Дмитрий Волчек: Не твоя забота

21 августа 2016, Берлин

Жду Аркадия на Hallesches Tor, от сигарет и жары мне дурно. Изучаю надписи на перилах и два замка́, оставленных влюбленными. Обедаем в Кройцберге, в арабском ресторане. От еще одной сигареты становится так плохо, что я боюсь умереть прямо за столом, не доев гранатовые зерна. «Я играл паука в детском спектакле, и меня убили», говорит Аркадий. Впереди у него годы разочарований и унижений. Идем к Юле Кисиной сквозь похотливые взгляды, мимо секс-шопов у Ноллендорфплац, где даже купол метро сделали из радужных трубок. Под рокот стиральной машины обсуждаем ревнивого теоретика контркультуры Алана Кауфмана и беспечную жизнь 90-летней галеристки Гертруды Стайн возле Централ-парка. Юля собирается рисовать фреску в подъезде состоятельной дамы и писать книгу в Непале. Аркадий, игравший роль сына, отбывает в Вашингтон, я предлагаю проводить его до Тегеля, но он не хочет, летняя история завершилась.

22 августа

С Антоном едем на Олимпийский стадион смотреть нацистские скульптуры. Ему трудно ходить, жалуется на burn-out, но я подозреваю, что это начало рассеянного склероза. К счастью, идти до статуй недолго. Они очень хороши, особенно бронзовый бык, взирающий на свою тень. Где-то лежит и колокол со свастикой.

Опять Кройцберг. Во вьетнамский ресторан приходят композиторы Невский и Филановский. В «Арсенале» впервые на пленке вижу фильм Дюрас о руках любовников, оставшихся в камне.

Утром рассказывал Антону о помощниках, которые меня ведут, а вечером они вмешиваются, подталкивают к Сони-центру, где показывают нового Такаши Миике: команда роботов сражается с гигантскими тараканами.

23 августа, Прага

Над дорогой из Берлина в Прагу выложены рядами мелкие облака. Огромная пустота, в которую можно вставить кулак. Думаю об Арно Брекере, рассматриваю его расплавленные скульптуры.

24 августа

Отчаяние не проходит. Начал читать «Турдейскую Манон Леско»: интересно, он заменил Васю на Веру, или это и в самом деле была девка?

Дима С. умирает, запущенная лимфома, ходит с колясочкой. Миллиард лет назад я в белых штанах сидел с ним в «Клозери де Лила», он объяснял, что здесь бывала Гертруда Стайн, но я тогда не читал ни одной ее книги. Прожил жизнь ради себя, хотя и любил женщин. Я бы предпочел умирать по-другому, и это зависит только от меня. Когда я рассказал Аркадию про нембутал, он удивился: «Ты совсем сумасшедший».

До часа ночи переписывался с П. У него маниакально-депрессивный психоз, теперь это называется биполярным расстройством.

25 августа

Разговариваю по скайпу с Леонидом Баткиным. На заднем плане, пока он говорит, что нужно поддержать Явлинского, старушечий голос повторяет: «О Господи, о Боже».

Землетрясение в Италии. Я опять курю одну за другой, болит сердце. Могутин пишет о нашем друге: «We're having frequent intellectual exchanges. He keeps me inspired and entertained. Very hustlerish but can you blame him for using faggots like us?».

Кардиограмма: присоски отваливаются, приходится намазать их вазелином, и пятна проступают на рубашке. Ничего дурного. Давление: 120x85.

26 августа

Утро на вилле Отто Ротмайера в компании роскошных молодых японцев. Фотографирую вазы и камни в саду так, как фотографировал их Гибер.

28 августа, Париж

В самолете читаю воспоминания Петрова о Хармсе, считавшем, что ожидание чуда составляет содержание и смысл жизни. Когда человек перестает ждать чуда (бессмертия), он исчезает, хотя его физическое бытие продолжается. Лучше всех ожидающие чуда до глубокой старости (Толстой). Я бы тоже Хармсу понравился, потому что все еще жду чуда, хотя в последние дни предвкушаю и гибель от инфаркта.

Ночью в Киеве в день своего рождения застрелился Александр Щетинин, на балконе. Женщины, деньги или диагноз? Кажется, и женщины, и деньги.

В Maison Rouge выставка Габричевского: он изучал личинки мух и постепенно сходил с ума. Обедаем с Голубевым в веганском ресторане, потом забираюсь на башню Сен-Жак, где сюрреалисты устраивали черные мессы. Выпиваем на берегу Сены, под мостом Понт-Неф, как Жюльет Бинош и Дени Лаван. Уезжаю на убере в диком состоянии, превращенный в воздушный шар, наполненный гелием. Убер здесь берет дополнительных пассажиров, и ночной парень хочет сидеть сзади со своей девкой, предлагает мне пересесть вперед, но я могу только произнести Non! non! (мы выпили два B52, мартини и еще какие-то дикие коктейли, а потом бутылку белого вина на двоих), слова взрываются в голове, повторяю: la vie est belle, la vie est belle. В китайском квартале портье снисходительно провожает меня до номера.

29 августа

Просыпаюсь в 4, в полной уверенности, что я дома, выхожу в коридор в поисках туалета, тыкаюсь в двери чужих номеров, не понимаю, почему они не открываются. B52 пробуждает лунатизм. С утра мне исключительно плохо, но умудряюсь дойти до брассери. Какой-то хмырь просит сигарету, потом предлагает угостить кофе на террасе. C'est très gentil à vous, monsieur. Вчера была роскошная погода, сегодня испортилась. Я в дурацкой майке с черепом. Три дня назад умер Мишель Бютор. Иду по улице тамплиеров; в саду, где когда-то торчала их крепость, древние китайцы играют в пинг-понг. В Помпиду роскошная выставка про битников, крутится дриммашина, отбрасывая тени на серую постель.

30 августа

С М. в «Будуаре». Неудобный разговор незнакомцев о чешской политологии. «У меня в голове целый парламент, где спорят депутаты от разных партий, в том числе маленькая девочка». Сходимся на том, что всё нормальное отвратительно. Он слышал анекдот о Жуандо и нотариусах. Я пью слишком много розового вина и декламирую стихотворение про итальянский минет, он слегка ошарашен, но находит что ответить: «Я это умею лучше всех». Идем непонятно куда мимо сияющего окна с вывеской Dadaistisches Seminar. В дешевом панк-баре на Жижкове прямо за стойкой можно купить косяк. Безобразный приступ аллергии на панковскую траву, чихаю, как взломанный банкомат. Одурманенный, выползаю на улицу и сажусь прямо на асфальт. Если я умру, М. посмеется, перепрыгнет через мой труп и пойдет по своим блядским делам. Ухитряюсь все-таки вызвать убер (что-то происходит с правым глазом, зрение куда-то сползло) с добродушным водилой Мыколой, говорю ему Слава Украине.

31 августа

Правый глаз не пришел в норму, пляшут тени. Утром катаюсь на велосипеде по набережной, смотрю на тренировки по водному слалому. Красивые спортсмены с отрубленными ногами снуют в сияющей воде.

Покупаю билет на концерт Thirteen Scary Scars. Впереди еще много приключений.

1 сентября

Вспоминаю рассказ Петрова о Хармсе и чуде. Петров не понял, что Хармс имел в виду магические практики, которые приносили ему удачу (история с «красным платком»). А случилось вот что: одержимый куннилингусом, действенной, но опасной магической практикой, Хармс передал свою силу женщинам. Отсюда и чудесная судьба Марины Малич, которая спаслась и оказалась во Франции, Венесуэле и дожила до невероятных лет. А с ним случилось то, что случилось.

2 сентября

В три ночи возникает Аркадий, он ездил в Вашингтон, искал приключений, но нашел только книги. «Читал ли ты Рембо по-французски?»

Могутин присылает страницы своего дневника Smile/Slime, похоже на грибные рисунки Шванкмайера. Пытаюсь смотреть фильм Денниса Купера Like Cattle Towards Glow, все-таки он мудак, невыносимо серьезный. Что может быть хуже серьезности? Непростительный грех.

3 сентября

Весь день за чтением верстки Соланас. Вечером выпиваем с Саймоном и Дереком в «Будуаре». Миллион анекдотов: о борьбе против гольфового поля Дональда Трампа в Абердине, ужасах белградских гостиниц, причудах японских модельеров, Джармене и т. п. Баклажан выше всех похвал, и два евро от каждого заказа благородно отчисляют в помощь жертвам землетрясения в Аматриче. Д. и С. жалуются на японских клиентов, требующих, чтобы каждая майка после нанесения рисунка была выстирана, отглажена, сложена, запакована, а потом возвращают партию обратно из-за крошечного пятнышка. Обсуждаем историю наполеоновских войн.

6 сентября

Открытие дворжаковского фестиваля в Рудольфинуме. В прошлом году я имел нахальство доехать до виллы «Русалка» на велосипеде, но теперь нет сил на такие выходки. В голове растет пустота, поэтому перед выходом из дома я выбрасываю билет на концерт и обнаруживаю, что его нет, за пять минут до начала. В панике отыскиваю оригинал в телефоне и, хотя сканнер не срабатывает, меня пропускают. Все хорошо, но я переволновался, и сердце мое стучит, пока грациозный скрипач Дэниел Хоуп и цюрихский камерный оркестр играют не очень выдающийся концерт Эрвина Шульхоффа, замученного в концлагере.

Объявилась группа «Война», встреча назначена на темной набережной возле рынка, где сегодня панки нарисовали на стене карикатуру на министра финансов, не полюбившего биткойн. Я в нелепом филармоническом костюме и бархатных ботинках иду с ними в заброшенную квартиру, где нет ничего, даже чайника и кружек. «Мы — табуретка, у которой отпилили одну ножку (после смерти Лёни), мы так устали, что если нас еще раз один раз толкнут, мы не встанем». Семилетний Каспер смотрит на светящееся окно соседнего дома и мечтает: «Можно залезть туда по крыше и ограбить». Истории гонений и избиений в Венеции и Базеле. Их пригласили в Швейцарию беспечные люди из «Кабаре Вольтер» и тут же бросили. Идея получить вид на жительство и, например, пойти работать, вызывает недоумение. Вернуться в Россию нельзя, потому что они в розыске Интерпола, жить негде, старые друзья отвернулись, правозащитники лживы, весь мир погряз в стяжательстве и подлости. Ухожу во втором часу ночи, Каспер уже спит. Если их арестуют и расстреляют, я его усыновлю.

7 сентября

Фильм «Страус, Обезьяна и Могила» Олега Мавроматти — настоящий шедевр: безумец из Луганска устраивает пожары силой мысли. Это лучшее, что случилось в русском кино за много лет, но никто не будет показывать этот фильм, потому что он слишком хорош.

Открытие выставки «Прошлым летом в Мариенбаде», две картины Дельво, превосходный Магритт из музея Гельзенкирхена, документация из архива Шлендорфа, зеркало-пизда Джеффа Кунса и огромная люстра, нарисованная шариковой ручкой. Встречаю Кирилла Кобрина собирающегося на два года в Китай, у него роскошный загар. Вышел седьмой айфон, а мы сдаем в типографию роман Дювера. Говорят, что в Мариенбаде много грибов.

8 сентября, Хельсинки-Лахти

Музей современного искусства: на втором этаже висят пластиковые корейские ведра, исполинская надувная свинья машет ушами, на третьем — поющие цветы Брайана Ино, фотография умершего от СПИДа в 1989 году нигерийца-аристократа Ротими Фани-Кайоде (запретный плод, напоминание о любовных болезнях), разноцветные горшки, полные благовоний и удушливых запахов (мох французских болот), нужно поднимать крышечки и вдыхать, идущий за мной финский юноша выполняет задание слишком проворно, я в спешке надышался мускусом и чувствую себя престранно.

Надо избавиться от старческого страха перепутать и опоздать: автобус приходит в правильное место, уходит вовремя и вообще все работает безупречно. И жизнь разумно устроена и хороша, когда за нее есть чем платить.

Фестиваль Сибелиуса в Лахти: публики гораздо меньше, чем в прошлом году, почти весь мой второй ряд пуст, хотя снова примчались ответственные японцы с жаждущими гармоний глазами. Дирижер Дима Слободенюк, москвич, живущий то в Галисии, то в Финляндии, похож на Кастеллуччи. Симфоническая поэма «Дочь Похьолы», последнее большое сочинение Сибелиуса «Тапиола», полное разочарований старости, и под конец — первая симфония, призванная изумить и завоевать мир. За мною сидит бритый наголо маленький даун в очках и периодически взвизгивает. Я пью шампанское и так счастлив, что не иду спать, а отвечаю на письмо незнакомки по имени Ливия, которая привозит меня в отель «Кэмп», где сохранился люкс Маннергейма, поедаю там божественный черный рис с цветной капустой и пью розовое вино. Суета зажиточных провинциалов, дамы с напудренными спинами, беспечная молодежь, менеджеры в дорогих костюмах. Ливия — байкерша из Ангелов Ада, путешествовала на своем «харлее» по Непалу, а прежде была владелицей чайной фабрики. Едем смотреть на гигантскую сауну, воздвигнутую ее другом-актером на побережье, а потом на памятник Сибелиусу в парке. Вокруг памятника (в виде то ли эоловой арфы, то ли обкусанных пчелиных сот) скачут кролики. Залезаю на постамент, но спотыкаюсь и валюсь во мрак, будто Люцифер.

9 сентября

Неизвестный назойливый пассажир на сообщение о том, что у меня нет времени и я ухожу, спрашивает «куда?». А я иду в Атенеум и провожу там три часа, разглядывая сначала финский модернизм (эротичный Магнус Энкель, драматичная Эльга Сеземанн, а раненый ангел мне разонравился), потом выставку Элис Нил, до войны писавшую портреты коммунистов, а в 60-х Джерарда Маланги и трансов с Фабрики Уорхола. В отсеке за гардеробом обнаруживаются пикантные гравюры Хокни: один лезет к другому в постель according to prescriptions of ancient magicians.

Богатырь Лемминкяйнен был разорван на части лебедем из царства смерти Туонелы, но мать сложила куски его мяса, божественная пчела принесла целебный мед, и великан ожил.

Не нужно было курить на пустой желудок, на улице становится дурно, пародия на бергамский приступ. Дохожу до рынка на набережной; кажется, что я упаду прямо возле туристического кораблика, на потеху японцам. Слабость то наступает, то отступает, сажусь на чугунный буй и ем тутовые ягоды. Приходит время встречать с Хамдамом Закировым, который ведет меня на башню отеля Torni. Прекрасный вид на город, но невыносимо скрипят стулья. «Я прочитал в эссе Шишкина о Вальзере, что в 50 лет все кончено и нужно начинать жить для себя». Несмотря на сомнительный источник, в этой мудрости есть резон.

Закат над гаванью Лахти, крошечные облака отражаются в воде. Дима Слободенюк играет четвертую симфонию, которую Сибелиус написал, когда заболел раком горла. Кончается похоронным маршем, но блондины не дают мне умереть (обнаружил, что в анкете случайно аттестовал себя как араба).

10 сентября

Начинается дождь, вешаю табличку «Не беспокоить» и до полудня лежу в номере. Концерт прямо в здании отеля, соседний подъезд — институт музыки. Пианист Йоханнес Пиирто, томный блондин на постерах, испортил себя дурацкой бородкой, но все равно порочных мужчин и одухотворенных пожилых женщин больше обычного. Моим соседом слева оказывается монстр: сперва он громко сопит, потом принимается кашлять, но и не думает уходить. Хочется сказать ему гадость, и, когда сидящая впереди тетка оборачивается и ласково предлагает мерзавцу мятные леденцы, чувствую себя аррогантным совком. 10 сочинений Сибелиуса для фортепьяно гениальные.

Сильнейший авитаминоз, кожа слезает с пальцев. Музей искусств закрыт ради непальской выставки. В исторический музей мне лень идти, но я знаю, что Лахти вырос благодаря беженцам из Выборга, где я в беспечном детстве лепил снежных баб.

Вечерний концерт: «Пан и Эхо», «Пеллеас и Мелизанда» (я даже думаю, что меня все-таки стоит не развеивать, а похоронить, только чтобы звучала «Смерть Мелизанды») и третья симфония, с гениально-назойливой второй частью, мотив которой дробится и исчезает в финале. На бис Дима Слободенюк объявляет: «Финляндия!», и зал вскрикивает в патриотическом порыве. Финал третьей симфонии, переходящий в «Финляндию», так хорош, что я дрожу от умиления.

Покупаю селедку, ржаные сухари и скрываюсь с ними в своем ветхом Гранд-отеле. Как говорил Реве, трапеза настоящего мужчины — это две репки и вареная овечья голова.

11 сентября

Последний концерт: струнный квартет играет в полупустом утреннем зале «Voces intimae», тайное сочинение Сибелиуса, которое он написал, когда думал, что умрет от рака. Его впервые исполнили только в 2010 году. Когда концерт кончается, вижу в просвет закрывающейся двери, как скрипач целует виолончелиста.

Эта сцена и прогулка по улице секс-шопов пробуждает вдохновение, и в вагоне я за 5 минут сочиняю «В Гранд-отеле города Лахти». Можно выпустить книгу «Стихи о смерти, любви и наркотиках», это гораздо лучше «Фиванского легиона», который кажется теперь жеманным.

Только что отстроенный аэропорт неудобный, мест не хватает ни на что, приходится есть сверхдорогой салат за одним столиком с французской парой, обсуждающей belle femme turque, чем-то им досадившую, а потом садиться на пол, чтобы зарядить телефон.

Вылет откладывают на час с лишним, и я опаздываю на концерт Дворжаковского фестиваля. Но девушки с красными бумажными цветами на запястьях благодушно пропускают меня в монастырь святой Агнессы. Спешить не следовало: молодой, но уже начинающий расплываться тенор поет невыносимые чешские песни 19 века, и я ухожу после первого отделения, даже не выпив шампанского.

12 сентября

Хиллари Клинтон стало плохо на улице, она чуть не упала, когда садилась в машину, у нее пневмония, и я думаю, что победит Трамп. Это даже к лучшему, потому что пора затевать всемирный беспорядок.

Читаю американский бестселлер о занудном учителе, который познакомился в Софии в туалете дома культуры с болгарским хастлером, отсосал у него за 20 левов и без памяти влюбился. Память — лучшее, что у нас есть.

Дома переворачиваю пепельницу на белый ковер и три раза слушаю «Смерть Мелизанды». Стоит устроить мои похороны только ради лиловых ирисов и этой музыки. Но в принципе я собираюсь жить вечно.

Четвертая годовщина со дня смерти Драгомощенко. Кажется, это было двести лет назад.

13 сентября

В филармонии плакаты на двух языках: Борис Березовский занемог (что выглядит вдвойне сюрреалистично, поскольку вспоминается покойный олигарх), вместо него выступает пианист Мартин Касик. Но мне совершенно все равно, я уже забыл, что шел на Березовского. Касика, невзрачного человечка, похожего на камердинера, жалко, потому что публика пришла не на него, и в зале хватает пустых мест. Прекрасно играет Шопена, и, прощаясь, говорит: «Спасибо, что вы пришли на концерт, на который идти не хотели».

14 сентября

Уролог сразу заводит разговор о раке, хотя я не спрашивал. Рак с моими цифрами маловероятен, но д-р Штольц предлагает, раз уж я тут, отыскать камни в мочевом пузыре, ничего не находит, демонстрирует на экране мои серые почки, в них что-то шевелится и переливается, и я вспоминаю корчащегося морского ежа из непристойной книжки Жуандо. Размышляю о гибели простаты по дороге на выставку, посвященную Burning Man. Пожилой литовец одержим этим фестивалем, где все делятся искусством, сексом и наркотиками. Голые, разукрашенные люди мчатся на велосипедах в вихрях пыльных бурь. Соблазнительно! Когда приезжаешь туда, девять часов прождав в очереди, тебя купают в пыли на дне пересохшего озера, напоминая о человеческом братстве.

Концерт Гидона Кремера, похожего на свою дочь. Шнитке невозможно полюбить, первый Concerto Grosso — это просто советский выебон, зато Десятников отлично повенчал Пьяццоллу с Вивальди.

15 сентября

Покупаем траву на трамвайной остановке у дилера, лузерского вида американца в очках. Умер Эдвард Олби: недавно думал, как хорошо, что он жив. Хотел назвать книгу «О смерти, любви и наркотиках», но надо вернуться к первоначальной идее «Не твоя забота» (фраза из фильма «Иваново детство»).

Ходорковский расшарил мой пост про выборы и критикует, как Ленин Мартова. Хотя, скорее всего, это не он, а какой-нибудь болван из пресс-службы.

Смотрю фильмы Евгения Гранильщикова, новое московское поколение, которое увлекается Сержем Бозоном и «берлинской школой», воспитанное Ратгаузом и Нелепо.

18 сентября, Дюссельдорф

Просыпаюсь в 5, и в мессенджере появляется Аркадий, он пьяный, счастливый в Нью-Йорке, с пистолетом Могутина, в тельняшке, suicidal sailor. Необычайно красив (но эта красота увянет).

Вот простая истина, которую я сам от себя скрываю: мне плохо от курения, курить нельзя вообще, и все мои приступы и панические атаки только от этого.

Отправляясь в аэропорт, не беру с собой пачку. Надо снова стать сильным, как тигр. Но в Дюссельдорфе попадаю в западню. Весь город перекрыт под велосипедные гонки, невозможно пройти, и я сдуру опускаюсь в метро, потом поднимаюсь по лестнице в толпе 15-летних велосипедистов, и у меня начинает кружиться голова. От голода, от некурения, или это сердечная недостаточность, не выявленная кардиограммой? Ем вареные овощи во вьетнамском ресторане, потом иду в музей, где местного жителя Гурского приравняли к Пикассо и Танги. В Кунстхалле стоят ящики с надписью Mucha, а пока выставлены пластиковые кубы, в которые заплавлены раскрашенные распашонки. Недавно приобрели отличного Отто Дикса, портрет галерейщицы в лиловом.

«Медея» в Дуйсбурге гораздо хуже прошлогоднего «Орфея», потому что речь идет о делах, меня не занимающих: оплодотворении, вынашивании и родах. Медея рождает Трагедию в виде Крокодила.

На ужин мандариново-сырный торт. На парламентских выборах опять победил Путин, а все прочие проиграли насмерть. Даже Милонов станет депутатом. Эту страну надо закрыть на карантин.

19 сентября

Собирался на римские руины или в ботанический сад, но нужно встречать Катю Дробязко, и я еду в Дюссельдорф. В Праге задержали Козу и Воротникова, вроде бы собираются депортировать в Швейцарию. Якобы били: не представляю, что нужно сделать, чтобы тебя задержала и избила чешская полиция.

Кончились две вещи: наваждение и курение. Похоже, что кончается и вдохновение: начинаю думать о том, как я вчера в темноте наступил на чей-то труп, а потом отмывал ботинок, но слова, возникшие под душем, исчезают, когда я выхожу из ванной. Антон Долин предлагает написать стихотворение для книги о Джармуше, я и на это соглашаюсь, но музы меня, боюсь, оставили.

Катя рассказывает, как немецкие школьники, игравшие в ИГИЛ на Costa Brava, создали такую панику, что двое отдыхающих умерли от инфаркта. В Форуме фотографии Хорста Ваккербарта, уже 30 лет таскающего по миру красный диван и фотографирующего на нем разных персонажей: Горбачева — на стройке, символизирующей перестройку, С. А. Ковалева — в сугробе перед концлагерем, Иегуди Менухина почему-то на городской свалке с нотами Баха в руках. Прекрасный портрет боксера Михалчевского и хуястого Марка Уолберга в боксерских трусах.

В Альтенэссене, все в том же Машиненхаусе играют смешные сочинения Жоржа Аспергиса: два в виде беккетовского речитатива, одно на японском инструменте из оленьего рога, а в третьем происходит дуэль между гобоем и кларнетом. Недомогание испаряется после бокала белого вина.

20 сентября

По дороге в аэропорт читаю либеральное нытье (на выборах победил Путин, оппозиция разгромлена, скоро придет Трамп). У Гоши Мхеидзе умер риджбек, издательство «Амфора», где я когда-то издавал Давенпорта, разорено, а директора, 11 лет назад хотевшего выкупить у нас книгу Мальгина, могут арестовать.

Огромный самолет пуст: мужчины в пиджаках из фильма «Тони Эрдман» не хотят летать в Прагу. Роман про болгарскую проститутку к середине испортился, американец заболел сифилисом и начал ныть, хотя слезами делу не поможешь.

Ночной концерт в соборе святого Вита, внутри я был один раз, 20 лет назад, днем, в толпе туристов. Огромный темный храм наполнен безмолвно сидящими людьми, их предки таким же тихим стадом молились тут, когда начиналась война или чума. Концерт престраннейший: английский хор исполняет реквием Тавенера, в котором слова из латинской заупокойной мессы мешаются с воплями Ом! и Брама!, а солистка, похожая на Багряную Жену, поет Mahapralaya, Manekarnika вперемешку с Kyrie Eleison и аллилуйями. Зодчие сожгли бы нас заживо, если бы такое услышали. Разглядываю самого красивого хориста и обнаруживаю, что он не поет и даже не пытается симулировать пение, как будто не знает слов или не смеет кощунствовать. Его соседи столь добросовестно разевают рты, что превращаются в секс-кукол. И вдруг, когда подходит черед строки «music dies», красавец спохватывается и поет ее громче всех. Что всё это значит? Тавенер умер, не закончив реквием, и я иду к сверкающему ночному трамваю, вспоминая, как божественный руфер Мустанг на моих глазах пытался влезть на этот собор, но был атакован жандармами.