Константин Наумов: Мюнхен, Саннефьорд

Одна подушка на двоих

Некий философ неожиданно приглашен прочесть лекцию в Мюнхене. Он удивлен. Человек уже не молодой, двадцать лет заведует самой незаметной кафедрой университета Осаки. Поляк по национальности, он получил степень в Штатах и много лет тянул лямку непопулярной темы философии марксизма в холодной Северной Дакоте, пока падкие на экзотику японцы не предложили ему кафедру, принятую тут же и с восторгом.

Он приезжает в Мюнхен — покинув Японию первый раз за семь с половиной лет (чего сам он, конечно, не помнит: предыдущая поездка на похороны двоюродного брата в Остин была очень скучна). Лекцию переносят со среды на четверг, философ узнает об этом, явившись в тесном для него костюме в пустой и гулкий лекционный зал. Неприятно удивленный, он отказывается от услуг ассистентки кафедры — она хотела бы сопровождать его по городу, и заходит в кафе на углу.

Философ прекрасно знает немецкий, хотя несравненно больше читает и пишет на этом языке, чем говорит. Он ведет, тем не менее, спецкурс по по теории исторического процесса исключительно по-немецки, имея по этому поводу сложные переговоры с университетом перед началом каждого года. Сухой и академический, его немецкий немедленно отказывает в шумном и людном месте, философ с трудом понимает людей вокруг, а, оглядываясь, видит, что попал скорее в пивной бар — везде блестят высокие кружки и запотевшие стаканы. Он просит чаю, красивый худой официант в черном, похожий лицом на молодого верблюда, говорит быстро и жестикулирует, как будто играет сложную пьесу на клавесине. Чаю в этом кафе не подают, но, почти пританцовывая, официант приносит заказ, это его, официанта, любимый сорт домашнего чая. Стесненный костюмом, философ чувствует себя очень глупо, видя на подносе крошечный чайник и кофейную — чайных здесь нет — чашку. Как только философ делает первый глоток, отвратительно пахнущий имбирем и корицей, он вдруг понимает, что испытывает сильное физическое влечение к официанту. Смущенный и растерянный, он пьет и смотрит, как официант, заложив узкую наманикюренную руку за спину, слушает молодую даму с ребенком, медленно покачивая головой в ответ: красиво наклоняя ее влево, потом вправо. С ужасом философ думает, что, если и на самом деле является геем, ему придется строить свою жизнь с самого начала совершенно. Он вспоминает жену-японку, взрослого сына, свою кафедру и студентов, резко встает, оставляет мелочь на столе и поспешно идет к выходу.

Ночью в его номер последовательно стучат (и он открывает каждый раз): два корейца с грязными рюкзаками и какими-то веревками, через час — пьяные девицы, роняющие пивную пену с горлышек бутылок и говорящие с сильным австралийским акцентом, как только он засыпает — солидный господин, которого сопровождает носильщик. У последнего есть мастер-ключ, так что философ сталкивается с этими двумя уже в гостиной. Выпроводив их, он добирается до кровати, почти засыпает, но отвратительно-внезапно звонит телефон — портье хотел бы извиниться за неудобство и предложить одну ночь бесплатно за счет отеля. Философ посылает портье к черту на очень удобном для этого немецком языке, хотя с ним говорят по-английски.

Утром, совершенно разбитый, он открывает лекцию с трехминутным опозданием. Стараясь не смотреть на молодых людей в зале, он долго перебирает бумаги, а подняв глаза, упирается взглядом в молодого человека в первом ряду, который глядит в ответ с нескрываемым скепсисом. Понимая, что студент специально сел в первый ряд, чтобы спорить и задавать вопросы, философ чувствует, как пуста в этот момент его голова, пуста совершенно. У студента из первого ряда большая родинка в уголке брови, из нее растут волосы. Глядя на родинку, философ думает о том, какая это бровь — левая или правая. Если бы это была моя родинка, рассуждает он, какая бы это была сторона, какая рука? Оставив бумаги, в молчании вежливой аудитории, философ долго рассматривает свои руки, спускается с кафедры и выходит на улицу, а через квартал видит человека на странном, как бы двухэтажном велосипеде. В отель философа привозит полиция.

Следующим утром его провожают к завтраку, в большом зале холодно, и он, с трудом подбирая слова на ставшем чужим и ломаным немецком, просится в тепло. Не до конца его понимая, управляющий отеля сам отвозит его в аэропорт, и через три часа философ уже летит в Манилу. На Филиппинах, причиняя своей беспомощностью множество проблем всем, кто встречается ему на пути, он довольно быстро теряет багаж, деньги и документы. Цепочка случайных событий приводит его на один из самых незаметных из тысяч филиппинских островов. Немец по имени Отто — хозяин дайв-центра, берет его на работу: философ, хоть и совершенно забыл об этом, в Японии занимался дайвингом — с подачи жены — и весьма серьезно.

Работается и живется ему легко, Отто не платит денег, но покупает все необходимое. Философ живет в каморке, сквозь пол которой видна вода лагуны, и ныряет в неизменно драном гидрокостюме: ему отдают снаряжение, которое нельзя больше сдать в аренду. Обедает философ всегда в кафе напротив дайв-центра, за что Отто платит помесячно небольшую сумму. Хозяин кафе — улыбчивый трансвестит-метис — однажды пробирается в каморку философа ночью. Каким-то образом это становится известно всей деревне, но случилось что-то или нет, не знает, кажется, никто, и в первую очередь — философ. Он не знает также, что жена ищет его с первого дня, ищет, занимаясь этим как работой — аккуратно, по восемь часов в день, стараясь начать и прекратить поиски точно в одно и то же время, так как очень боится сойти с ума. Ищет одна, тогда как их сын совершенно уверен — отца нет уже в живых. После нескольких совершенно бесплодных лет поисков (дважды за это время она была на Филиппинах, но оба раза — не там) жена философа едет в родную деревню на Хонсю, чтобы заказать службу по усопшему в буддистском храме. По окончании службы, внезапно для себя, она совращает немолодого настоятеля, хотя все эти годы в поисках мужа вела совершенно целомудренную жизнь. Ровно в то мгновение, когда голый и потный монах пытается напоить ее водой (у жены философа — истерика), философ просыпается в своей каморке. Он надевает гидрокостюм и маску, неспешно заводит хозяйский скутер и мчится на нем через ночь, прыгая с волны на волну и каким-то чудом сохраняя направление — точно на маленький храм прибрежной деревеньки японского острова Хонсю, когда же кончается топливо, философ спокойно засыпает на руле. Через два дня его вместе со скутером прибивает к острову, где арендует бунгало немолодой рантье, только что переживший бурный разрыв отношений. Заметив тело философа (тот сильно обгорел и обезвожен), рантье бросается в воду, тащит, толкает скутер, с трудом волочит философа в бунгало (старый гидрокостюм ползет и рвется под руками), где успешно пытается напоить соком и мажет ожоги кремом от солнца. Одинаково обессиленные: к одному из них жизнь только начинает возвращаться, второй — на грани сердечного приступа от переутомления, они засыпают на одной подушке. Ни рантье, ни философ никогда не узнают, что уже виделись в Мюнхене — мельком — много лет назад.

Карл Джейсон девятый

Известная в узких кругах фонолог В. очень поздно и совершенно случайно узнает о смерти родной тетки. С теткой они никогда не были близки, услышав в чужой беседе о смерти некой Н., В. не обращает сначала внимания, и только через неделю вспоминает, что Н. — двоюродная сестра отца и, кажется, ее единственный старший родственник. В. звонит на кафедру, где всю жизнь проработала Н., ее долго не могут понять, разочарованная, В. вешает трубку; однако уже через несколько минут ей перезванивает некто Ч. — адвокат, душеприказчик Н; еще через несколько минут В. читает с экрана смартфона завещание Н.: В. достается дом в Речной Стране — небольшой деревушке, три часа по шоссе на запад и в горы; из завещания она понимает, что провела в этом доме как минимум одно лето; тем не менее В. не сохранила об этом никаких воспоминаний. В выходные В. берет в агентстве машину — породистый крошечный джип с широкими колесами; в Речной Стране очень быстро находит нужный адрес. Дом Н. арендует большая семья, их контракт истекает через четыре года; обеспокоенные, они пытаются убедиться, что В. не собирается продавать дом или нарушать их уклад иным образом. В. успокаивает их, как может; насупив мохнатые брови, глава семьи проводит ее длинным коридором к двери в запертую комнату, которую Н. оставила за собой; у В. нет ключа, но вызванный из деревни слесарь легко отпирает замок. Комната почти пуста — точный, двадцатилетней давности, слепок привычек и вещей Н.: рабочий стол, узкая кушетка, CD-плеер и лампа на столе; одна стена сильно отсырела. На грубой полке — модный тогда роман, несколько справочников по садоводству и модель корабля в бутылке. В., действуя решительно, но наугад, что совершенно ей не свойственно, укладывает в дорожную сумку шерстяной плед с кушетки (он пахнет плесенью и липнет к рукам), бутылку с полки, осторожно закрывает дверь, просит слесаря запереть замок; жильцы длинно смотрят ей вслед, когда В. разворачивает джип на слишком узкой гравийной дорожке. В. гонит домой без остановки, иногда с тревогой поглядывая на уровень топлива; когда она паркуется у общежития, желтая лампочка горит уже очень давно. Бросив машину незапертой, В. поднимается к себе; плед в сумке окончательно расползся, В. выпутывает бутылку из вонючих нитей, сумку с пледом комом бросает в мусор.

Корабль в бутылке совершенно удивителен: остаток вечера и большую часть ночи В. проводит с увеличительным стеклом и смартфоном; к утру она достаточно много знает о кораблях в бутылках вообще, но ужасно мало — о том, который держит в руках; в мощную лупу В. не видит никаких следов шарниров в основании двух крошечных мачт; внимательно просмотрев несколько обучающих фильмов The Ships In Bottles Association Of America (SIBAA), она убеждается, что корпус, очевидно, не был собран из готовых элементов: ее корабль — «Карл Джейсон 9» — крошечные медные буквы на корме, аккуратные надписи на странно длинных шлюпках и спасательных кругах — именно то, чем корабль в бутылке должен быть — крошечное чудо, морское судно, волшебно уменьшенное и помещенное в тонкостенную бутыль. Утром, выпив, как лекарство, две чашки очень крепкого кофе, В. едет в университет; академические связи всегда работают для нее как часы: уже к вечеру, объездив на своем велосипеде весь кампус и побывав в нескольких корпусах, о существовании которых она только смутно подозревала, В. знает, что «Карл Джейсон девятый» — китобойное судно норвежской постройки, спущено на воду в 1881 году; International Maritime Economic History Association с восторгом обрушивает на нее огромный пласт информации: от аккуратно просканированного борт-журнала до полной финансовой отчетности компании-владельца. Один из коллег, с которым встречается в тот день В., историк — приглашенный профессор из Эквадора, представлен В. как коллекционер, однако нового не рассказывает; он долго смотрит на «Джейсона» в бутылке, мешком свесившись со своего скутера для полных людей: из уголка рта медленно тянется вниз ниточка слюны; это так пугает В., что она оставляет бутылку в сейфе для образцов своего коллеги Р., археолога и близкого ее друга. Утро следующего дня В. и Р. проводят в лаборатории, тщательно изучая модель: самое поразительное в ней — то, что захватывает любого зрителя — фантастическая плотность деталей. Палуба исчеркана следами, трещинами, покрыта грязными пятнами. Весь такелаж выглядит старым, много раз чиненным, ниже ватерлинии — грубо залатанные пробоины, большие и малые, один из крошечных гиков забран в шину, как сломанная кость, паруса — в косых заплатах. Р. и В., не сговариваясь, говорят друг другу о том, что каждая черточка, каждая деталь должна, очевидно, ложиться в единый замысел, как в музыку. Крошечный корабль затягивает в себя: и В., и Р. каждый раз с трудом отрываются от бутылки. Профессиональные ученые, они быстро открывают, что каждый штрих на корабле — прямое отражение реальных событий. Треснувший гик — след шторма у острова Фойна в навигацию 1889-го: ремонт аккуратно зафиксирован в бортовом журнале. Наружный парусиновый пластырь с левого борта — стоил через год жизни двум матросам — и Р. находит в финансовых документах аккуратную подшивку пенсионных расписок их вдов — печатные буквы на желтой бумаге. Гик настоящего судна был заменен, как и доски обшивки — но модель хранит каждый след. С этого момента установить автора работы несложно: этот прием — перенос реальных деталей на модель, использовал всего один мастер, некто Д. — немец, школьный учитель и отец двоих детей. Куцая статья в Википедии утверждает, что известны всего две его работы (и множество подделок), его метод не открыт даже приблизительно; «Карл Джейсон девятый» не упомянут; совершенно захваченная гением немецкого учителя, В. берет отпуск за свой счет, чтобы встретить Д. и показать ему бутылку; Р. отказывается от приглашения: он уже потерял достаточно времени с В. и должен вернуться к проблеме, которая занимает его все последние годы — ожидали ли мастера прошлого, что их работы, большие и малые — займут место в музеях, станут предметом изучения и кропотливого анализа? Что чувствовал художник, ощущал ли необъятную толпу будущих зрителей за своим плечом? Думал ли гончар, что его отпечаток будет пристально изучаться спустя столетия? Специально ли для этого прижал безымянный палец к влажной еще глине? Благодарная В. предлагает Р. задать этот вопрос Д., но Р. поднимает ее на смех — как многих археологов, современники не трогают его совершенно.

Найти дом Д. оказывается очень просто; наводя справки, В. узнает, о чем молчит статья в Википедии: Д. пропал несколько лет назад — в альпийском походе выходного дня его смыл селевой поток, только через год весенние дожди вымыли из селевого выноса его растерзанный рюкзак, тело обнаружить не удалось. Борясь с собой, В. решает показать «Карла Джейсона девятого» вдове Д.; та принимает В. вполне любезно, но модель не узнает. Провожая В. до двери, она вручает ей нарочно приготовленный пакет — безо всяких объяснений, как что-то само собой разумеющееся. Вернувшись в крошечную комнату отеля, В. чувствует странную брезгливость, она долго стоит под горячим душем; завернувшись в полотенце, открывает конверт, чтобы найти дневники Д.: разрозненные тетради разных лет, от студенчества до, очевидно, последних дней. Неряшливые, с грубо вклеенными там и здесь поляроидными снимками, дневники никак не согласуются для В. с ее образом Д., с фанатичной его любовью к деталям, с волшебным умением, так и не разгаданным никем и никогда. Сидя на огромной кровати, занимающей почти весь номер, В. просматривает тетради одну за другой; Д. пишет исключительно о бытовых мелочах, на снимках — ничего не значащие горные пейзажи, смазанные лица учеников и детей Д. Закрыв последний дневник, В. аккуратно кладет бутылку на разрозненную стопку. Тетради рисуют странный, бессмысленный образ, и В. не оставляет чувство, что они скрывают еще один смысловой слой: настоящий Д., гениальный мастер и волшебник, что-то прячет за глупыми снимками, за подробными рассказами о благоустройстве заднего двора; смартфон В. пищит где-то в складках одеяла. Ей пишет Р., который сожалеет, что не поехал с В.; теперь он променял бы все на возможность встретить Д. и задать ему свой вопрос: для кого Д. так кропотливо выверял крошечные детали, так достоверно творил свое чудо — для себя? для неизвестного археолога будущего? для них — для Р. и В.? С некоторым удивлением Р. упоминает о том, что В. приглашена в полицию — очевидно, она последняя, кто видел некоего Е. — приглашенного профессора из Эквадора — живым. Е. найден задушенным в квартире, которую снял для него в городе университет, ходят жуткие слухи, что перед смертью его пытали. Вторая половина письма Р. посвящена его самостоятельному исследованию — он забросил все дела и занимался эти дни историей «Карла Джейсона девятого». Р. классифицировал все основные события из бортового журнала, которые Д. мог отразить на модели, и ожидает возвращения В. для совместной работы над списком. Кроме того, Р. обнаружил еще один интересный источник — архивы полицейского управления. «Карл Джейсон девятый» упомянут в нескольких делах, в частности, на длительной стоянке для замены части рангоута один из рабочих таинственным образом сорвался с фор-стеньги, его страховочный пояс был надрезан, виновных не нашли. Отложив смартфон, В. берет в руки лупу и быстро находит на палубе бурое пятно, как раз там, куда упало бы тело, сорвавшееся с фок-мачты. В. уверена, что еще утром пятна не было, досадует, что ни она, ни Р. не догадались сделать детальные фотографии модели при первичном осмотре. Закусив губу, Р. тщательно отсматривает палубу в поисках других изменений; под аккуратной бухтой каната на корме она замечает клочок мятой, изорванной ткани, как если бы кто-то спрятал там грязный альпийский рюкзак, попорченный камнями и талой водой.