Катя Морозова: Трамонтана, Аквилон

I

Казалось, это другой город. Нет, другая страна, другая земля. Всего лишь соседний остров, пляж, с влажным зимним песком, истоптанным чайками и собаками, и выгоревшей за лето травой — она пыталась ухватить меня за резиновые сапоги, но гладкая поверхность никак не позволяла; всего лишь соседний остров, да что там! — пять минут от остановки Сант-Элена, и ты уже на Лидо; но нет, это была не Венеция.

Мы тогда об этом спорили, и он, конечно, не соглашался. Я, наверное, морщилась и натягивала перчатки из искусственной замши оттенка прелых водорослей.

Когда мы впервые увидели то здание за деревьями, уже смеркалось. Издалека оно казалось обыкновенным каменным строением начала прошлого века. Разве что выигрывало у любого другого от соседства с Адриатикой. Мы подошли ближе — штукатурка обсыпана, почти все окна выбиты или растворены, несмотря на надвигающуюся промозглую ночь, свет никто не зажигал.

Кажется, я тогда предложила войти внутрь. Мы хотели найти главный вход, но открыли дверь, поддавшуюся быстрее других, с колокольчиком. Он запел от порыва ветра, когда мы перешагнули отколотый порог.

Но это был не ветер, быстро догадалась я. Это дух главного врача Морского госпиталя, в чьи владения мы только что ступили. Он зажимал щипцами пальцы своих пациентов, но потом обязательно отпускал. Они скулили, но довольные тем, что пальцы по-прежнему с ними, покорно расходились по палатам. Говорили, он любил собирать стайку девушек — штук пять-шесть — и запираться с ними в процедурном кабинете. Никто не видел, что он с ними делал, но в ход шли пинцеты, шприцы, ватные тампоны, кусачки, жгуты, зажимы и зеркала; девушки визжали и стонали. Некоторые подолгу были без чувств после того, как главный врач, с суровой морщиной на лбу, выходил из кабинета. Над ними хлопотали медсестры и проклинали врача, хотя в сердцах крепко его любили. Может, поэтому он и сбросился с колокольни, оставив госпиталь, медсестер в белых подвязках и четыре десятка поющих с ветром пациентов.

Но здесь нет никакой колокольни, снова спорил он. Ты путаешь с психушкой на острове Повелья.

Я опять поморщилась. Должно быть, Ospedale del mare выглядел, как и лет семьдесят назад, на излете второй войны.

Да быть такого не может! — его забросили в начале девяностых.

Но я рассказывала о группке мальчиков лет десяти, в голубой форменной пижаме, дружно, парами выходивших к морю дышать йодом. Их вели медсестры с полными бедрами, заботливые как матери, в накрахмаленных халатах и начищенных туфельках. Это был туберкулезный рай. Должно быть, пахло хлором или аммиаком. И одна из медсестер всегда сидела в дальнем углу террасы, поближе к патефону и подпевала ему. По комнатам разносилась ее любимая песенка о ветре: Vento, vento portami via con te.... О ветер, ветер. Здесь поклонялись ветрам Адриатики. В концертном зале плясали пациенты и ублажали свирепого духа сирокко концертами на флейтах, а в антрактах кашляли кровью.

Больным нельзя плясать, спорил он, пока мы поднимались на второй этаж, где уже ничего не напоминало о веселых мальчиках-туберкулезниках. Все было расколото и разорвано; ни одной целой вещицы. Кровати из последних сил стояли на ржавых ногах, разбитые зеркала гримасничали, едва ты взглянешь на них. В бывших палатах остался хлам исчезнувших теперь бездомных, в ординаторских — испражнения их собак. Мы тогда совсем замолчали и поплелись сквозь вереницу больничных пространств. Должно быть, сюда добралась трамонтана. Ему тогда стало страшно. Он, помнится, взял меня за руку, не от чувства, нет, лишь останавливая от продвижения вперед.

На третьем этаже еще совсем недавно теплилась жизнь. Я запрыгнула на разложенный диван с сохранившимся матрасом. Он пытался листать ногой оказавшийся на полу журнал. Мы не слышали, как кто-то вошел через тот же вход, что и мы.

Мы тогда думали, что совсем одни в этом здании, на этом острове. Я, кажется, его в этом убедила, опустившись перед ним на колени и расстегнув ширинку.

Когда медсестра морского госпиталя тосковала по доктору, она прислонялась щекой к гладкой и всегда прохладной стеклянной дверце шкафчика с инструментами для переливания крови и шептала молитву ангельского приветствия, которую впервые услышала от своей матери, пока они плыли третьим классом на рейсе откуда то с юга, должно быть, из Сицилии.

Я раскраснелась; он любил, когда на моем теле появлялись красные пятна. Тогда, помню, где-то на первом этаже как будто от напряжения хрустнуло стекло. Но он уже ничего не слышал, потому что перекинул меня через спинку смрадного зеленого дивана, стянул юбку и раздвинул ягодицы. Я же как будто расслышала:

illumina, custodisci
reggi e governa me.

Должно быть, я делилась молитвой вслух, потому что мы быстро кончили и, счастливые, натянули одежду. Наверняка за нами наблюдали детишки в форменной пижаме, ангелочки, маленькие проказники, шаловливые балбесы, глупые дети Адриатики, всё говорила и говорила я.

И тут мы увидели его. Он стоял с керосиновой лампой в левой руке и улыбался. Это доктор, прошептала я. Ведь мы на другой земле, на другом берегу, здесь всё наоборот, никого нет, но ты обязательно кого-нибудь встретишь, загадаешь самую непристойность и почтишь за счастье ее исполнить.

Наверное, я всё это и вправду говорила, потому что доктор мне ответил, здесь, мол, разрешается все, ведь мы его дорогие гости.

Я улыбалась доктору, а мой спутник гневно тянул меня за рукав, призывая молчать. Загадаешь жгучую непристойность и с удовольствием исполнишь свое желание. Он резко оттолкнул меня и кинулся вперед, схватив на ходу подвернувшийся железный лом, и с размаху выбил голову доктора куда-то к лестнице.

Здесь жили северные ветры, плясали больные дети, ревели их матери, медсестры в белых подвязках широко расставляли ноги перед своими врачами; здесь, бывало, и молились, прятались от войн и умирали, а сейчас зачем-то остались только мы. Я вспомнила, он сказал однажды, что если долго-долго вглядываться в знакомое лицо, то через несколько минут оно покажется совсем другим, незнакомым. И потом, после этого уже никогда не станет по-прежнему родным. Я старалась смотреть на него как можно дольше, пока он щупал согнувшийся лом, и потом именно так и сказала: пора уплывать отсюда.

II

Агния

Пять ночей Агнии снилась волчица, бегущая к водопою. На шестую ночь она увидела огромного голого мужчину из каррарского мрамора. Они с подружкой разглядывали завитки волос у отбитого пениса и хихикали, прикрывая рты ладошками. Агния проснулась и загадала желание.

Оставшуюся после ночи темноту в комнате хранили плотные бордовые шторы, вывезенные из соседней коммунальной квартиры их длинного дома на бульваре. В углу колебался язычок света — мама зажгла свечку, в молитве сложила руки и бесшумно разжимала сухие губы. Агния легко определила мамину фигуру; черная, коленопреклоненная, издалека не больше фарфоровой статуэтки на полке пыльного комода, она покачивалась в такт своим усыпляющим молитвам. Иногда Агнии казалось, что, когда мама молится, ее тело спит и видит сны, принесенные богом Аквилоном, не иначе, из соседней комнаты, где старший сын, брат Агнии, зубрил латынь, бесовское наречие, дразнила его Агния, хирургус менте приус эт окулис агат квам армата ману.

Еще год назад они спали на кроватях у противоположных стен одной комнаты с окнами на бульвар; мама на ночь ставила самодельную ширму из шторы, и Агния, допоздна мечтавшая о холодных ветрах Адриатики, чувствовала, как можно крепче закрывая глаза, что брат на цыпочках подходит к ширме и разглядывает спящую сестру.

Утренний телефонный звонок сегодня запоздал. Девичий голос, волновавший старшего брата, из трубки, которая прямо у уха, и из другой, которая за стенкой, в комнате брата, тайно слушавшего неуловимое дыхание, сообщил, что встреча состоится на обычном месте. Агния, накинув куртку прямо поверх белой ночной рубашки, побежала во двор. Ее длинные волосы цеплялись за лестничные перила. Не ходи растрепанной, крикнула вдогонку мама. Твои волосы стали еще длиннее, подруга поцелуем в щеку приветствовала Агнию, чтобы ухватить прядь и намотать на палец. У меня кое-что случилось, говорила она, нет-нет, не это, кровь больше не шла.

Кровь

Когда у подруги случилось первое кровотечение, Агния убрала свои волосы в тугую косу. Подруга шепнула на ухо, что мама запретила ей принимать ванну. Так матери учат девочек, испуганных первым кровотечением. Агнию, наверное, учил доктор, ее отец. Назло ему она залезла в горячую ванну и ждала, пока вода окрасится менструальной кровью.

Девочками, летом, на безлюдной бетонной набережной, там, где река резко сворачивает влево, скрытая суровым лесом на окраине города, чтобы не доглядели башенные звезды, они присасывались к своим молочным с голубыми венами запястьям и учились поцелуям. Агния первой потянулась к губам подруги, спрятанными за непроходимым ароматом леса. Солнце вставало и садилось десяток раз, прежде чем прохладный язык, совсем как карамельный леденец, коснулся нижних клыков.

Подружка что-то говорила, еще и еще. Агния смотрела на нее, видя, пока смолкал ветер, уже не ломкую девочку с мальчишескими бедрами, а тяжелую грушу с толстым задом и опухшей грудью. Твой живот лопнет, сказала Агния, пока ты будешь расставлять ноги. Алая кровь с темными сгустками, да, засохнет на твоих ляжках.

Агния не стала целовать ее на прощание, кинувшись домой в объятия мамы.

Мама

Мама все еще коленопреклоненная, перекрестила себя и обратилась к богу. Много лет назад она вышла замуж за гинеколога, с которым познакомилась у него же на приеме. В свои двадцать пять она, к удивлению доктора с мягкими руками, еще не зналась с мужчинами. Раскрасневшись от его неприличного вопроса, она смело глядела на доктора, сжимала пальцы до боли, но не отводила глаз. Потомственному гинекологу с набором моральных принципов очень понравилась эта высокая некрасивая женщина с родимым пятном на правом бедре, напоминавшим то ли кремлевскую звезду, то ли аккуратную кляксу. Он попросил пациентку оголиться выше пояса, прощупал подмышки и шею на предмет увеличенных лимфоузлов, помял молочные железы и, удостоверившись, что на ней вполне можно жениться, через месяц знакомства и два повторных визита сделал ей предложение.

Так на занятиях по истории вместо невыученного урока об Иване Великом рассказывала о своей семье Агния, за что часто бывала наказана и, стоя, в пустом коридоре, за дверью шумного класса, воображала иноземного врача, призванного ощупать девушек на смотрах царской невесты, только бы забыть щипцы из кабинета отца, которыми он трогал женские тела.

Тело

На свадьбе Агнию посадили за гостевой стол, спиной к невесте. Ей приходилось оборачиваться, чтобы посмотреть, как лучшая подруга жмется к сутулому юноше. Она тоже скоро станет сутулой.

— Тело женщины может менять форму в зависимости от прихоти мужчины, с которым ей суждено делить постель и очаг.

Мама жениха с бокалом бордового вина говорила в микрофон. Юноши-соседи за столом загоготали.

— Возвращайся с ужина как можно скорее, поскольку город отдан на разграбление юношам из лучших семей.

Агния не увидела говорившего. Напротив блестел глазами друг ее старшего брата, студент-эскулап. Он давно увивался за Агнией, и она позволила ему сопровождать себя на свадьбу подруги, если он найдет для нее красные маки, которые она вплетет в свои волосы.

Он желал Агнию так сильно, что приходилось онанировать три раза в день. Он думал кончить на ее плоский живот, чтобы сперма осталась там, будто в фарфором блюде.

Агния не стала с ним танцевать, ведь цветы в волосах слишком быстро завяли. Девушки — красные звезды кружились под музыку северного ветра. Тело Агнии хотело уснуть, но она устала от происходившего ночью. Накануне свадьбы ей приснился сон.

Сон Агнии

Просторная светлая комната с окнами на бульвар, над единственной дверью незажженной новогодней гирляндой выложено слово «Надежда». В комнате ничего нет, кроме расставленных в самом центре по кругу стульев. Входят персонажи, рассаживаются по местам, начинается разговор.

Капитолийская волчица:

— Я бежала к водопою, когда услышала детский плач. Пригнувшись к младенцам, я дала им свои сосцы и стала до того ласковой, что стала облизывать детей языком.

Первая женщина:

— И мне сказано было: и тридцать три дня должна ты сидеть, очищаясь от кровей своих; ни к чему священному не должна прикасаться и к святилищу не должна приходить, пока не исполнятся дни очищения твои.

Святая Тереза:

— Длинное золотое копье с железным наконечником было в руке Ангела, и он вонзал его иногда в сердце мое и во внутренности. Боль от этой раны была так сильна, что я стонала, но и наслаждение было так сильно, что я не могла желать, чтобы окончилась эта боль.

Марфа Собакина:

— Привели нас, подружек робких, глаз не поднимавших, к государю, раздели донага, и пронзил меня взгляд его горящий, не стерпела той минуты, остановилась жизнь во мне, и лежала я в белом, с высокими бровями спокойными, не будили меня вечность, но открыли мою усыпальницу — и рассыпалась я, не знавшая мужчин.

Входит еще одна женщина, очень низкого роста, но с длинными темно-русыми волосами, заплетенными в косу; сначала ее лица совсем не видно, несмотря на хорошее освещение в комнате, но она подходит к сидящим, и всем открывается ее обезображенная кожа. Она отрезает свою косу и кладет ее на свободный стул. Раздается шепот, и Агния просыпается, не загадав желание, только сонно косится на мамин иконостас, с которого вытянутым пятном глядит не нее желтое лицо, обрамленное волосами.

Волосы

Кантус цикнэус, вдруг сказала в микрофон на свадебном ужине Агния и согласилась на танец, но предложенный кем-то другим, не ее маковым спутником. Красные маки Рима подарили свой окрас стенам нашего города. Белые мраморные мужчины ожили в телах его сыновей. Ветер принес их души на север. В микрофон говорили разное. Агния закрывала уши во время танца, чтобы слышать только отдельные фразы. Возвращайся с ужина как можно скорее — город отдан на разграбление юношам из лучших семей.

От ресторана на проспекте нужно было дойти до моста через реку, а потом все время прямо, стрелой почти до красных стен, за которыми в белых соборах спали умертвленные жены с ртутью в черных волосах. На бульваре кто-то потушил фонари — пусть из-под земли светятся ртутные косы, пусть ветры разносят их сияние. Так решила Агния, вздрогнув, когда чья-то рука, как будто старого бульварного тополя, сильно сжала ее запястье. За деревом стояли высокие юноши с острыми лицами. Если не будешь визжать, сказали, быстрее отпустим. Будешь знать, как подружек целовать, добавили.

Московские пленницы, невесты царские, наследницы римских, зовущих наши земли Аквилоном, святые девушки, с длинными волосами и грязными ступнями, прохладными языками и карамельными голосами, обнимайте меня крепко, пока не поднимется солнце над этим городом, пока не разбегутся в страхе эти, с высокими скулами и крепкими руками, сыновья эскулапов, задирающих юбки царским невестам, чтобы все там проверить, дружки моего братца, с волнением дышащего на мою подружку, звезду коралловую, небесную, к башне приклеенную.

Агния смотрела на свои ступни, спрятанные вместе с черными туфлями в мягкой траве. Волосы опускались все ниже, закрыли собой подол платья, коснулись земли. Коленопреклоненная, но не для молитвы, Агния, с волосами до земли, но не для спасения¹, осталась той ночью без звезд.

____________________

1 Святая Агнесса — раннехристианская мученица, у которой, согласно преданию, чудесным образом отросли волосы и прикрыли ее наготу, после того как отвергнутый ею юноша, сын римского префекта, насильно отправил ее в публичный дом.