Александр Мильштейн: Контурные путешествия Дана Капитонова
Операционная память
Дан потом уточнял у знакомого медика с достаточно большим для проверки этаких реминисценций стажем, мог ли он видеть, как его спасители опускали по очереди руки по локоть в таз с чем-то похожим на известковое молоко, воздевали их кверху, стояли так минуту, а потом с этими поднятыми белоснежными руками подходили к столу, на котором он лежал.
Знакомый в целом подтвердил, что белый тазик стоял в те времена в операционной на высокой и тоже белой, как правило, табуретке, и руки у хирургов вполне могли быть белыми, вот только, по его словам, если они и были белыми, то вовсе не потому, что окрашивались в тазике, где был аммиачный раствор и вряд ли другой антисептик, среди которых, впрочем, белых точно не было, и не могла эта жидкость в тазике окрашивать кисти рук, разве что ногти, слегка.
А белели в памяти Дана, стало быть, резиновые перчатки, хирургам их натягивали на омытые в растворе руки ассистенты, которых Дан не заметил или не запомнил.
Конечно, такая давняя память в основном и состоит из пробелов, и не то чтобы Дан отчетливо видел на веках и через полвека... у врачей вместо тел стволы вязов или там тополей… но он вообще не видит ничего, кроме их рук — ни их тел, ни их белых халатов, не говоря про лица, закрытые повязками, рты и носы... да и лбы тоже — белыми колпаками, это понятно, да… только всего этого Дан также не видит, а восстанавливает в памяти, как бесцветный раствор, вернувшийся в тазик на место уже было подменившей его гашеной извести, которая, как иронически заметил его старый знакомый эскулап, хороша была бы, если бы его намеревались втихую спровадить в чернозем, а не вытащить оттуда.
Но что делать, если только белые руки видит теперь Дан, поднятые вверх, чуть согнутые в локтях, да мелькающие белые стволы по краям дороги, пока одна из белых ветвей не опускается и не накрывает пол-лица Дана, и все сразу меркнет так, как если бы она накрыла все лицо.
С того момента, когда Дан впервые открыл глаза в палате, воспоминания его гораздо четче и по структуре меньше похожи на сны.
«Зеленый человечек, — говорит отец Дана, глядя на крашеный зеленкой живот сына, — шитый белыми нитками».
Это он ради красного словца, а так нитки, конечно, тоже позеленели...
Дан озирается и видит вокруг зеленые, как будто от той же зеленки, спинки железных кроватей и стены, которые уж точно там были другими… синими или голубыми, а может, и белыми — стены же, да... но в памяти почему-то и они зеленые, как одеяла, и пятнами — простыня, но та, и правда ведь от его живота...
Да, с красками там у него в памяти дальше тоже не все адекватно, зеленой многовато, и она как-то там чересчур разливается через края, передаваясь по цепочке, как перед этим белая...
Но вот во дворе как раз уже совсем немного зелени, в центре только стоит кряжистое дерево с черным стволом, кору которого во время первой прогулки Дан гладит долго, как кошку.
Оттуда у него, наверное, и пошла эта привычка — гуляя, поглаживать деревья.
За время, что прошло с момента, когда он закрыл глаза на столе, и до того, когда он их открыл на койке (примерно 5 часов его резали, распутывали, а потом еще неизвестно сколько было часов эфирного сна) ему как будто сменили оптику.
Дан считает, что, открыв глаза в палате, он впервые осознал себя, или даже еще более пафосно: «стал самим собой», он говорит, что бы это ни значило.
В первый раз поместился в свое тело, как положено, а не как до этого, когда он «смотрел на себя из пятого угла четвертого измерения».
И это, по его словам, была не лучшая точка зрения.
Конечно, это экстраполяция того состояния, в котором он находился три дня до операции, на все первые три года жизни...
Но из того, что с ним было «до того», Дан и помнит только то, что было непосредственно перед операцией, чем дальше от нее по оси налево, тем более мутно и вскоре — вообще ничего.
Что и неудивительно, ну что такое три года...
Да и то, что было за день до начала отсчета — страшный кулачок, торчавший из его живота, не прорывая кожу... возникает в памяти на мгновение, а потом на его месте снова слепое пятно, где «плавилось пространство и вот-вот наружу могло прорваться невообразимое».
Так, во всяком случае, Дан об этом говорил мне и не только мне много лет спустя, не замечая внутреннего противоречия: как раз в этом месте его воображение поработало на славу.
Дан Капитонов в юности, или, скажем так, в первой молодости, был весьма склонен к устному мифотворчеству, темой которого нередко становилось и его второе рождение.
«Ты знаешь, что на самом деле я появился на свет на три года позже той даты, что стоит у меня в паспорте? Я пробился сквозь живот другого Дани кулаками...»
И дальше шли какие-то импровизации, пока однажды его сразу после вступления не прервала студентка медучилища, с которой он накануне познакомился:
«Все понятно». «Что тебе понятно? Что здесь вообще может быть понятно?» — удивился Дан. «Ну как... Некоторые сами пробиваются в жизни, а ты сам пробился в жизнь. Скажи, а потом ты часто пускал в ход кулаки?»
«О! — воскликнул Дан: — Ты как в воду глядишь! Во дворах я дрался через день, я был такой забияка, что ты себе не представляешь… Может быть, я так хотел вернуться... Прорваться обратно домой сквозь чужую кожу… Как думаешь? А что, если… я свой среди «Чужих»?!. — и Дан сделал страшную гримасу.
«Я думаю, что ты просто, — сказала Оксана, расхохотавшись, — клубок кишок, фаршированных какашками! Говнюк одним словом!» «Ну спасибо». «Не обижайся, ты же это сам сказал!»
Дан не обиделся, но после этого перестал в разговорах «каждый раз заново генерировать смысл и замысел своего генезиса».
«После твоих слов я перестал быть пиздоболом, — писал он той же Оксане через двадцать пять лет. — Стыдно вспомнить, что я тогда людям говорил... не только про «кулачок», которым я «сам пробился», но еще такую хрень, что это был уже полный дурдом… Например, тебе я этого точно не успел сказать… что я был пинбол-автоматом, в котором шарик катался по внутренним ландшафтам средней полосы, пока в городке ß-ск на Днепре не прорвался наружу… Или что я по своим потрохам, которые у меня там вырезали, могу предсказывать будущее, как авгуры — по птичьим...»
Сейчас эта телега из памяти накатила на него впервые за долгое время, после того, как он увидел в сериале Ларса фон Триера «Geister» человека, из которого — разрывая его, словно рубаху на груди — вылез другой взрослый человек.
После этого Капитонов выключил телевизор и полежал какое-то время с закрытыми глазами, пока не произнес вслух: «Ну что, Диван, может, все-таки выйдем?»
Это было старое банальное погонялово, и оно снова смогло выгнать его на улицу, как тогда, когда оно залетало в форточку с криками: «Диван! Выходи! Мы играем!..»
Он не выходил из дому уже четыре дня, обзывал себя старым хихимори, одевался было, начинал, то есть, но останавливался, застревая в рукаве или/и в штанине, о чем-то задумывался и оставался каждый раз в квартире.
Но теперь он благополучно надел через голову рубашку, рассовал по карманам рюкзачка и штанов гаджеты и ключи, и вот уже ехал в лифте и читал на стене надпись, нацарапанную там в его отсутствие.
WITH DOPE NO HOPE
BESSER WEITER
ALS BREITER
Лучше вдаль, чем вширь... Was soll DAS sein?
Но на первом этаже, или «эрдгешосе», Дану показалось, что он понял смысл сообщения.
«Что-то в этом есть от «я бы сузил…» — подумал он, открывая почтовый ящик. — А может, и нет… Но, так или иначе, кто-то призывает нас... не ширяться вширь… вот ведь какие хорошие у нас теперь соседи...»
В ящике была только реклама ресторана азиатской кухни.
Дан отсоединил велосипед от железной скобы и поначалу враскачку-косолапо, как те медведи... медленно и сильно ссутулившись, а потом все быстрее и прямее… да-да, распрямилась и спина его, и траектория… и Дан проехал в ту перспективу, где кончались застройки и начинались пустыри, а также — где-то там — пролесок, или что-то в таком роде...
Что-то, на что он с момента своего новоселья невольно положил глаз и все чаще заглядывался с высоты балкона.
Какой-то прямо... оазис ему там грезился посреди не то чтоб пустыни, но все-таки, все-таки… как-то он там выделялся на горизонте, этот островок, на общем фоне... во время фена особенно… лес-не лес, но... Дану стало интересно, что это там такое.
При этом... как человек, проведший лучшую часть жизни до интернета, Дан пользовался гугл-картами только в самом крайнем случае.
Как будто полагая, что ничего хорошего там для него не может быть, а вот если, не глядя карту, наугад… то возможны еще и для него какие-то открытия.
Вот, например, трасса стала пересекать (поверху) небольшое поле, и Дан остановил велосипед, чтобы лучше его разглядеть.
Неясно было, чем оно было засеяно и почему по краям его теперь свалка овощей.
Холмы белокачанной капусты и красных тыкв, чередуясь, возвышались волнами по периметру, а само поле было плоским, как и полагается полю, и таким черным, что может быть, это был чернозем... в общем, все это вместе было несколько странно, да.
Но не настолько, чтобы скатиться туда на городском байке.
Или, спешившись, спуститься?
Чтобы — что? Убедиться, пощупав, что это не мираж?
Так он и так это знал — по долетавшему до его ноздрей запаху кагатов (место срастания города и деревни в СССР), который, впрочем, мог долетать из прошлой жизни... и тогда тем более — зачем?
К тому же привычки гладить овощи, в отличие от деревьев, Дан пока не имел, он оттолкнулся ногой от асфальта и покатился дальше.
Группа продленной живописи
Проехав поле, Дан остановился перед остовом, или точнее, полуостовом: одна железная рама была пуста, сквозь нее видны были кроны деревьев, а над ней такого же размера фрамуга содержала в себе щит, на котором было написано нечто, что Дан немного поспешно перевел как «ботанический сад».
Помимо букв на щите были изображены растения, похожие, впрочем, и на морские звезды, но, скорее, все-таки кусты агавы или алоэ...
Вот что Дан совсем не узнал на рисунке, так это теплицу, приняв ее за кристаллическую решетку.
Теплицы за забором шли рядами, железные двери их были наглухо закрыты, стены непрозрачны.
Возможно, что и это не теплицы, а что-то другое, думал упрямый Дан, ангары, например, содержащие бипланы…
И там была не одна такая тепличная улица, и все двери были закрыты, и Дан вышел на центральную аллею, где зелень стала принимать дивные формы — такого со своего балкона он не мог себе, конечно, представить.
Но, наверно, что-то предчувствовал, иначе чего бы его притянуло сюда, подумаешь, зеленый островок, не в пустыне он ведь там живет, если из его дома посмотреть в другую сторону , то бо́льшая половина города окажется зеленой.
Но он-то ехал ехал не в зеленую сторону...
И там нашел довольно странную зелень: живые кусты-скамейки и кусты-диваны, и просто огромный куст-куб, стоявший на одной из своих вершин, возвышаясь над каменным бородачом. Этих серых статуй там было немало, «...смесь ланд-арта с глюк-тотекой… — бормотал Дан, оглядываясь по сторонам, — сад фантазий... и размышлений... чай-диваны… хорошо, наверно... курить здесь, но у меня нет... и дома нет… dope no hope... but hop hey hop… down in the jungle... living in a tent… о, а здесь оливковая роща переходит в бамбуковую…»
Он услышал «Servus!», обернулся и увидел первого обитателя этого тихого омута, этой безводной запруды, этого, если угодно, «биотопа».
И не то чтобы Дан сильно удивился, перед ним ведь стоял обычный, такой же невысокий и не очень злобный с виду дядечка, как и он сам... и наверно, его ровесник, плюс-минус, примерно, ну да... но когда он услышал от него, узнал то есть, наконец, что это тут за Ботаникум-уникум… то не мог какое-то время отделаться от вИдения живописцев, которым его представил человек, как такой... группы продленного дня... для продленных растений.
Да-да, когда Дан увидел в теплице, освещенной светом множества софитов, рощу деревьев в розовых горшках и десяток желтых мольбертов, из-за каждого из которых ему помахал рукой немолодой ученик или ученица... и при этом, если не совсем вокруг них, то совсем рядом с их телами вились лианы, и все это вместе утопало в зелени... и вот, после того, что здесь вытворяла флора снаружи, Дан, приняв предложение их учителя стать «натурой», видел какое-то время перед собой не людей, а растения, принявшие форму вьющихся художников так же, как снаружи зелень принимала форму диванов… и мог только гадать, какую форму он принял сам...
Но еще прежде наш рассказ стал принимать чересчур вычурную форму.
Проще было написать, что Дан увидел колористов как флористов, что было бы немудрено, не правда ли, ведь это похоже было на цветочную лавку, которые нередко бывают расположены в таких светлицах... но все это вместе слишком кудряво в письменном виде, ужо нам... а по-немецки, кстати, не кудряво, а вот именно: «blumig», т. е., «цветисто».
Оксана довольно долго подрабатывала натурщицей в Художественном институте города Х и Дану это как-то слишком льстило тогда… т.е. так, как будто его подруга была фотомоделью.
Впрочем, она могла бы ею быть, об этом ей часто говорили, когда пришло время «моделей», а ее время еще не ушло… в общем, «натура» ассоциировалась у Дана с идеальными формами, что было идиотизмом, он это теперь понимал, просто никогда раньше не задумывался над феноменом натурщиц и натурщиков, фильмы-ЖЗЛ про художников, вроде «Караваджо» etc., Дан не любил и не досматривал до конца, если случайно на них натыкался.
А теперь он сам оказался на месте Оксаны, и это его смешило, Дан с трудом сдерживал улыбку, как будто читал что-то смешное в своем киндле.
На самом деле ничего смешного там не было, и вообще половину он читал, видя фигу, которую показывала Оксана... текст на экране почти все время покрывала пелена воспоминаний, и если бы не двадцать глаз, прикованных к нему, он бы отложил киндл в сторону и предался потоку видений, закрыв глаза... Но он теперь сам был, как когда-то Оксана, «натурой», его рисовали, т. е., его писали маслом, похожим на зубную пасту, какой мазали спящих в пионерлагере… совсем уже не пионеры, а пожилые люди, и он обещал их учителю сидеть смирно, читать книгу, его начинали рисовать с открытыми глазами, хотя можно было предложить и с закрытыми, наверно, но... этот поезд уже ушел, вместе со спальным вагоном, и Дан регулярно продолжал прикасаться к экрану киндла, и текст, кстати, когда он в него возвращался, аукался с его ощущениями «натурщика», там было что-то о слежении за собственными подмножествами, при том, что он еще не знал, какие разные будут эти десять «я», ему еще только предстояло удивиться многообразию вариантов Дана, стоящих, каждый, на четырех опорах — «я же говорил, что я сороконожка...» — скажет он через час-полтора, а пока он читает о том, как делать шаг вперед и два назад из себя, как с помощью малого параметра расщеплять уравнение двери… нет, это была не популярная психология вроде «Другого искусства быть собой», это была проза современного Дану автора, которого мы не хотим всуе и вчерне (это же все черновик) называть… проще было бы дать Дану киндл с нашим оповiданням, не обязательно с этим, нет, это была бы совсем уже вырожденная система, дегенеративное искусство, помноженное на регеренирующую прозу... вот-вот — считалочка, Дваныжды два или Одинажды один, все это было уже когда-то, и трижды четыре, и пятью пять, я опять иду искать... 10 ликов, скоро он их и увидит, всю сороконожку, по-немецки вообще тысяче- (Tausendfüßler)… а одна из учеников-растений «продленки», женщина лет ста шестидесяти примерно… предложит Дану, попросит то есть, прийти к ней домой для сеанса, чтобы нарисовать его не совсем ню, но... наполовину, она за это заплатит, конечно, за сеанс и за дорогу, но наш герой откажется наотрез, скажет (правду), что с тех пор, как он поправился, его тело для посторонних глаз — табу.
Другая женщина, тоже не совсем уже девушка, удивит его тем, что' она нарисовала за этот сеанс (в теплице), за углом ее мольберта Дану откроется нечто похожее на северное сияние или зеленые кардиограммы Герхарда Рихтера — имхо, а Дану придет в голову другое, южное, кино, когда он увидит такой вариант себя... «Так вот он — фен! — радостно воскликнет Дан. — Я только слышал о нем, но не видел! С утра по радио говорят, что сегодня фен, как же вы его схватили однако!»
Остальные портреты, может быть, и не так атмосферны… но, во всяком случае, более антропоморфны, а два или три даже отдаленно похожи на Дана внешне.
Некоторые ученики просят разрешения сфотографировать его рядом с их работами, Дан колеблется… но кивает, это ж не ехать черт-те куда и позировать на дому, наполовину… это ерунда, после двух часов живописи пара минут фотографии — это окей, окей...
И вот еще секундочка, сюрприз: помимо гонорара-складчины с учеников, учитель живописи решает вдруг со своей стороны осчастливить Дана... эскизом собственной кисти!
Неужели эта деревенщина откажется, это будет такой плевок, мне будет стыдно за своего героя…
Но нет, так сильно Дан пока еще не одичал, хоть и покрылся мхом и стал квадратом, он то есть невольно успевает пробормотать, что, мол, спасибо, картина ему очень нравится, но... он ничего не смыслит в рамках, понимаете, все это для него за семью печатями, какая подходит, какая нет…
Ага, но он, оказывается, получит картину уже вместе с рамой, ну просто совсем счастливец...
Учитель живописи скрывается за ширмой, прикрывающей склад... холстов, подрамников разной величины, манекенов... да-да, там есть бюсты, протезы и торсы с головами, наверно, с этого он и начинал учить учеников, пока они не дорисовались до целого Капитонова, у них был своеобразный такой «mannequin challenge» в ногу со времнем…
И еще там у них стоит скелет, и учитель, смеясь, рассказывает Дану (ученики это уже слышали, они тем временем потихоньку покидают помещение теплицы, в том числе и тот, у которого на лице прозрачные синеватые трубочки, наверно, возвращается прямиком в больницу, откуда он сбежал на три часа с капельницей...), как он купил «медицинский» скелет на фломаркте и как реагировали на него полицейские, когда на рассветной пустой улочке невдалеке от Терезиенвизе учитель живописи с приятелем не с первой попытки смогли усадить скелет в авто, а скелет как будто пытался оттуда выскочить, упрямо выпадал на асфальт… и вот, когда они все уже были в машине, учитель за рулем… то смотреть, стартуя, как отражаются мысли двух мощношеих баварских «буллей» на их лбах, в виде складок… «Если еще учесть, что мы c утра пыхнули! — подмигивает Дану учитель живописи. — Да, я люблю ходить на Большой Фломаркт покурив, тогда лучше видна суть старых вещей…». «Да уж…» — говорит Дан, переводя взгляд от скелета к половине манекена, стоящей на стопке сложенных холстов, тем временем учитель, примерив картину к раме и дождавшись от Дана чего-то среднего между кивком и пожатием плечами, уже застеклил картину и протянул ее Дану, который вспоминает, что он на велосипеде, но теперь уже некуда деться...
Т. е. ему не хочется приезжать в это славное место еще раз за картиной, он думает, что учитель подумает, что ему понравилась легкая халтура, и он снова заявился с целью еще раз побыть «натурой»...
Ну и вообще, у него такое ощущение, что все это нужно поставить в памяти особняком, весь этот зеленый островок на горизонте, гештальт, т. е. контур (на немецком), закрыт-нарисован более чем, целых десять гештальтов, на ножках... и все такие разные, да и вот еще бор с бормочущим ручьем у него под мышкой, что-то где-то... между Шишкиным и Моне, да.
Формат не самый маленький, кстати , примерно А3, плюс паспарту.
За воротами он снимает с колеса замок, подбирает с земли картину... снова берет ее под мышку, уже сидя в седле... он едет сначала медленнее, чем обычно, потом все быстрее, быстрее, и вот уже с нормальной своей скоростью, картина почти не мешает, Дан правит велосипедом одной рукой — совсем без двух рук он не умеет ездить, слишком поздно начал, но с одной — легко.
Требуется немного больше сосредоточенности, ну и что, все нормально, он управляется неплохо… позади остались кагаты под открытым небом, все эти холмы хеллоуинной капусты... перед Даном загорается красный свет, и он тормозит… но чересчур резко, забывая, что у него под мышкой картина, он не может успокоить подвернувшийся руль, взбрыкнувший велик... Дан валится вперед и вправо, сосны, весь сосновый бор... немного опережают его в падении, звон стекла...
Рука Дана попадает не в асфальт, а в полный уже сыр-бор… в стекло, разбившееся на множество осколков, которые впиваются в ладонь и прорезают там новые линии судьбы, и меняют старые — да, так Дан говорит знакомым, показывая шрамы, опять-таки немного себя мифологизируя, как когда-то свое «второе рождение»… но пока ему не смешно, стекло ломается не совсем, как шоколад… в руке… в-плоть... до этого дня... он не знал, что такое стекло и что мы из стекла...
Ну да, внутри у него вертятся попурри, а снаружи кровь ручьем, Дан оставляет велосипед и доходит пешком, оставляя на асфальте крупный штрих-пунктир, прижимая «проклятую» картину здоровой рукой, до аптеки, где ему оказывают первую помощь и спрашивают, есть ли у него прививка от столбняка, что по-немецки звучит для его уха как «Титан» (Tetanus), и Дан не сразу понимает, что этот провизор увидел в нем сейчас такого титанического...
Но вот он, наконец, понимает о чем речь... и обещает зайти в клинику или к домашнему врачу, и сделать прививку, после чего уходит с обработанной дланью и окровавленным пейзажем без стекла, и без велосипеда... т. е., велосипед подождет его сутки-трое у столба…
Пострадавшая, или это он пострадавший — от нее… А она — картина, выросшая в Ботаникуме и подпитанная его кровью, после недолгих пертурбаций обретет место не в квартире Дана Капитонова, а... на его балконе.
Дан живет не так далеко от теплицы, но и не совсем близко, к тому же так высоко, что вероятность того, что учитель живописи увидит, где Дан повесил его дар, практически равна нулю.
Да и что здесь такого? Еще до осени, когда балкон начнут заливать струи дождя (не доставая до стены, но мелкие брызги, взвеси…) Дан застеклит… не весь балкон, но — «Кровавый Сосновый Бор» — он же не садист, нет… он повесил картину снаружи, а не внутри, не из мести, а скорее из-за какой-то своей... может быть, слегка извращенной, но не совсем все-таки бесчувственной ностальгии по... гармонии и по симметрии, да... т. е. как раз, может быть, из-за той мысли, что из «Ботаникума» в подзорную трубу можно увидеть картину на его балконе… и — только зеркало зеркалу снится… ну а что еще... дальше в наших карточках вроде бы что-то про фитнес-fin de siècle, потом про «Last Minute» и остров... но это все, т. е. третья глава... пока под большим вопросом.