прошлый раз было глинистое месиво, нет, уже от холода все затвердело, кажется, да, гладкая холодная земля, дальше, дальше, дальшаг, шаг — сухие выцветшие кусты, рыжевато-желтая щетина по берегу, колючая, пушистая, ну, пока, Соня, сказал он, целуя и царапая ей шершавой щекой щеку, тут кто-то есть, кажется, кто-то меня позвал, нет, никого нет, показалось.

Река разминала спину, бугрились сизые мышцы, выступали многотысячные лопатки, шевелились хребты, поблескивали позвонки.

Соня, задержав дыхание, сбежала по каменистому изгибу к воде и шумно вдх... вдох... вдох... — не получалось глубоко, как будто ввверху трахеи захлопнулась дверь. Сквозняк. Никого нет?.. Никого нет. Наконец-то воздух омыл легкие. Какой здесь ветер!

Пошла дальше по берегу беснующейся реки.

Беспокойная, мутная, густая река. Лосниться как от масла, переливается. У реки сизые губы в масле. Жующая, чавкающая, плюющаяся пузырчатой слюной, булькающая. Водочки, блинков, заливное. Винца подбавь, Софочка. Волны цвета голубой глины, которую мама разводила в банке из-под сметаны: для кожи лица. Намазать, дать засохнуть, смыть. А он как-то слепил глиняную мышь, когда я была совсем маленькая. Соня, смотри, подружка тебе, — да не трогай пока, когда побелеет, тогда можно будет. Папа, да не трогаю я! Говорил, что хотел поступать на скульптора. Да как-то не сложилось, Соня. Вода цокает, скользит между блестящих камней, по камням, накрывая, отступая, прозрачно-желейная вода: она сама его варила для волос, процеживала желатин через ситечко, он набухал, лился через край, жег пальцы.

Ветер жадно гукал. В прошлый раз, когда здесь была, четырнадцатого, пятнадцатого, она не помнила, когда именно, стоял не такой сильный, скорее не дувший, а кашлявший Эол.

Пятнадцатого, шестнадцатого. Это тот самый торчащий булыжник? Река за эти дни спала, выхудала — в прошлый раз он стоял по пояс в воде. А вот те бутылочные осколки, которые тогда лежали, ласково терзаемые набегающей волной, теперь сходящей с ума в двух метрах от них. Значит, эти высохшие мочалки вокруг потускневших осколков были водорослями. Зеленовато-русые безвольные волосы, темно-зеленое горло, забитое мокрым песком, — все ушло с водой. В прошлый раз она долго не могла успокоиться.

Острокаменный берег поднимался все выше, выгибаясь, заворачиваясь, становясь все круче. Соня села на камни, подтягивая колени к груди, прижимая сжатые в кулак кисти к шее, вся складываясь втрое, вчетверо, как дорожная карта.

Волна свернулась раковиной, изошла тающей пеной на плоскокаменье.

Бледно-пресный весенний день. Слева медлило громадное пепельное облако, как мятое одеяло, снизу смазываясь и как бы вливаясь в небо

облака оплыли, с другой прорывалось бледная — но евшая глаза — солнечная муть.

Волны-складки, волнаросты. Волны мнуться, сворачиваются. Неутомимая мешанина. Месить, месить, месить, перемешивать до пузырьков, затем разбавить молоком, набрать полный половник, вылить на шкворчащую сковороду. Первый — пригоревший, раздранный — выбросить. Потом лучше пойдет: жирные, румяные, пузырчатые. Жесткое кружево по краям. Свернуть или просто оставить промасленной стопкой на блюде. Придут, будут есть. Пить. Вспоминать. Так любые поминки проходят. Нет, как-то все не так. Это все — все, все, все — не то, что нужно ему и мне. Я сама не знаю, как бы я хотела все сделать — хотя вроде все и делаю. Я не знаю, что нужно ему.

В первый раз Соня пришла сюда

Утром ее вырвало, хотелось есть, но было страшно, что ее снова начнет рвать, поэтому она купила булку, густо посыпанную маком и сахаром, пришла сюда, стала жевать и выплевывать в смеющуюся воду перемолотые зубами куски. Это подействовало: желудок на время обманулся.

Лоснящаяся вода

Вареная вода.

Масло же она терпеть не могла — за непоколебимую монолитность на выходе из холодильника, за долгое ожидание, сменявшееся брезгливой гримасой — когда нож внезапно ухал в смилостивившуюся кремообразную массу, проезжал вниз, звякал о тарелку, за подлую привычку неразмазываться на свежем хлебе, присасываясь намертво к ножу, за привычку стремительно и отвратительно таять до желто-зеленоватой влаги на горячем тосте.

Небо над рощей все было в черных березовых прожилках. Соне это напомнило абрис безлицего человека, лишенного кожи, костей и мышц и внутренностей, но снабженного изысканнейшим узором кровеносной системы из анатомического учебника. Высокая, чуть суживающая кверху, башня, одна из граней которой была покрыта сплошь слоем гладкой густой, темно-вишневой тени, а две других занимал набросок узора веток на светлой, грязно-красной поверхности, выполненный тем же цветом, той же гуашью, но выцветшей на солнце и Соня с ужасом смотрела на нее, пока трамвай не повернул за угол.

Цветистая вывеска, сбившаяся в середине так, что невозможно было разобрать предмет, ею рекламруемый, и потому получаем ряд предположений: европаки, евролаки, европалки, евролавки.

нижняя сметанно-белая часть облака смазывалась и как бы вливалась в небо

Сонечка, а сметанки к борщу нет?

глаза хризолитовые, волосы каштановые средней насыщенности, кожа цвета слоновой кости, пользуется духами с ароматом мяты, юбка-клеш в крупную клетку, новый кленового цвета жакет, особых примет нет, перебила в доме всю посуду, смачно выругалась и не пришла ночевать. Ищем четвертые сутки. Если нашли хотя бы третьи или вторые, то все равно спасибо. Кривоухий с чернильными конопухами на бескровном лице и неестественно большими, четкими, густо-черными кругами под глазами; последняя примета явно является следствием скверной печати

Und die Vögel singen hicht mehr!

Софья продираясь сквозь бурьян собственных мыслей, словно всплывала со дна мутного илистого озера на гладкую поверхность, изобилирующую дрожащими, влажными, набухшими бликами, вскочила, побежала, схватила трубку, поднесла к уху, помехи, алло, аллоо!

мутно-перламутровое молоко
халвяного цвета халат
густой влажный запах черемухи
натужное гуканье голубя
влажно-скребущий звук кашля
оплывшие, застывшие гризалевые облака
весенний бледнопресный день

шипящая вода, ударив блюдечко в грудь, выпустила мохнатоструйные паучьи лапки во все стороны

— А ты тельное будешь готовить? — спросил Иван Борисович.

— Как, простите? — спросила Соня.

— Ну, мяско, мяско.

— Не знаю даже.

— Ну это не дело, — сказал Иван Борисович — Без мясного куда? Это, знаешь, кажется, — я где-то читал, — даже необходимо, потому что мясо — эмммм — как бы олицетворяет плоть Иисусову... Что-то такое, в общем. И Авель, помнишь, приносит в дар Иисусу теленка — помнишь же, знаешь, читала наверняка. Сделай хотя бы свиные котлетки, у нас еще спинка же осталась? Вот шпика не надо, просто мясо, хлеб и, в общем... А гарниром можно подать капусту или там картошечку запечь. Проще, понимаешь, — как можно проще.

— За это время у нас появились три новые птички, — продолжал мурлыкать Иван Борисович — Одна такая с желтенькой грудкой, как синичка, другая — с оранжевенькой, вот до сюда, — он ребром ладони потер живот — а третья — думаю, это пеночка — поменьше воробья, я раньше думал, это воробьи-однолетки, а сейчас — уверен, это пеночка — смотрю, на воробья не похожа...

стала жевать и выплевывать в смеющуюся воду плохо перемолотые зубами куски.

«Хорошо, что я отговорила тебя ехать, — проговорила мама, сужая губы, со шлюпаньем втягивая чай, разом понижая вздрагивающую кромку — Была жуткая холодина. Земля — умм, горячеват еще — земля еще не отмерзла, могилу копали три дня. В доме все так захламлено. Я ей говорю: «Вы хоть побелочку сделайте», а она только мекает и бекает. Да еще насобирала на поминки полдеревни, мне так неприятно было. Я же твою шкатулку дома забыла, да и ни к черту она им, серьезно. Дядя Вишня тебе пятьсот рублей передал».

неухоженный огород с проходом между грядками слева и справа был слеплен из полукирпичей с остатками цемента и крашеных бледно-голубых досок, которые слегка елозили по грязи, когда на них ставили ногу: требовалось приноровиться.

вода сжевала и выплюнула кости.

переливчато-атласная, кружевная, плотная, нежная, воркотливая, говорливая, морщинистая, истеричная, сытая, всем довольная, полнокровная.

тело, прилегающее к душе и наглухо застегнутое на все кнопки, молнии и пуговицы, так туго и так плотно, что не представлялось возможным что-либо с ним поделать

Иван Борисович принес коньяк и пакет сока. Мама сказала, что мы будем по чуть-чуть — что мы будем пить шампанское — что мы вообще не будем пить — что будем пить чай с молоком. В итоге Иван Борисович поглаживал и похлопывал ее по колену, а Соня, чье лицо налилось воском, выступившим из пор, и плыло, плыло, плыло, чтобы отвлечься — не от ладони, бесстрастно и бессмысленно ездевшей по ноге (как иногда дети развлекаются, дергая молнию на куртке туда-сюда), а от отвратительной тяжести и зыбкой твердости щек, носа, рта, — быстро грызла дольки липко пенящегося, пузырчатого шоколада и запивала его то безвкусным чаем, то шампанским, то виноградным соком. Пальцы одной ее руки были в светлых разводах, а другие попеременно держали горячую фарфоровую кружку, на своих стенках размещающую в вогнутом виде всю кухню и ее растянутое круглощекое лицо, хрустальный хвостик рюмки, угрюмый стакан из льда. Половина двенадцатого. На столе в блюде зажаренная в духовке курица — уже полуобъеденная, — в потеках майонеза. Кости с остатками мяса и хрустящей кожи. Где хлеб? Софа, где хлеб? Уже три раза разноканаловый президент поздравлял с наступлением, с вступлением, с прочим, прочим, прочим.

Он писал стихи. Вечно читал модные книжечки по психологии. Говорил, что в этой стране (интересная разновидность эвфемизма) процветает только гнидье, а люди — «труженики, рядовые работники, Соня, которые видят, что за раздрай везде творят эти» — или бегут, или спиваются. На вопрос мамы об алиментах отвечал — «я хочу, чтобы мой ребенок любил меня не за деньги, а по-настоящему». Желал «жить здесь и сейчас». Часто обвинял маму в «заоблачном запое» — пьянстве мечтаньями, проще говоря. Как-то раз (когда уже жил отдельно), под действием земного пойла затащил Соню на сьемную квартиру, декламировал стихи «в стиле молодого Пушкина» об энергичной оргии русалки, рыбаря и рыцаря; потом, когда она — полуобезумевшая унСоня — наконец-то выскользнула из его влажных рук и заперлась в ванной, требовал выйти и поговорить с ним, «с плохим отцом, с мразью — я ведь это признаю, слышишь, Соня — ты что делаешь?». Щеколда вздрагивала и все норовила выскочить из ушка. Избиваемая с той стороны дверь истерически покрикивала.

Ты водку пьешь и жгуч как годы алкоголь
Жизнь залпом пьешь как спирт и жжет тебя огонь

Осень — это соломка из ржаной муки, сливочное масло, красная икра, густо, пышно порубленная петрушка, соль. Зима — холодное молоко, сахар, шоколадная стружка, взбитые до гладкой блестящей плотности яичные белки, коричный завиток, стручок ванили. Весну я еще не придумала, лето тоже. Весна — это что? Бледно-розовое или блекло-золотое, желтоватый пушистый персик, водянистый виноград, может быть, а с другой стороны, чернильные лужи, чернильный невесомый оттиск деревьев в лужах, опаловое отражение неба, темная грязь, грязно-серый снег. Гнилые или раскисшие фрукты? Длинные блики ртути на столовых приборах? А лето, лето, лето, лето очень уж многоцветно и от этого очевидно невыразительно, его надо рисовать. Цветы, плоды, плоды шиповника. Нет, не то.

недооформленное, осклизлое «с» прокатывалось по языку между зубов и вылетало изо рта, прежде чем она успевала задержать его и взбить как следует, придав твердость.

Створка зеркала, перехватывая часть жидкого блекло-солнечного луча, текшего по стене из кухни, светилась, две другие, средняя и правая, были мертвы. Лампочка в коридоре перегорела дня два назад.

Во избежание... Чего? Не знаю. Оно мутнеет у меня в черепе, сразу за бархатной обивкой лба, расплывается по гладкой пластине кости: что-то ослепительно-чернильное. Ноги ноют под коленями. Иглы в икрах. Я ощущаю, как дышу.