Максим Кантор: Как устроена российская история

Употребляя слово «община», надо отказаться от представления, будто община — нечто из седых дедовских преданий, патриархальная коммуна землепашцев. В действительности община — это просто форма выживания российского народа под давлением государства. Община — это неформальный, но естественно складывающийся социум, всякий раз аутентичный конкретным обстоятельствам. Община — это народная самоорганизация, дающая возможность перетерпеть, приспособиться, выстоять, пережить давление чиновного аппарата.

Законов определенных нет, произвол — дело привычное, самодурство начальства неизбежно, воровство ошеломляет своим размахом, но народ приспосабливается к обстоятельствам и живет. И живет он благодаря особому кодексу внесистемных отношений. Неистребимый натуральный обмен — поддержка в обмен на участие, солидарность в обмен на понимание — выдерживает давление любого внешнего рынка. Ломает общину всякий раз прогресс: большинство русских царей и премьер-министров, ориентированных на модернизацию, видели, что главный враг их светлого будущего — именно община. Темные невежественные мужички, коих устраивает их роевая жизнь, они не хотят понять преимущество железной дороги, уносящей поезд России к горизонту! Ты им, сиволапым, про ипотеку, а они сидят на завалинке и в носу ковыряют.

И всякий новый Столыпин принимался крушить общину, вытаптывать ее в пустырь, во имя благой цели — возведения на пустыре нового российского дома.

Однако русская история устроена так, что сломать общину может только ее преемница — новая, актуальная община, сформированная новым вызовом истории.

Крестьянская община перестала существовать тогда, когда возникла коммунистическая партия, которая представляла из себя не что иное, как русскую общину нового образца. Ленинское выражение «партия нового типа» отражало суть вещей: большевистская партия не была стандартной политической организацией, но воспроизводила внутри себя неформальные общественные связи, и сделалась уже не политической, но в полном смысле слова народной. Оттого конфликт с партией меньшевиков (партией сугубо политической, с программой и планами) был заведомо решен в пользу партии большевиков (вооруженной тактикой популизма). Оттого и невозможна была в России двухпартийная система, что двух общин в народе быть не может — вот и партия нового типа, партия-община, была одна и рядом с ней никто ужиться не мог. Это была в полном смысле слова «народная» партия — и любой упрек западного демократа нелеп. У нас нет многопартийной системы! Так у нас и народ, извините, один — зачем нам несколько партий? Пролетариата в России не сложилось — разрушенная крестьянская община перетекла в города, но в городах растекающаяся общинная субстанция так или иначе формировалась в жизнеспособную, мимикрирующую под обстоятельства массу. Гениальность Ленина состояла в том, чтобы образовать из этой массы партию — новую общину, устойчивую к современным обстоятельствам. Крестьянство стало наипервейшим врагом Ленина («идиотизм деревенской жизни», любил он повторять вслед за Марксом), врагом Троцкого («превратим крестьянство во внутреннюю колонию»), врагом Сталина (коллективизация) — именно потому, что требовалось выполоть остатки уходящей крестьянской общины, создать новую «историческую общность» — союз пролетария (никогда не существовавшего в русской истории) с крестьянином (уже переставшим существовать). Но историческая общность, тем не менее, была создана! Протестовать против нее, как то делали наивные диссиденты, значило и в самом деле идти против народа. Так говорили коммунистические держиморды, а интеллигенты возмущались: как это так — мы против народа? Мы только против коммунистической партии! Но партия, игравшая на тот момент роль общины, и была народом. Термин «враг народа» отражал, как это ни печально признать, самую суть вещей.

Крах партии нового типа стал возможен лишь тогда, когда сформировалась новая российская община и обстоятельства сделали эту общину актуальной. Речь идет об интеллигенции. Именно как общину, традиционное народное образование, а вовсе не сонм избранных интеллектуалов, следует воспринимать российскую интеллигенцию XX века. Именно общинные отношения — то есть строгий кодекс поведения, определенная манера общения, понимание нужд и солидарность с общей судьбой — и характеризовали российскую интеллигенцию ушедшего века. Сталин терялся, как интеллигенцию определить, — назвал «прослойкой». А интеллигенция к тому времени уже консолидировалась, уже набирала силы и в свое общинное состояние отлилась к 60-м годам.

Изначально интеллигенция ни в коей мере не воспроизводила народную систему отношений — напротив: традиционная русская интеллигенция (Чехов, Короленко, Пришвин, Достоевский) чувствовала себя отличной от народа и ответственной за народ, она выступала как адвокат народа перед начальством, как язык безъязыких. Рассказать об униженных и оскорбленных тем, кто их унижает и оскорбляет, — в этом и была миссия образованного человека. Обстоятельства изменились после революции — интеллигенция увидела, что народ ее (своего верного адвоката!) предал. Отныне интеллигенция уже не была со своим народом (там, где «народ, к несчастью, был»), но напротив — вполне внятно осознала свою судьбу как отдельную. Так из неопределенного сословия стала формироваться общественная страта, со своей моралью, с собственной судьбой, с желанным будущим. И это было тем актуальнее, что к этому времени действующая на тот момент община (партия нового типа) уже не справлялась с обстоятельствами истории — как это некогда случилось с крестьянством, коммунистическая община не выдерживала конкуренции с прогрессом.

Идущая на смену община интеллигенции была уже не та, XIX века издания интеллигенция, как мы ее помним по русским романам, — лишь самоназвание сохранилось. Но теперь эта страта объединяла людей самых разных профессий и людей, вовсе лишенных профессиональных навыков, но с амбициями и желанием перемен. Совсем не обязательно было быть ученым и читать книжки, чтобы стать интеллигентом. Огромная масса управленцев, фарцовшиков, инженеров, домохозяек, социальных служащих и бывших партийных работников (входили же крестьяне в компартию — отчего бы партийцу не стать интеллигентом) образовала новую русскую общину, интеллигенцию. И новая община получила свою элиту, своих лидеров, свою риторику, свою идеологию. Именно эту общину представлял М. Горбачев, и когда его упрекали в предательстве компартии, совершали ошибку: он просто обозначил переход от одной общины к другой — и так же рьяно, как когда-то коммунисты уничтожали крестьянство, ринулись представители новой общины сводить счеты с общиной прежней, с коммунистами. То, что назвали «перестройкой», перестраивало не политический режим, не промышленность, не экономику. Мы сегодня заламываем руки: вернулась та же политическая система! Так она и не собиралась никуда уходить, опомнитесь! Сетовать, что экономика не сложилась, а промышленность не построили, нелепо: никто и не собирался их строить. Перестраивали российскую общину, народ искал новую форму саморегуляции. Соцслужащие, переименовав себя в капслужащих, стали не просто жить при капитализме — они стали жить в иной народной общности. Капслужащие мнили, что набор западных идеологем будет служить им долго — но жизнь интеллигентной общины оказалась краткой.

Трагедия новой общины-интеллигенции была заложена в ее генезисе: никакая община не может жить дольше, нежели принцип, ее образовавший. Тот интеллигентский кодекс, который некогда был сформулирован при образовании данной страты (сострадание, нонконформизм, просвещение малых сих), вошел в неразрешимое противоречие с формой жизни победившей общины. Требовалось врать и крутиться, ловчить и кланяться — делать все то, что положено для прогресса, но что коренным образом противоречит морали интеллигента. Некогда интеллигент с гордостью говорил, что он «не продается», но в новых обстоятельствах «непродажный» интеллигент сделался символом неудачника, изгоем — никак не примером. Как некогда лозунги коммунистического Интернационала вошли в противоречие с практикой большевиков, так и правила Чехова — Короленко оказались несовместимы с реальной жизнью нового гегемона. Отныне интеллигенция не объясняла начальству тяготы жизни народной, но напротив: доводила до понимания отсталого пьющего мужика, что привилегии жирного начальства оправданны. Тем самым мораль общины была подточена, идея русской интеллигенции перестала существовать, и следовало ждать, какая же новая община сменит ее.

Новой общиной закономерно стала воровская малина, растекшаяся по стране. Именно бандитская малина была исторически выбрана как новая модель русской общины — и интеллигенция легко перетекла в нее, как некогда партийцы перетекли в интеллигенцию, а крестьяне — в партию. Термин «общак» как нельзя лучше соответствует принципу русской общины, а так называемые понятия стали общественными правилами — жить по понятиям в отсутствие законов стали все граждане, и не обязательно иметь татуировку, чтобы понимать, что «за базар ответишь» и что надо «башлять налом». Жаргон зоны сделался общественным кодексом, и никакая судебная или правовая практика его не в силах отменить. Бесконечные бандитские саги и героические фильмы о братве (как некогда о партийцах, как некогда об интеллигентах) потому и стали популярны, что отражали уже не узкую мораль блатных, но принцип выживания народа. «Берите столько, сколько сможете унести!» — едва президент вольного города произнес эту судьбоносную фразу, как стало понятно, что община-интеллигенция отжила свое. Новая историческая общность уже не имеет сантиментов и к вызовам времени устойчива — тащит все, что плохо лежит, и что хорошо лежит — тоже тащит. Лидеры, делегированные этой общиной во власть, были соответствующими, и нет никаких оснований вменять им жестокость или нарушение законов: они воплощают правила данной общины, они есть плоть от плоти общероссийской «малины».

Воровская малина всем хороша, но, будучи по сути своей несправедливой корпорацией (доходы основаны на разбое, а не на производстве), она не в состоянии придумать общественную идеологию. Ох, до чего нам сегодня не хватает каких-нибудь, хоть самых завалящих лозунгов. Звать к демократии, как интеллигенты? К светлому будущему, как партийцы? Не работает лозунг, вот беда! Дайте, дайте нам национальную идею! А таковой нет. И происходит так потому, что вор может думать лишь о собственной наживе, а об общественном благе он думать не может. Знаменитая платоновская формулировка: «несправедливый человек может добиться успеха, но сообщество несправедливых людей не будет успешным» — в очередной раз подтвердилась. Никакой идеологической программы, даже той, которая неаккуратно выполняется, нет, а «понятия» годятся в употребление для избранных паханов. Ни «самодержавие, православие, народность», ни «пролетарии всех стран, соединяйтесь», ни «права человека и свобода совести» — никакая общая формула бытия среди братков не приживется.

Надо ли дополнительно объяснять, что в отсутствие идеи и идеологии любой термин, любая категория лишены смысла, И когда звучит отчаянный призыв: модернизировать Россию! — в термин «модернизация» вложить смысл не удастся. Модернизировать что? Принцип общественных отношений? Суды? Образование? Для этого как минимум требуется, чтобы сложилась очередная новая российская община — а ее нет.