Лолита Агамалова: Лесбийский дневник

lesbian existence

как способ спаять дискретную онтологию

терапевтические разделы lesbian diary –

наметки к речевому

эмпауэрменту

Суки, собаки павлова

наученная течь от императива чужого желания, в отсутствии женской воли как идеологически автономного, означаемого, конституируемого явления, в немоте и вони, политике достигательств, тревоге признания, немощи производств, она решает произвести глобальное, неакадемическое, подпольное, грязное, полевое исследование от имени безресурсных, умных, обоссанных, избитых, страшных, тупых, проституируемых, колонизированных реальной, символической пенетрацией, утверждая женскую волю, как главную антагонистку протагонистической логике фаллогоцентрического императива, гибнущего в утробах нечитабельных , утверждающих текстов , где они тет-а-тет перманентно ведут свои войны. Игнорируя мертвую философию, возвращая символические х уи законов, отказываясь от стройного, подлого, классового, структурирующего образования, саботируя патриархатно-капиталистическое, осуществляемое мужчинами угнетение, искусство и литературу как очередную политику достигательства, она пишет lesbian diary, осознавая всю двойственность своего положения, (,) покуда О. справляется с последствиями насилия, создает яростные землистые, поэмы. антисексуального, жестокого женского восстания, шьет зверей, ;пробуя скоррелировать речевое насилие и насилие сексуальное, - больше, чем просто феминитив, больше субъект-ки, - и убеждаясь, это одного поля ягоды (сдобрены в речевое дрочево). Преодолевая метаязык, избывая его вопреки (ауто-обвинению в языках насилия), отчуждая его (в дерево и бумагу), как то говно, подготавливает мир к этому опыту, укрепляя попытку, как крепость, обращения с речью такими (нами): то, что я говорю, не есть нарратив, исследование или стихи: боль есть клубок, разворачивающий события, но, ***, не «события речи», уничтожающий концепцию ретроспективы, ее меланхолическую панораму, et cetera. фаллоцентричные, фаллогоцентрические статьи, монографии, стихи, песни, частушки мужчин, адепток враждебного, вражеского дискурса, которые заодно и потеряны для дела большой, великой, безжалостной и бескомпромиссной феминистской революции верещали о нашей раскрепощенности: воспроизводя смазку, как суки, собаки павлова, обращены ко всему – опасности, тревоге, боли, насилию, педофилии, обезьяне, собаке, но уже как виду, изнасилованию гея, групповухе, карлику, безногой, - выделяется смазка, сглатывается слюна. Таково, они говорили, женское желание, его особенность, его уникальность, невообразимая, сладкая всеобъятность обзора. Так обозвали они наше женское желание, такой службой помазали: течь, подчиняясь бессознательному, текущему вместо крови императиву, течь, очередной течкой представляя доказательство течки, ее [механической, а значит этической] неизбежности. lesbian diary является, становится одой речевому, сексуальному насилию и утверждает субверсивную силу этой боли, женскую волю, бунт против фантазма, гиноаффектированную близость вопреки надежде выгодополучателей.

(комментарий) а.

<….>

красн е м ре

красное море, рожденное нами самими любимая, эта кровь это не наша кровь.

Я красной водой тебя омываю, я истекаю кровью, мы обе в крови она течет по бедру

к ступне парализуя шаг. Я красной водой тебя омываю, я купаюсь в красной воде

как рыба я красная рыба, насквозь влажная скользкая рыба, и ты рыба тоже.

Я трогаю тебя моя любимая но ты ничего не чувствуешь ты трогаешь меня моя

моя люб мая, но черви передвигаются подо мн й

Это красное море моей любви, оно тянет меня к земле. Я натяну свои жилы на лук

как тетиву, потому что нет ничего крепче, и пригнусь к земле, и степенно омою тебе

ступни, а ты омоешь мои. Переплыву это красное море чужой крови на спине твоего

насильника. Я учусь убивать всякого, кто на меня посмотрит. Каждую ночь я

представляю себе, как загоняю твои швейные иглы ему под ногти, приучая себя

к насилию в ответ на насилие. Как загоняю иглы под ногти самому непричастному, как

он захлебывается в моей крови, в опрокинутой менструальной чаше, как

мочусь на него красной своей мочой со шкурами яйцеклеток, шкурами нерожденных

моих дочерей за то, что сейчас происходит с нами Я ненавижу его всей болью своей

зараженной царапины, своей необъятной вульвой, непричастный, в борьбе

пребывающий, и каждую ночь представляю, как загоняю швейные иглы моей любим й

ему под ногти

Омытыми ступнями, с натянутой жилой я ступаю на вашу землю, чтобы сказать

спуститься к вочеловеченной речи, фаллической вашей речи что нет нигде вашей земли

и ваших детей она больше не понесет, как в былое время. Я сгибаюсь в четыре погибели

на недолгое время, цикличное время, но мои нерожденные дочери собой

окропляют землю, и земля понесет моих дочерей. Мои огромные дочери наберут в свои

огромные рты наше красное море, поглотят вас целиком своими огромными вульвами

швейными иглами моей любимой я залатаю прореху древнюю ошибку рождения

добрые вы или злые причастные либо считающие себя сторонними

Мы сгибались в четыре погибели на недолгое время а вы побили уродливыми кор

нями собственных гениталий нашу окропленную землю С тех пор мы боимся мира

в это кровавое время с тех пор мы в не больны, и даже самые воинственные из нас

обесчувствлены вульвами, анусами кровоточат выдавая эту прозрачную кровь

за тяжелую кровь возмездия и былого. Стон возвещает боль, а не борьбу

не стоит себя обманывать борьба возвестится иначе и будет позже

Я трогаю тебя истекающую, и подношу руку к языку. Она, наша кровь течет по бедру

к ступне она как железо. Она облачает ноги в сандалии. Я выполаскиваю себя

в этой красной воде, я облекаюсь в железо, я ступаю на вашу землю. Каждый раз, когда

любимая истекает кровью, я облекаюсь в железо, я обещаю, ступая на вашу землю

с натянутой жилой чтоб возвестить что нигде нет вашей земли, что каждая будет

пропитана черной кровью, и каждая будет большой железный завод, а позади

пойдут наши огромные дочери. Так будущее и прошлое соединятся, возвестят

настоящее, где, кроме него самого, иного больше не будет.

б.

как была нежна

эту нежность не нужно облекать в слова, поскольку она представляет собой безликий опыт, как и боль работавших рук неспособных трогать любимую

Кто сказал, что этот год кончился

кто сказала

поскольку она не то, что нужно отдать, я купила тебе сережки, эти олени будут спать у тебя на ушах

Я не только боль языка, грудная язва, трансляция живота, - речевого насилия, зомби-***

Но память будущего, где она вновь возвращается, нет, становится заново, где мы обретаем другое, и где ценен безликий опыт – олени из серебра у тебя в ушах,

иго ими отброшенное пост-языка, пост-насилия, пост-модернизма и пост-поста

<….>

Зерно

Этот способ заработка не предполагает головы, программа языковая. Коммуникация – то, что висит в бэке, тело на языке – плотно ли ошпаренное зерно. выбираясь из дискретной онтологии, ; как она говорит, прихлебывая, тело-на-языке [невольно сглатывая, как тревогу, желание, пространство иной знаковой речи], оборвать, оторваться вновь, соединив пространство, время и место. тело-на-языке – плотно ли ошпаренное зерно, сквозной, призрачной lesbian existence, ) груди их невесомы во рту, покуда они чувствуют себя досками. этот кофе устал, как и ты, Рита,

; between the

одно стало ясно, важное: все произойдет само, когда будет больно, и язык как черное тело насильника навалится сверху. а сейчас, когда просто, когда человеческое, потребительское, необходимое в непростой пустой жизни подбирается, нужно внять и забыть, что бывает, когда язык будто черное тело насильника наваливается сверху. не читать книг, не возвращаться к отжившему, живому, ни к чему, не поддаваться [императиву спекулятивного Другого, Другой (?) ] этому в - вот то, если тебе не хочется, местечковое сопротивление подтаявших сил перед злыми морозами настроенческих перепадов, все ок. и сейчас, и после, в мире этом, но не в мире том. бывает же.

СЛИЗЬ. 1:1

Я не могу обхватить тебя

моя любимая

Ты так велика будто степь

И я иду пересохнув от жажды

по этой степи

Твоего золотого тела

Они не думают о политике.

Они не фрустрированы своими сексуальными фантазиями.

Они зовут себя бисексуалками, транссексуалаками, квирами, лесбиянками и феминистками.

Они любят играть, обозначать насилие в пространство языковой игры, сдирая друг с друга кожу лесвиеподобными языками.

Они говорят: жизнь слишком коротка, чтобы думать о политике. Они не думают о политике.

Они не хотят, чтобы их изнасиловали, чтобы они выучились ненавидеть и разучились дрочить.

Они хотят, чтобы их изнасиловали.

Они боятся членов, а не собственной капитуляции перед языками насилия, фрустрации.

Они не говорят партнеркам, что больше не хотят заниматься анальным сексом.

Их партнерки не молчат в ответ, не читают глаза глазами.

Они не думают о политике, они просто *** друг друга.

Они считают, что жизнь слишком коротка, чтобы думать о политике.

Они не спят с мужчинами, как партизанки.

Они не думают о политике.

Я мастурбирую, не справляюсь, я тоже не думаю о политике, чтобы где-то о ней не думать.

<….>

Истина – это ***, которым я *** себя.

Моя любимая я люблю тебя.

<….>

(Из сейчас:

надо конструировать концепт телесной близости, а не стараться отформатировать секс, "занятие любовью (романтическим мифом), еблю, etc. в них заранее беспристрастно обнародованы выгодополучатели. одновременно, концепт телесной близости должен иметь минимальное кол-во отсылок к лесбийскому телу, киберфеминизму, возможно, лесу. одновременно, он не должен быть "прозрачен", а максимально (без кавычек) телесен. Также не должен подразумевать эротизацию равенства, но культивировать телесное равенство, т.к. мы рассуждаем про отношения телесной близости между женщинами. генитальный контакт как первопричина коммуникации между выгодополучателем (мужчиной) и объектом (женщиной) как форма женского наслажденческого самоповреждения должен быть изжит путем конституирования ресурсного близостного общения женских тел, спокойного, процессуального обмена между женщинами, отказа от эмоциональных вложений в механические неполадки как саботажа романтической любви, задуманной патриархатом как институт порабощения. Поднимаясь с постели после болезненного оргазма, отказываясь от попыток избавиться от секса, навязав себе близость, которая в силу некоторых причин отдаляется с каждой попыткой все дальше, новая женщина, априори заинтересованная в себе подобных, гиноаффектированная, саботируя секс, не поддается суггестивной интенции суггестивной боли, чтобы сберечь свое тело, отказываясь усугублять диспозиции, на которые ее поставил патриархат, остановкой в этой боли. как это коррелирует

с субверсивной болью, политической потенцией бунта против фантазма путем его полевого выявления, соотносится с первичной коньюктурой lesbian diary, мы будем выяснять дальше.)

ЛР:

! тоже об этом думаю

ЛА:

да. и я хочу подразумевать и генитальный контакт, но забыть его как смычку телесных коммуникаций. а секс про это. и выгоду. саботаж секса, *** его. даешь телесную близость.

ЗВЯ

безымянное насилие. Не от того ли, что заключенные в языке, заключенные языка, освободившись, смолчали, обращенные в немоту как в воду?

Кто поборет меня, когда окрепну от языка, кроме самого языка, чье сопротивление я поборола? Виктимный сопротивленец-язык, истый насильник, нижний, сабмиссив, сопротивлению тела уподобляясь, уподобился камню. Но помяни: истерзанной букве, на самом дне-деле, больно. За буквой скрывая женщину, не букве, а ей.

О. говорит, что ей становится страшно, как песнь за песнью травмой живот горит (а не любовью). [Но это борьба вековая: женщин против языка. Свободу узницам текста! Мы против речевого насилия над женщинами! Нет, это было во мне, это моя Голгофа.]

За ребрами слабости, (за маткой силы) первое слово было вынуто изо рта, первый язык был снят с языка, встал в ребро слабости, как в прорезь силы, сопротивления сабмиссива-языка, чтобы осуществлять речевое насилие, оставить саботаж. (Белокровие – это следствие потерь,)

белая кровь, языковой островок безопасности, меня ***

за туманами катаракт красные волны. Носиками трутся землеройки. Оставить саботаж, возвратиться: отряд ЗВЯ, мне не высказать все сейчас, ни белой, ни красной, ни черной кровью, за ребрами слабости я в безопасности (от) говоренья, сабмиссив-язык, стоп-слово: (^*)))). бьет боль в пупок

До того, как подняться, встать за ребро слабости, осталось одно предложение: продолжать, одолевая двоякость, бессмысленность речи, необходимость смыслов, и комментарий. битвы на тазовой кости, сшиты колонизированные маяки (из мякоти миндаля)

чем ближе к выходу, тем ребро дискретней

как юла, но это игрушки

Это только начало

Это поставить вопрос, совершая грубые фрикции, надеясь остаться

преодолев скорлупу, я скажу по-женски, по-человечески то, что [дано] сказать, а сейчас я за ребрами слабости, в белокровии скорлупе., но то, что я говорю, означает освобождение из тюрьмы языка, и разъедаю что, освободившись, не обращусь обратно. Мы, уголовницы будем. только нельзя, окаменев, вернуть, будь оно важно трижды: то, что заточено время-язык имярек, обречено быть (примитивной гусеницей). сложи все в лесбийский дневник,

По-человечески, чтобы не сыграть, я люблю.

Язык это инструмент (игры), опыт текста как опыт опытов как рекурсия колонизирует плоть.

Мы не рабы рабы не мы

будущее философии за

когда я поняла, что вышла из тюрьмы языка, но не поняла, я снова почувствовала, снова смогла

я не успела красиво написать об этом, мне поставили семь долгих рабочих смен в Старбаксе, я предлагала сезонные напитки десерты приходилось молчать на грубости а время обледенело язык

[ Что освободило заключенную в языке, какие такие подживотные, надреберье боли? О. говорит: минимальное приращение смыслов. Отвечаю: это титаническое научное исследование, направленное на обнародование в языке речевого насилия над женщинами. ]

в. комментарий:

<….>

чужое желание

Дискретно влачась в подворотне раздробленной мести, я здесь где становлюсь, останавливаюсь,

ничего не могу сказать, покуда не будет ответа : прозрачно перетекая, это уже не роды невроза,

это ничего. Никак не боля, я сейчас говорю, в кровянистой лужице пустоты, где я, в этой не

чистой речи, где я, она говорит: я видела всех, они были разные, как тяжело, потому что не

правда. Это та, о которой (,) я, и которая здесь, побоку от меня. Она не хотела. Прозрачно перете

кая, никак не боля, никак, никогда не скажу, как нужно, чтобы упало : «Она не хотела

в жопу, ну, я и не стал, я запечатлил этот момент на съемку». Как сказать, вырастая в дуб, чтобы не

быть внутри. Болея неправдой, которую не скажу, это будет не больно,

как черное тело язык навалится сверху, как черное тело насильника будет сверху,

не бойся, забудь тревогу, она будет сад, вернись

в эту боль, которая есть тебе дом, стерпи из нее дорогу до боли другой, где более боль является

пустотой неизбывного локализованного повторения, но, кажется, твоего. нет, более в тебя

вросшего, будто корень, к которому ты себя готовила издавна, на белый, слюдистый клык оно

пробует тебя издавна, в снег пустой головой голой, как дуб, вырастая в который не быть.

Место в языке, где становишься, за которое ты, распуская воды, слюда, остров, кусок языка

необозначенными рецепторами, вода как ничто во рту; так и бывает. Здесь ничто, только, они г

оворят, событие речи. где белокровна поступь пустой, прозрачной воды, никак я в себя вхожу. ласково чтобы закольцеваться как свиней, они станут выпускать женщин из тюрем, чтобы те,

одержимые бесами, пали в воду, которая все равно останется белокровной, слепая тень.

Там, где меня нет, я есть, потому что нет такой вещи, как я, это не вещь и вовсе ничто, никак

не скажу, как нужно, чтобы упало: бритый, плечистый слесарь, ее муж, ей дали двенадцать,

инкорпорировав нож между ребер в вину. Тут говорят лишь то, что не говорят, руками,

теребящими грязный, тугой каблук. Орган, используемый в работе, отказывается говорить.

Это я в крови, которую испускаю, подобно духу, 1. рука – орган любви. познающий и проституируемый. Обтекаема белой водой вместо крови. пробую превентивное слово, но знаю,

что я – боль руки, неспособной к общей поруке. Стремясь к чистой, выхолощенной речи,

стремясь к чистоте крови, становясь слюдой, женской немой гонадой, потому что боюсь говорить,

а сейчас сказать, не найдя ответа, это письмо отвечающее запросу. Обтекаема белой водой

языка, я расту под собой. темной, дискретной кровью, остаюсь в пятно, подпираясь пяткой, пятно

в белой воде, белой крови ненужной коммуникации. Я насиловал ее бутылкой, разбитой о ее рот,

но ей, кажется, нравилось, и она была то, что была, она была бывшей. Ей, кажется, нравилось

и это не исключено: в сортир, как в тугую скважину обездолья, вошла будто лебедь, нас за собой

ведя, мы вплыли в ладье, подошвами старых кроссов, по облеванному паркету клуба как по бе

лой, бескровной воде, чтобы та, одержимая бесами, пала в белую воду. Как пустая от нефти

земля, было тело ее, обтекаемо слово, течь прозрачной водой, не кровью, это черные ящики,

торбы наших утроб, подпрозрачное, инкубаторное насилие, э то чужое желание, где мое?

Когда не станет субстанции немоты, оно будет немо. Оно глубоко, я ищу его среди мхов.

Язык насилия

от **.**.**16г.

вчера ночью мне стало ясно, что я смирилась с этим.

я не могла заснуть и решила мастурбировать. моя вульва была мертва. она была в летаргическом сне, пока я не могла заснуть. я стала трогать ее, просить проснуться, но она не откликалась. только я попробовала поговорить с ней языком насилия, и она проснулась.

вчера я смирилась с этой болью, которую придется нести в своей ***.

и я хочу говорить о ней максимально просто.

я пробовала думать о женщине, которую я люблю, но моя вульва была мертва. я пробовала рационально себе доказать, что отчуждение и телесная боль после мастурбации – это такой же социальный конструкт, как и все, что мы есть, но было по-прежнему не по себе.

я пробовала ласково с собой разговаривать, я пробовала молчать и вернуться в тело из черного языка, слушать, как я реагирую на прикосновения, вспоминать телом ее прикосновения, но моя вульва была мертва. моя вульва – зомби, восстающая мертво, но могущая функциониовать.

вульва, оживающая на язык насилия – зомби. она ожила, и ей не было больно. ей было никак.

она откликалась на все порно-нарративы, которыми я *** себя в отрочестве.

на любовь она не откликалась. это был безликий, безболезненный эксперимент, потому что вчера я смогла смириться с этой болью. я говорила и замолкала, чтобы понять, как моя вульва обратно ложится в могилу, и как восстает, реагируя на привычные нарративы. когда я кончила, я подумала, что мне больше не больно, и этой боли больше не вывести меня из классовой борьбы, не согнуть.

наутро приехала О. и поцеловала меня в нос и шею. я знаю, что это было антисексуально, но я ничего не смогла почувствовать, мое желание к ней было скорее как знание. я знаю, что я хочу, люблю эту женщину, я знаю, что мое тело способно быть здесь и сейчас, способно к близости.

но это бывает нечасто.

чаще всего это огромное черное тело языка.

языка насилия.

меня, конечно, жутко въебывал этот факт, как я, лесбиянка, радикальная феминистка, так есть, так бываю, как мне говорить об этом, кроме как внутри метафорической, концептуальной рамы? как большое и могущественное лесботство покинуло меня, что мне делать со своими манифестами. я люблю тебя моя девочка я люблю тебя моя девочка, но что нам делать, что чувствуешь ты, разве ты, я скажем друг другу об этом? почему так страшно говорить об этом именно отсюда, из этого места любви, дороги и боли?

одни говорят, что женщина, занимающаяся классовой борьбой, не может быть субъектом отношений. что это вот все.

когда после первой встречи с О. после признаний я вернулась домой, к матери влажной, я готова была орать – моя смазка вернулась ко мне, моя смазка вернулась ко мне друзья и подруги, вместе мы будем счастливы.

сейчас я хочу обнять этот сгусток грязной крови внутри себя и пойти, не оборачиваясь, не боля. сказать, что боюсь сказать, сказать, что боимся сказать все мы, обуянные чужими желаниями, выдаваемыми за наши.

когда я смотрю порнографию, я становлюсь всеми. сначала я превращаюсь в фрагмент трансляции, становясь обрывком тела экранной женщины – вульвой, анусом, которые кровоточат, а потом я становлюсь тем, что зовут мужчиной. я становлюсь им всем, цело, полностью, и когда я трогаю женщин, то мне кажется, что им будет хорошо, если я буду трогать их так же грубо. куда тебя деть, мой неисцелимый опыт лесбийского тела. любимая как мне потрогать твое настороженное тело своими руками, как трогать тебя своим языком, не языком насилия.

когда возвращаясь ночью к себе наблюдать за тенями мужчин из-под капюшона. я испытываю свои настоящие чувства. страх боль и ненависть – это все что я испытываю в этот момент. О. я доверяю свое тело. с О. я нежна так, как не была нежна ни с кем.

<….>

Моя любимая, я пишу тебе так, чтобы это видели все, кто позволит себе увидеть. Я по-прежнему вижу тебя в огне, загорелой спиной, режущими лопатками, в этой огромной языковой игре вижу тебя идущей сквозь медные трубы институционализированного, устоявшегося языка. Я знаю, что тебе больно и страшно, ты знаешь, что больно и страшно мне, но бывает так, что твои прикосновения обнаруживают мое настоящее, нутряное, единственное женское желание, и я знаю, что бывает, что мои прикосновения обнаруживают в тебе твое, археологически возбуждают точку былого, которое уже вовек никто не вспомнит. Я уверена, что в этой великой ладье отчужденных правительств плоти никто не способен, никто не способна дать мне веру в иное. Я хочу слышать твое дыхание обратной стороной уха, а больше ничего не слышать в нашем телесном равенстве. Своими зубами я подточу свои ногти под корень, чтобы быть с тобой лаской, а больше никем не быть.

г.

<….>

д.

<….>

в одной из кофеен сети, где я работаю, от **.**.**16г.:

они спали с ними, а я стояла наблюдая с холма эти соития. и думала про страх. боль сперму дефлорацию желание жжение. я стояла и не могла себе позволить заболеть тем что было. и я болею тем чего не было. я только собираю нарратив но стою голая перед всеми в рассеянной боли

читая твою стену я начинаю ненавидеть себя

хочется кастрировать себя

<….>

тебя совсем не привлекают мужчины

разве не хочется тебе почувствовать в себе мужскую плоть

Тогда стало ясно что я способна убить мужчину.

Я была вся в плесени

До восемнадцати я омывалась водой

Я сидела в ванной и говорила что меня нет

Я часто так говорила и меня нет

Теперь больше всех здесь

Теперь я везде

Мне удалось пронести свою *** через это, пронести и не отдать ее никому, оставить себе. Я любила всех этих женщин как я умела. Я наблюдала соития с холма и у сизых мхов, я знала что никогда не позволю себе поддаться. Пока реки спермы высоко плескаясь текли мимо холма я забиралась все выше. Я стояла на мизинце левой ноги, я просто смотрела. Потом приходили женщины высовываясь как из реки ахерон из этих белесых рек покойницы говорили что я не могу так ничего решать. Я уже не трогала их рук чтобы не обжечься. Я не кричала. Просто стояла и смотрела. Как иногда проплывают мимо фрагменты бывших когда-то женскими тел. Я не хотела оказаться среди них. Чужое желание говорило, что так надо. Что можно быть той кто я есть только так. А я стояла. Я стою и иногда ковыряю пальцами землю. В отчаянии. Стараясь найти свое женское желание. А потом успокаиваюсь ненадолго. И опять ковыряю. Иногда меня здесь посещают другие женщины. Обычно они оттуда. Обычно они туда возвращаются. Пока я стою здесь одна среди сизых мхов. Я знаю что я здесь одна и обрасту сизыми мхами когда умру. С холма я могу говорить. Когда они перестанут отсасывать боль из их членов. Освобождать их от боли их красных членов. Можно будет спуститься к низине холма. Можно будет спуститься

от **.**.****г.

Сегодня я мастурбировала, зайдя в паблик «---------------» для того, чтобы разведать почву для противодействия.

Потом было больно и плохо.

Я вышла покурить на лестницу, а потом вытерлась полотенцем.

В последний раз я мастурбировала на порнографические материалы больше года назад. Я ощущаю жжение у себя в вагине и анусе.

лесбийский дневник: бунт против фантазмов

vagina dentata

<….>

черная кровь 78

Я оказываюсь в пустыне, где воет песчаный ветер. Я никогда не была в пустыне, и я нигде

не была и никогда не буду, потому что я – здесь, и пустыня – здесь. Я встречаю ее в

пустыне, мы сцепляемся языками, выкачивая кислород друг из друга. Это пустыня без

языка, но не то ли это, что мы желали. Они едут верхом на питоне.

Женщины, обглоданные до костей, пьют мочу прохожих мужчин и вождей, заклинающих змей, заклинающих собственных змей, которые тех волнуют. Они говорят

любви, не зная любви, это общее место языка, общее отхожее место, где мы перепачканы

грязью и вековыми отходами, познаем любовь и судьбу и секс. Заглатывая воздушного змея, бледна и изрыта, одна говорит: жизнь так коротка, чтобы я занималась политикой, смотри,

как ярок воздушный змей, как яр, как хорошо мне его заглатывать, хоть и больно, как

добегу до него, а он из гортани взлетит. Вторая, моложе, играя с бутылкой мочи, говорит: я

играю ей, посмотри, нет врагов, когда все мы враги. Во рту я ношу букву О. Я слегка обрастаю мясом, как им отвечаю, и наутро завтракаю липкой сосиской.

Лети лепесток, через север чрез восток, улети на край земли быть по-моему вели.

Оставаясь одна, я трогаю себя. Жизнь так коротка, вспоминаю я слова первой.

Я *** себя языком, но не добираюсь до себя. Обглоданной женщине, ее воздушному змею, второй и ее бутылке мочи я говорю: я не хочу, чтобы меня *** язык,

я хочу, чтобы меня *** моя любимая женщина. Понимаешь? Понимаю, отвечает. Наверное, ты права. Понимаешь, меня ***, следовательно, я существую. Анатомия – это

судьба, понимаешь? Там, где дыра, там я, и живу я дырой. Я живу дырой – иногда она увеличивается, и оттуда выпадает мое бытие. Мое бытие выпадает, подобно тампону, от тяжести черной крови, от вакуума дыры.

Я заглатываю воздушного змея, я причащаюсь.

Я стою за барной стойкой, я спрашиваю: что для вас приготовить? Не нужно приборов.

Я разорву его руками. И здесь уже неясно, где твоя речь, а где речь обглоданной, с бутылкой мочи.

Я сижу напротив него, я вижу, как вьется его член, пока он говорит. Низок, широбокок и короткорук, он говорит, и я думаю о его члене. Мне было шестнадцать, когда я поняла, что останусь здесь, в мире девочек с неокрепшей грудью, всегда молодых, всегда крепких, сколько бы теней не оставил труд на их лицах, девочек, которые застыли, чье бытие не

выпадает из дыр, которые всегда ощущают в себе тампоны, но живут в этой черной крови,

с этой черной кровью всегда. С чего я взяла, что наравне с этими белыми мужчинами, коренными женщинами смогу обуздать язык, я не имею к нему никакого отношения, я никак

его не причащалась. Я вижу, как он вьется, и этот мужчина с заячьими зубами разрастается

надо мной, как языческий, языковой божок, и ничто твой постылый язык, и твое ничье. Убегая его, то ли к земле, то ли к судьбе, мечтаю, чтобы секс-куклы выбрались на Цветной бульвар, чтобы восстали, чтобы реки его белесой, как раздавленные опарыши, спермы смешались с реками его крови.

Он не сделал мне ничего плохого. Он учит меня истории. Он берет за занятие тысячу, которую я получаю за смену, та берет в рот змея. Он просит меня не давать приборов.

Он учит меня истории. Он просит меня не давать приборов. Говорит, что разорвет его руками. Он учит меня истории. Он открывает двери. Надо мной вьется его член, как обглоданной воздушный змей вьется над ее гортанью.

Мне не страшно, не больно. Я возвращаюсь домой, где она спит. Только склизкий член вьется

перед моими глазами. Но я пишу этот текст, и становится ок, я *** себя языком, и все хорошо.

Я знаю, что однажды он застрянет в ней. Низок, широкобок и короткорук, ему не достать

до меня своими руками. Я решаю заплатить ему деньгами насильника, чтобы огибнуть круг.

Я решаю заплатить ему любыми деньгами, чтобы огибнуть круг. Я иду к аналитику, чтобы это

пережить, я плачу ему деньгами насильников, которые краду в международной компании. Я

стараюсь украсть побольше денег насильников, и думая о ней, я больше не говорю. Я стараюсь

слышать ее дыхание обратной стороной уха. Когда я украду достаточно денег, я куплю себе теплые ботинки, и смогу выйти на улицу. Одна из китайских девочек, которые их производят, станет лесбиянкой, и сразу умрет от кровотечения. Черная кровь, не находящая выхода, зальет мне глаза.

Я буду слышать ее дыхание обратной стороной уха.

Что для вас приготовить?

з.

<….>

и.

как беру тебя за руку помню и все нестрашно,

если они отнимут нас друг у друга мы пойдем и вдоль высоких стен обрызганных кровью сестер и всегда друг к другу, чтобы земля приняла их и нас спасла, после недолгого сна я поднимаю тело под землероек битвы пробуждающихся со мной, в саду фаллическ х регалий, и если они тебя у меня отнимут, моя золотая, то слезы мои станут сталью, если прольются, я стану злой я облекусь корой, я всегда буду помнить, как я тебя отдала всегда буду помнить, как после войны вспоминают о своих убитых и пуще горит их злость, я пойду вдоль степи и слезы мои будут сталь, соберу их ладонью которой запомню тебя и скую себе меч, они будут моя картечь, которую я открою после степи, что пройду свободно и зло, им назло и тебе навстречу / так, как если бы мы идем к новому миру, где никто не способен отнять никого у другой; после недолгого сна поднимая тело, после долгой работы тяжелое тело неся, я ложусь на землю, где сплю без снов, где в дремучей дреме себе говорю: я встану, чтобы идти к новому миру, твой волосок сохранить у себя в межгрудье, и если я буду плакать, то слезы мои будут сталь, и скую я себе доспехи, скую себе меч, мои зубы стали гнилы чтобы тебя целовать, моя бархатистая кожа изъедена рытвинами, вульва моя как сухая сухая степь, черными пальцами не обласкать тебя, но ими могу душить, могу убивать. помни что мы из земли что наши слезы сталь, что я забываю стараясь добыть себе шкуру

й.

<….>

элла

амазонка, убита гераклом в бою

эния

амазонка, одна из 12 спутниц пенфесилеи

эрибея

амазонка. доблестна в ратных делах. убита гераклом в бою

к., л., м., : ) бытие первой смены

н., о., п. … бытие второй смены

27 дек в 14.25

nb. Что-то сказать перед тем, как выйти, чтобы остаться в месте, где осуществляешься, материализуешься через [пораженческое] говоренье. Перед тем, как отчуждаешься, в яму забросив уд [18 мин., реклама в метро -20 сек.], сказать, чтобы говорить по языковой программе большой корпорации (см. Зерно, комментарии), вытянуть, обрубить, отшить несправедливо сшитые время-пространство-место, языковой, языческий уд, пораженческое говоренье, чтобы. станция Войковская, обустроить захваты программных пробок, становясь тело-на-языке, другое; слышишь, Р. Эта фраза меня волнует, когда я здесь. -1 мин.

26 дек в 12.41

<…>

автономность - это дискретность, дневник как процесс единственный способ говорить, выжить, сшить, болеть, убивать, любить.

12 дек в 14.20

Позитивное и структурное восприятие информации при наличие определенных симптомов возможно только в случае проговоренности, если потенция к таковой вообще способна к удовлетворению. /Как называется то, что следует за тревогой./ Свое достижение как субъекта за последний год я заключаю в том, что не захожу в минус. Когда сказать становится единственный способ находиться в себе, это способ позитивного поражения, знаменующегося как: "Молчание умерло, до здравствует [тотальное, lesbian existence] молчание (когда <...>"

12 дек в 13.58

Ничего в себя не вмещается потому, что в себе не имеешь жить, ничего, кроме наблюдая, про себя не имеешь - в вынужденную прореху неявленного не вставить. Питание пассивно, питание-наблюдение, уборщица-на-подработке не знает, что здесь не кормят, и, вздыхая, жалуется бегущим. (Никто ничего не знает, никто в себе не живет, если не концентрируется в голод.) Способ побега - стоять, повторять, повторяться, не говорить. Но это другое не-говоренье. lesbian diary - то, что за дискретностью повторенческих монологов, напоминающих чужое подобие ремесла (и здесь, и там, и всюду - одни срезы), в дискретности тел, живущих в возможности повсеместного молчания, спаянных этой возможностью, говорящих. Ничего не дискретно, поэтому рвется и длится, продолжается за, а проявляется так - что вступает в себя, означая с места, покинутого вместе с собой по необходимости. Находит себя в том месте, с края, где наказали себя оставить. Только телесное сердце порой стучит, напоминая про поезда и сердце, lesbian existence как память тела (,) у богово тела в раздробленном льду заиндевевших тел. [Я вернусь в это место как снова буду в себе.]

7 дек в 13.11

Короче, еду на работу в метро, второй день буду жить там больше, чем где-либо (в том числе, чем в себе), но испытываю вполне артикулируемое удовлетворение от ненависти, которой питаюсь, и как просыпаешься однажды в не-дискретном времени от ночи до ночи, а знаешь все это, знаешь, видишь и навсегда будешь помнить, как. Жить вынуждается из необходимости, в этом есть хороший урок для самых маленьких невротичек - в табуированной степи горизонтального опыта, в жести языковой рекурсии отчужденных правительств плоти. Субъект становится неизбежен, когда крайняя, материальная власть зовет /некто из-под полы. В точке за, в прорехе попробуй, в окне не-дискретного времени после лестничных кожно-временных лоскутов.

31 дек в 11.53

это был адский, *** год,

3 янв в 14.37

nb. Когда знаешь, кто ты (отсутствие, поиск), не страшно не быть

(Из новогодней архаики - дискретность & процессуальность, [путешествие] беляево & кузьминки как центральный (зачеркнуто) праздник (зачеркнуто). Как выразить это? Я не боюсь).

*вопреки центру

(Это будет рассказ о гетто, написанный по дороге на вечернюю смену. О точке, в которой я нахожусь)

(Я видела там женщин, работающих фулами, могущих о себе позаботиться, сильных – но которые убеждены, что им необходим хуй, позволяющих колонизировать все свои отверстия, в том числе то, грудное, становящиеся слабыми перед мужчинами из-за любви, отсасывающих фрустрирующую боль из их членов, чтобы напиться ею, забрать ее)

( [ ]

это зашифрованное письмо любви от киберфеминистки,

Я не помню как его разгадать

:_=#/$))))

<….>

(Языковой эмпауэрмент

Я люблю

Все твои дырочки)

(Все твои дыры)

<….>

(безрукие женщины – вестницы киберфеминизма и воинствующей антисексуальности)

(…как собак: за все нужно платить)

(Эту операцию по вписываю в дискурс прерывают контрреволюционные агентки любви и ненависти)

(заберите назад свой гнилой азарт)

Эту операцию

Этот дневник может быть продолжен любой из нас.

я.

<….>

завтра ты, отдохнувши, проснешься, и напишешь про то, как вагиной была она и не целовалась, как пуст рот и порог полог, про радость освобождения, говорения да про то, как тяжело, как в гору, к тому идти, а оказавшись – понять, что это гора и спрыгнуть, и *** послать с низины

<….>

О ретроспективе

также, lesbian diary призван преломить фаллическую традицию ретроспектив, порождаемых анальным удерживанием: то, что происходит сейчас, длится, а не воспроизводится через метаязык в связи с оттяжимой, отчуждаемой прокрастинацией. Lesbian diary постулирует: нет метаязыку, нет метапозиции, нет метанарративу, помеременно отыгрывая то метаязык, то метапозицию, то метанарратив. Нет ретроспективы в моей любви к тебе, любимая, и да будет сквозной ресурс через то, как робко глажу тебя впервые в чужой квартире и целую в сирени 2016ого, к тому, как встречаю с тобой 2017ого рассвет; и, где иду по морозу, попеременно спаивая, транслируя, не вспоминая, процессузируя инсайты, флешбеки, дежа вю, просто воспоминания в единую, неделимую лесбийскую онтологию, презирая ностальгию.

<….>

Феномен lesbian diary базируется на невозможности женских лирических практик в условиях тотального речевого насилия. Я лишена поэтического чутья настолько, насколько меня насиловали, но я не лишена [любовной речи] (1.1). являясь реакцией, он представляет собой путь к креации феминистского языка при условии прохождения «безопасной» части отыгрывания, не ведущего к бытовому, эмоциональному, сексуальному обслуживанию патриархата, но посредством интеграции, энтризма во враждебный дискурс, преломляя знакомые речевые обороты изворотами нечистой, подвальной речи загнанных лошадей, что позволяет ему сохранять баланс между инстинктивно оппозиционными, но не обозначенными практиками, а также сохранять баланс феминистской, лесбийской, женской совести, отказывающейся от сотрудничества, финансирования, любых ресурсов от противоборствующих сторон и класса. (они выступают за повсеместную легализацию проституции, чтобы в конце концов лишить нас всех настоящих рабочих мест, чтобы у нас не осталось выбора etc.) Постулируя себя сам, lesbian diary ведет к эскалации конфликта между неизбежным автоматическим женским письмом реакции и освобожденной немотой, между метаязыком и *** логикой обновленного женского письма, показывающегося хтоническую *** его идее путем сбрасывания с корабля любви (1.2); освобождению от токсинов, скапливающихся в виду длительного удерживания. Я насру на твою могилу, мудак, - говорит кибер-множественная, теплокровная субъектка lesbian diary, angry gross lesbian, возвращающая обесцененный опыт своей, baby dyke, предшественницы, забывая страх говна, обуявший ее, и, лавируя между холмов произведенного говна, врываясь в реальность, переигрывая на женских костях грядущую, тотальную, всеобщую lesbian existence.

Я люблю здесь. Я *** это говно, любимая, я люблю здесь и везде. Здесь, на самом деле, нет никакой иронии, и я вас всех ***. – возможно, и скорее всего, это апории. Потенция говорить о феномене lesbian diary, храбрость универсализировать, экспроприировать, наебывать, уважать себя, зло выводить черточки невыводимой, кибер-пространственной angry gross lesbian, в реальности невъебенно реальной, насколько реален отблеск ее ягодицы (осознание это было по дороге с вечерней смены, после ворочанья больших мусорных мешков с рабочими отходами кофейни, и когда на пороге долго-долго ее целовала, не раздеваясь, не заходя); («и в женском обществе единственным Искусством и единственной Культурой будут самодостаточные, шизанутые, сексапильные женщины, кайфующие друг от друга и от всей вселенной» - В.Соланас. angry gross lesbian идет, качается, вздыхает на ходу; но также испытывает радость лесбийской самости и облегчения, когда осознает, что единственные проблемы с законом, обнажающие ее близлежащую перспективу – последствия леваков в баре, а не леваков на баррикадах), - вместо нарратива, разговора по делу, экспроприируя назидательную, философскую речь с ее *** силой горизонтали, является итогом речевого насилия, воспроизводящего дискретную немоту посредством дискретного, способствующего в попытке слова. Считайте, что я произвожу эти бесконечные, *** спекуляции в рамках флешмоба #янебоюсьсказать, как изнасилованная языком / ради самого говоренческого, пораженческого в контексте мифа о лесбийском теле акта. обладая теперь нежностью и любовью, ресурсом и силой, все свои ласковые, нежные, вдохновенные и воженствленные слова я отдам напрямую, рот в рот, любимой, языком с языка (1.3). не ввязываясь, не впутываясь в это говно. Занимайтесь сами.

Фигуры baby dyke, любимой, gross lesbian и черного тела языка – вот сквозные героини, *** герой этого повествования. Становится страшно, да, выйти из говоренья, зайти в постель, хочется, чтобы тебя вывели – например, любимая своей улыбкой. также страшно оставаться здесь, но здесь является всюду. я не боюсь. Это страх столкновения не с рекурсией, а реальностью, не с сублиматорной механической немотой, но со следствиями опыта этой немоты в письме. узнав иное, 1.1., 1.2., 1.3. обсцессивно просматривая свой instagram, моя любимая, я не боюсь, потому что ты по-прежнему напоминаешь мне, что существует что-то за гранью невроза, ты первое, что осуществилось за его гранью, преломив понятие «грань». (Пора прекращать писать, чтобы заняться делом. Пора прекращать заниматься делом, чтобы писать. Пора прекращать, чтобы длиться). здесь и сейчас я спаиваю дискретную онтологию, записывая [обрывки] в перекурах, а также «воскрешая» ретроспективные панорамы наряду со стенографией происходящего здесь. также, lesbian diary призван преломить фаллическую традицию ретроспектив, порождаемых анальным удерживанием: то, что происходит сейчас, длится, а не воспроизводится через метаязык в связи с оттяжимой, отчуждаемой прокрастинацией. Lesbian diary постулирует: нет метаязыку, нет метапозиции, нет метанарративу, попеременно отыгрывая то метаязык, то метапозицию, то метанарратив. Нет ретроспективы в моей любви к тебе, моя любимая

Все, что у меня есть – во мне и я это не потеряю. Вне меня только ты. Но тело обладает памятью

Все, что у меня есть – во мне и я это не потеряю. Вне меня только ты. Но тело обладает памятью.

<…>

* * *

Проблематизируя себя в себе, lesbian diary обозначает, вписывает, отшивает, раскачивает амбивалентность lesbian existence и ее отношений с речью и языком, представляющих собой целый спектр языковых практик, а также небольшую толику сформированной, расплывчатой лесбийской экзистенции, базирующейся на лесбийском теле и познанной бытовой процессуальности, etc. Но феномен речи не так однозначен. Речь, течь, жечь, меч, картечь, скетч, лечь, греч., влечь, стеречь как разнородное док-во неоднозначности, это предстоит выяснить в дальнейшее время, то есть здесь. Языковой шаблон настоящей эпохи гласит: gross lesbian выигрывает не каждую битву, но не перестает бороться. | gross lesbian feat. насильник-язык; насильник-язык feat. gross lesbian. быв языком, она уничтожила его через себя; (зачеркнуто); ей нужно уничтожить язык, но она сама есть язык; боюсь, все это смахивает на *** про Поттера и крестражи: последний крестраж, ***, находится внутри него, и чтобы уничтожить Темного Лорда, ему необходимо уничтожить и себя. а не сдох он не благодаря материнской любви, - но благодаря осколку Темного Лорда, который отлетел в Поттера при убийстве его матери.

Нет, все было не так. Я захожу слишком далеко. Все, чего я боюсь – это быть не к добру со своими неизбежными исследованиями. Это говорит Л., gross lesbian плоти и крови, не здешняя, она здесь. интеллектуально прослужиться патриархату, пускай самоучка, работаю руками, но., дальше будет другое, ведь правда? я уеду в грецию, мы уедем в грецию, О. заведет собаку, у меня будет кабинет, где я буду – ЧТО

? нет, я не хочу ПИСАТЬ

никто не знает что я молода

что мне девятнадцать лет

и кожа моя нежна и была когда-то нежна

что черным телом накрыло мою бархатистую кожу

что бледной корой обтянулось лицо

как и лица всех этих женщин

в сердце капиталистического отчуждения

от стянутых улыбок и благоденствий

как писать об этом безликом опыте

как брать на себя ответственность говорить

про любовь в отчужденном труде

встречаясь в некоторой чужой экзистенции

не встречаясь в другой экзистенции

болящим рукам откуда бы силу взять

в этом аду даже тревога признания кажется домом

и возвращением

но мы не должны поддаваться страху

боли и страху

только ночью в постели кожа моя сияет

моей возлюбленной и только она

знает что я молода

LD отказывается от концепции плохой литературы, литературы, не несущей ценности: он призывает продолжить этот дневник всех ужасных поэтесс, отвратительных писательниц, никудышных исследовательниц, бесполезных песенниц etc и рассказать про свою двоякую боль, Логос и Фаллос.,

и обозлиться, и писать ***, писать ужасно, писать кроваво, писать назло.

[ Я считаю, что современное лесбийское письмо может выглядеть только так. лесбиянка – это женщина, помноженная на два,]

<….>

baby dyke и gross lesbian были сконструированы как энтристские мероприятия внутри языка, субверсивные по своей сути, чтобы произвести взрыв подлой системы. Представляясь его адептками как частями его всеобъемлющего существа, появляющегося в лесбийских постелях, несамостоятельными единицами, где языку даже нет необходимости колонизировать, они работают как речевые фигуры, между тем как прообразы этих фигур работают на заводах, в академиях, с детьми, в книжных лавках, в барах, состоят из плоти, крови, ненависти и любви. Победа будет свободной. О. пишет, что подъезжает к Москве. Попрошу купить сигарет, а то распаренной, после ванны, в нынешние холода лучше не соваться. Надо бы чай поставить.

ю.

<….>

э.

Мне интересно испытывать чувства. Мне интересно идти до метро. Стричь лобок ножницами, выискивая выбившиеся волоски. Ненавидеть, саботируя работу. Гладить ребра любимой. Пить кофе. Я как будто заново учусь жить, с тех пор, как язык во мне отбыл, я победила какую-то часть языка. Сейчас я болею своей свободой, потому что язык – это не все, это не я, потому что теперь получаю опыт, который отличен от опыта чтения, не психотичен, не невротичен, не болен, и как выбрать насилие над собой, когда идешь по Москве словно в первый раз и ласковы поцелуи

ы.

<…>

ь., ъ.

<…>

щ.

в кофейне, где я работаю, за узорной оградой, есть стол для аутсайдерок и нищенок, которые ищут место в ТЦ чтобы съесть свое мороженое торговой марки «Каждый день» и дешевые чипсы

чтобы я написала об этом. Каково быть в точке

Она говорит: запиши как мне говоришь. Я записываю сейчас, в двадцатый час работного бодрствования, то ли это, ну конечно. то, нет, да. Я постоянно думаю про деньги. боюсь что их хватает только на то чтобы себя воспроизводить в условиях современного капитализма. боюсь, когда их становится чуть больше, и я покупаю себе модные джинсы за две рабочие смены

я писала об этом в фб, я сама даю себе интервью

Я всегда с ними и никогда до конца.

Когда ты повторяешь пять фраз восемь часов подряд. Возвращаешься домой чтобы читать Беньямина – про язык человеческий и язык вообще. или вспоминаешь, что читала.

лесбийский дневник – это саботаж языка

Я ретроспектирую свою речь в язык: я всегда с ними и никогда до конца, говорю тебе, ЛР. и с женщинами тоже. насмехаясь с ними над покупателями за маслянистой суматрой, обмакивая язык, я с ними, но никогда до конца, посещая поэтические чтения лекции по спекулятивному реализму выставки рихтера грузинов ман рэя я с ними и никогда до конца, кто я, как не отсутствие, поиск, с ними и никогда до конца. ни с кем

Я так пару лет просыпалась: итак, прошел еще один день, как я не написала ни строчки

когда ты говоришь: любимая люби меня любимая люби меня любимая люби меня

любить сквозь фантазм. Курить жирную самокрутку под patti smith, чувствовать самость. Работать в аду. Любить

когда в середине года я оказалась в сфере обслуживания, я думала, что такие, как я, там не оказываются. и чаще всего это правда.

Саботируя, заставляя себя саботировать, чтобы возвращаться домой, чувствуя как перенимаешь повадки сломленных;

<….>

а теперь о происходящей политике:

[речь для митинга против декриминализации побоев]

<….>

Когда я хочу поскорее избавиться от лесбийского дневника, потому что он нарушает мое равновесие, я забываю, что лесбийский дневник процессуален, и никак иначе ему не сбыться

Я здесь

Нет, здесь

но

Пролог

На словах о свободе я завершаю лесбийский дневник. Он будет длиться и продолжать без меня – без меня как фигуры речи. Я чищу плиту, солнце в окнах, Кузьминки. Мне скоро двадцать. После первой победы над языком – пустоши необыкновенной, шероховатой свободы.

Жизнь уже не будет прежней – смирись с этим. Жизнь не будет прежней, как позволяли оковы слова. Теперь возможно многое, другое, тяжелое, но иной, тесной телесной тяжестью.

Я – это то что язык может сделать с женщиной.

Я не боюсь.

Я не боюсь сказать. Я здесь.

«вот, получается, есть ты (если ты, борясь за свое желание, уже есть), а есть точка бытия, в которой заданы твои координаты, и некоторый бесперебойный аппарат, норовящий раскатать тебя в ничто, сдавливающий с четырех сторон. и ты, как задано, кажешься статичной. где есть ты, кто есть ты, ты – это только отсутствие, осознающее патриархатно-капиталистический бал чужих желаний, адаптивных предпочтений; отсутствие, направленное к соисканию собственного желания. это динамическое отсутствие и есть ты здесь, среди данных диспозиций, а любая другая «идентичность» вторична, потому как даже самая идеологически верная проявляется в статике, исполнена заиндевевших императивов, каковыми бы они ни были. если бы меня спросили, кто я, я бы ответила: поиск, чье место отсутствие, или отсутствие чье имя поиск. а поиск и отсутствие – всегда женщина, всегда лесбиянка, то есть женщина, помноженная на два. Спасибо».

В это лето я хочу съездить к морю.

Где твое желание, лесбиянка?