Джон Малкович: «Принцип жизни моего отца: “не дернув за цепочку, дерьма не смоешь”»

Джон Малкович

в проекте «После первой»: о России и русских, об инвестициях, Политковской, о том, почему люди любят убийц и за что стоит пожалеть Обаму.

Вопросы задают участники проекта «Сноб»: Ирен Коммо, Наташа Фрезер-Кавассони (от редакции), Вера Бергельсон, Алена Долецкая, Михаил Идов, Лика Кремер, Антон Носик, Любовь Толкалина.

У вас великое множество проектов: вы играете в кино и театре, вы снимаете фильмы, вы занимаетесь моделированием одежды. Боитесь, что если появится свободное время, то станет скучно?

Дж. М.  Может быть, станет, но не боюсь. Просто у меня масса интересов и масса любопытства. Есть такая английская поговорка: «Любопытство сгубило кота». Но у этого кота, возможно, было девять жизней – есть ведь и такая поговорка. Любопытство проявляется в разных формах, и моя жизнь, наверное, делится на разные периоды – в зависимости от того, чем я занимаюсь. Если меня что-то увлекает, я стараюсь узнать на эту тему как можно больше. Последним таким человеком, который меня заинтересовал, была Анна Политковская. Прочел все, что она написала.

Что именно вас заинтересовало?

Дж. М. Современная Россия. Книга Политковской «Маленький уголок ада» – это просто потрясающе. Не знаю, все ли в книге правда. Понятия не имею. Не знаю, правдива ли книга «Путинская Россия». Но Политковская была очень храбрым человеком, и ее голос уникален. У меня был период интереса к Сталину – я читал замечательную книгу Дмитрия Волкогонова, книги Саймона Себага-Монтефиоре и многое другое.

Ту Россию, о которой писала Политковская, можно увидеть собственными глазами...

Дж. М.  Я четыре или пять раз был в России. В первый раз меня туда повез один грузинский мальчик. Милейший был парень. Потом его убили.

Вы читали в газетах о том, как в Лос-Анджелесе один подонок похитил нескольких русских, посчитав, что они олигархи, а на самом деле они просто держали магазин или ставили магнитолы в машины? Вот Ник был одним из них, совсем молодой парень, страшно одинокий...

Впервые я съездил в Москву в 1999-м или 2000-м. Потом мы с Ингеборгой Дапкунайте вместе снимались в Санкт-Петербурге. Фильм назывался «По этапу», его снял американец, который прежде делал только документальные фильмы для BBC. У него есть несколько отличных работ. Потом я еще раз съездил в Россию просто развлечься, а в последний раз – с Александром и Евгением Лебедевыми (Александр Лебедев – известный российский предприниматель, Евгений Лебедев – его сын, генеральный директор лондонской газеты The Evening Standard, член клуба «Сноб». – Прим. ред.) – года полтора назад по делам нашего проекта, чеховского теат­ра, мы были в Крыму. Там замечательно. Я был в доме Чехова, среди скал. Красиво. Просто фантастика.

Вы очень хорошо знаете Чехова. Что вам всего дороже в его пьесах?

Дж. М.  Сплетение фарса и трагедии, печали и смеха. Все наши современные драматурги от Сэмюэла Беккета до Гарольда Пинтера, от Тома Стоппарда до Криса Хэмптона провели много времени, так сказать, в кабаке на чеховской развилке дорог. Не помню точной фразы Беккета, но он подразумевал, что смех и слезы между собой не различаются. Когда люди говорят: «Я не знал, смеяться или плакать» – это, по-моему, высшая точка, суть нелепости жизни. Не скажу, что это чисто русское восприятие, но во многом русское.

Кого еще из русских писателей вы любите?

Дж. М.  Достоевского. «Идиота», «Записки из подполья». О современных русских авторах я мало что знаю, но мне очень нравится Андре Макин. Это прекрасный писатель, он написал «Преступление Ольги Арбелиной», «Французское завещание», «Музыка одной жизни», «Признания заблудшего знаменосца». Он романтик, пишет совершенно в духе XIX века, совершенно не современный. Я его читаю и по-французски, и по-английски. Я бы с удовольствием экранизировал его роман о княгине, но пока не могу решиться даже приняться за это: очень уж дерьмовый бизнес – кино.

Как вам удалось познакомиться с Андре? Он очень замкнутый человек.

Дж. М.  Я сам ему позвонил. Собственно, моя первая коллекция одежды делалась с расчетом на десять конкретных мужчин, в том числе на Андре: ростом он настоящий великан. В эту десятку мужчин входили Бернардо Бертолуччи, Хавьер Бардем, другие люди – и известные, и не очень.

«Я усвоил урок!»

Как вы относитесь к косметической хирургии и вообще косметическим процедурам – к ботоксу, например?

Дж. М.  По-моему, это ужасно. Я не вижу смысла в ботоксе, и результаты смотрятся плохо. Моложе не выглядишь – выглядишь более мумифицированным, вот и все. Пластическую хирургию изобрели для людей с ожогами или врожденными дефектами внешности. То есть она имела практическое применение. В эстетическом плане я не то чтобы испытываю неприязнь к пластической хирургии, но смысла в ней не вижу. Мне нравятся женщины, которые не молодятся – ведут себя сообразно своему возрасту, что бы это ни значило. Наверное, трудно быть актрисой, когда ты «женщина в возрасте». Но, с другой стороны, трудно найти актрису с нормальным природным лицом. Я, пожалуй, следую теории Попая: «Я такой, какой есть, и все тут» (Малкович произносит эту фразу голосом морячка Попая из известного мультфильма).

Из младенца становишься дошкольником, затем школьником, подростком, взрослым мужчиной, мужчиной среднего возраста и, наконец, стариком. Осознай это и успокойся.

Вы любите одежду. А когда вы решили заняться дизайном одежды?

Дж. М.  Впервые мне предложили придумать линию одежды для мужчин в 2001 году, когда я жил в Нью-Йорке. Но вообще я всегда питал слабость к текстилю. Если освещение хорошее, я могу часами сидеть и разглядывать ткани.

На выставке «Беспрерывный процесс рождения» (выставка работ Малковича под названием «Беспрерывный процесс рождения: одежда и карандашные грезы» недавно открылась в Прато, в Centro per l'Arte Contemporanea Luigi Pecci. – Прим. ред.) есть ваши недавние работы?

Дж. М.  Нет, там мои рисунки за много-много лет.

Вы учились рисованию – брали уроки?

Дж. М.  Я не способен брать уроки – такой уж я человек. Просто не могу брать уроки, и точка. Мне что-то объясняют, а я не понимаю, напрочь. Я даже машину не учился водить, она меня сама как-то научила.

Вы любите все делать собственноручно? Когда ездите на машине, всегда сами за рулем?

Дж. М.  У меня никогда не было водителя. И я все всегда делаю сам – но при этом ни дня в жизни не проработал. Не знаю, кто сказал это первым, но если ты занимаешься любимым делом, то ни дня в жизни не проработаешь. Вот так я, собственно, и живу. Мне повезло, судьба мне улыбнулась, причем ни за что. Понимаете, иногда люди возражают: «Ну так у вас же талант!» Ну и что с того? Тебе повезло, тебе представилась благоприятная возможность, а люди на свете есть самые разные, с самыми разными талантами. Но эти талантливые люди, возможно, вынуждены работать – таскать воду за пятнадцать миль в пластмассовом бидоне. А я всегда делал то, что мне нравится, очень часто вместе с людьми, которые мне нравятся: сотрудничал с Гарольдом Пинтером, с Беллой Фрейд, с Бертолуччи. Думаю, большинству людей просто не представляется счастливый шанс, и это единственное, чем я от них отличаюсь. Они родились в неподходящий момент в неподходящем месте, и, как правило, им не представился счастливый случай. Мне просто страшно повезло.

Вы скорее предпочитаете инвестировать в собственные проекты?

Дж. М.  Да, безусловно. Я всегда вкладывался в реальные предприятия и вкладывался весьма удачно. Инвес­тировал в гостиницы вместе с друзьями из Англии. В Лиссабоне купил ночной клуб Lux, и он процветает. Такие проекты у меня всегда получались. А инвестиции в голубые фишки категории A+ – это не мое. На фондовом рынке я никогда не играл, ничем таким не занимался. Мне неинтересно. И я усвоил урок.

Людям нравятся убийства и убийцы

Почему вам так хорошо удаются роли убийц? Вы были великолепны в «Воздушной тюрьме», а за роль в картине «На линии огня» вас номинировали на «Оскара».

Дж. М.  Трудно определить – то ли у тебя действительно что-то хорошо получается, то ли людям просто нравится смотреть, как ты это делаешь. По-моему, тут второе: людям нравятся убийства и убийцы тоже, вот и все. К этому интересу слегка примешивается желание убивать самому. Как минимум слегка... Есть и другая примесь – они хотели бы убивать, но боятся. И еще один элемент – им бы хотелось попробовать убить, чтобы понять, как может человек вершить окончательный суд над судьбой другого.

Где все же вы предпочитаете работать – в кино или в театре?

Дж. М.  Есть большая разница между трудной задачей в театре и трудной задачей в кино. В кино у тебя, по сути, нет времени на то, чтобы испытывать трудности. Либо получилось, либо не получилось, либо отлично, либо плохо – середины нет. В театре иначе – тебя ждет работа в будущем, а за плечами у тебя уже есть определенный срок в этой роли. Например, я четыре месяца подряд играю в «Анне Карениной». Ну и как у меня получается? Какую оценку я себе поставлю – единицу по десятибалльной шкале или тройку – и на каком уровне я буду через полгода? В кино пришел, сыграл, и дело с концом. В театре приходится возвращаться, чтобы сделать все заново.

Когда у тебя двое детей, трудно играть в спектакле, который долго не сходит со сцены.

Вы хороший отец?

Дж. М.  Не знаю. Возможно, дети не слишком по мне скучают. Сейчас-то уж точно. Моей дочери скоро исполнится двадцать, а сыну в марте будет восемнадцать. Моя дочь очень неплохо говорит по-русски. Хотя первый иностранный язык у нее французский, второй – испанский.

Где сейчас живете вы и ваша семья?

Дж. М.  Мы вернулись в Штаты, в Кембридж, живем там уже, наверное, лет шесть. Нашему мальчику осталось несколько месяцев до окончания школы, а когда он ее закончит, мы опять снимемся с насиженного места. Куда переберемся, пока не знаю, но хотелось бы снова пожить в Европе. А Кембридж мы выбрали, потому что там отличная школа. И в Европу добираться удобно: бостонский аэропорт хорош для пересадок. Меня никогда не тяготила необходимость путешествовать. Мне много где нравится, и друзья у меня по всему миру. В Штаты я вернулся, потому что у меня была большая война с французами из-за налогов, но теперь этот вопрос урегулирован. И, когда наш сын поступит в колледж или в тот же университет, где учится его сестра, мы определенно снимемся с места – хотя бы потому, что с Бостоном я по работе не связан. У меня масса работы в Италии, а еще я кое-что продюсирую в Калифорнии. Думаю, мы временно перейдем на кочевой образ жизни.

Расскажите про ваших друзей.

Дж. М.  Прежде всего я скажу, что они умные и веселые. Кроме того, они надежные. Под словом «надежный» я вовсе не подразумеваю, что они не опаздывают на встречи, – ничего подобного. Я имею в виду, что они остаются сами собой. Мне приятно общаться со своеобразными людьми. Я ценю интеллект и чувство юмора. Мне нравится, когда у человека есть достижения. Мне необязательно нравится слава, которая прилагается к достижениям, но достижения я уважаю. Я уважаю Дона Делилло, который в течение более тридцати лет пишет гениальные романы. И Тома Уэйтса за его музыку.

А цените ли вы скромность?

Дж. М.  Не особенно. Зато у некоторых моих друзей есть качество, которое я просто обожаю, – самовлюбленность. Это нечто. А самовлюбленность, смешанная с ипохондрией, – это вообще неотразимая прелесть, на мой вкус. Самовлюбленный человек может просто сидеть и ничего не делать, а потому они делают все что угодно. Это такие люди – ходячие спектакли, мне страшно нравится.

Вы часто говорили, что в детстве были упитанным мальчиком. Как вы думаете, это нанесло вам эмоциональную травму? И что бы вы посоветовали людям с лишним весом?

Дж. М.  Нет, я не думаю, что когда над тобой много насмехаются, это что-то портит в жизни. По мне, это в конечном итоге даже полезно. Готовит тебя к жизни, а такое всегда ценно. Думаю, мне это пошло во благо. Сейчас я то худею, то набираю вес... Но я только что изобрел диету: питался исключительно Jello (различные виды фруктовых десертов, обычно в виде пудинга или желе. – Прим. перев.) раз в день, и длилось это месяца четыре. Сбросил семьдесят восемь фунтов. Прекрасно себя чувствовал. Продолжал играть в футбол и заниматься борьбой. Вообще, если хотите сбросить вес, старайтесь питаться своей любимой едой. В большинстве случаев это срабатывает. Но в принципе я всю жизнь на диете – я хочу сказать, что редко ем больше одного раза в день. Как правило, вечером. Ем вволю, но раз в день. Просто у меня обмен веществ не такой, чтобы есть, как нормальные люди. Есть чаще я просто не могу – не успеваю проголодаться. А вот моя жена весит примерно четыре фунта. Но если она три раза в день не поест как следует в положенный час, да еще плюс обязательно панеттоне (традиционный итальянский сладкий пирог. – Прим. перев.) – она итальянка! – то все, финиш, она на стенку лезет. Я бы ни за что не смог так жить. Если бы я питался на ее манер, весил бы десять тысяч фунтов.

В ваших жилах намешано много кровей – хорватская, шотландская... У вас это вызывает какие-то чувства?

Дж. М.  Я шотландец, хорват и француз. У моей бабушки по материнской линии были французские корни, другая бабушка была шотландка по фамилии Джонсон, а по отцу я хорват. Родители моего отца – иммигранты. Мой отец был американцем в первом поколении. Большой любитель дисциплины. Нередко распускал руки. «Не дернув за цепочку, дерьма не смоешь» – таков был его жизненный принцип. О своих родителях он думал, что они с прибабахом, мечтал, чтобы они перестали к нему цепляться, а лучше всего уехали бы куда-нибудь подальше. А они и вправду были суровые люди. В Америке прожили невесть сколько лет, но по-английски знали только самые незамысловатые выражения, типа «засунь это себе в задницу», «отвали», «ах вы сукины дети» и так далее. Откровенно говоря, я и запомнил деда и бабку именно из-за того, что они были совсем не похожи на классических дедушку и бабушку – никакой тебе заботы и ласки. Но, не сомневаюсь, отец своих родителей любил. А куда ему было деваться? Он был человек открытый и хорошо владел словом, да и вообще мои родители были люди веселые, братья и сестры – тоже. Все они очень увлеченные люди и умеют выразить свои чувства. В нашем доме все отличались острым языком. А дед и бабка выступали этаким скрытным, замкнутым дуэтом: чуть что – они отходили в угол и долго шушукались.

Вы никогда не вдохновлялись их характерами для какой-нибудь роли?

Дж. М.  Скорее нет. Разве что... Они все отличались знаменитым хорватским темпераментом, а хорватский темперамент – это нечто. Мой дедушка был начисто лишен сентиментальности. Помню, он всегда смотрел сериал «Лесси», и примерно в середине серии, когда у Лесси обычно начинались неприятности, этот красивый пожилой мужчина – а он был очень красив – обычно произносил (с сильным славянским акцентом): «Вот ведь засра-анцы». Кажется, это единственное, что как-то трогало его душу.

Ваши родители заботились о сохранении окружающей среды, они были активными экологами.

Дж. М.  Да, это было занятно. Но, думаю, отец чувствовал себя в этом смысле одиночкой. В пятидесятых он боролся за сохранение дикой природы, хотя никогда не рассуждал об этом при нас. Одно время возглавлял экологическую организацию в Иллинойсе, издавал экологический журнал. Мы с сестрой часто вспоминаем эту его работу. Например, когда происходит что-то вроде урагана Катрина, мне страшно интересно, что бы сказал об этом отец: почти всю жизнь он сражался против Военно-инженерного управления, где вечно твердили: «У нас есть проект восстановления заградительных сооружений в Новом Орлеане, у нас есть проект строительства дамбы». Я не берусь утверждать, что мой отец всегда поступал правильно. Просто рассказываю, чем он занимался. Его волновали такие вещи, как реинтродукция белоголового орлана в русле Миссисипи, сохранение болот и тому подобное. Скорее всего, большой роли для экологии все это не сыграло. Вначале охрана природы была для него высшей целью. Под конец жизни он сделался нелюдимым и подозрительным. Отец прожил интересную и неоднозначную жизнь. Он был одиночкой. Он не был идеологом и занимался охраной природы во времена, когда это считалось блажью. И он намного опередил свое время.

А вас охрана природы интересует?

Дж. М.  Ну, я много думаю о том, как сделать воду почище и поменьше мусорить. Человек – существо довольно изобретательное, и чистая вода, и все такое прочее – это было бы здорово, но утверждения, что через три дня Нью-Йорк или Владивосток будет затоплен... мне это кажется преувеличением. Не сказать чтобы я истово верил во все это. Но, по-моему, все и так оттоптались на Управлении метеорологии (подразумевается «Климатгейт» – скандал с предполагаемой подтасовкой данных о глобальном потеплении британскими климатологами. – Прим. перев.), мне не стоит в это ввязываться. Вообще же меня обычно пугают не страшилки, а люди, которые носятся с этими страшилками. В любом случае, раз так называемый «Малый ледниковый период» остался позади, потепление неизбежно. Я рассуждаю так: поживем – увидим. Я провел в Чикаго зимы 1977-го, 1978-го и, кажется, 1979-го – легендарные зимы с заполярными морозами, и как-то не тороплюсь вновь испытать эти ощущения.

«Русские ведут неравный бой со своим ландшафтом и климатом»

Есть ли, на ваш взгляд, что-то общее у России с Америкой?

Дж. М.  Между Россией и Америкой очень много общего. Собственно, Россия и Америка – точно сумасшедшие сестры. В Москве я встречался с одним американцем: он прожил там довольно долго и держал один знаменитый клуб. И вот, когда мы с ним сидели в его клубе, я спросил: «Когда вы сюда приехали? И как вам все это?» Он окинул взглядом толпу и ответил: «Как мне это все? Полная мерзость». Подозреваю, что в этих словах был оттенок комплимента. Ведь запросто можно услышать, как американец называет мерзостью Америку, – в любом заведении или общественном месте. По-моему, похожих черт множество. Когда я последний раз приезжал в Россию, я был на благотворительном ужине в ГУМе, и один из гостей не приехал, что слегка раздосадовало хозяйку вечера. Потом выяснилось, что по дороге его убили. Пожалуй, это был дурацкий предлог для того, чтобы пропустить благотворительный ужин, вам не кажется? Но американца такими историями не удивишь.

Отличаются ли, на ваш взгляд, россияне от жителей других стран?

Дж. М.  Вообще-то да, я так думаю. Россия – суровая страна с мучительной историей. Поэтому русские выросли жесткими людьми, неизбалованными, они часто страдают от призраков прошлого, подвергаются гонениям и пыткам. Кроме того, я считаю, что география – важный фактор, а климат – важный вдвойне. Русские ведут неравный бой со своим ландшафтом и климатом. Климат может подавить человека, лишить его сил. Ну, иногда у русских бывает всплеск энергии, и они строят Санкт-Петербург, а иногда – усталость непреодолимая...

А Америка? Вы достигли успеха на многих поприщах. Как вы думаете, в какой степени американская культура и сама атмосфера Америки способствовала вашему успеху?

Дж. М.  Как сказал Шекспир... то есть Мальволио из «Двенадцатой ночи»: «Это дело случая; все дело случая». Я родился в Америке белым человеком поколения бебибумеров – так сказать, в золотой век. Когда рождаешься в таком месте в такое время, у тебя действительно есть шансы. Другое дело, скажем, Сербия. А в Руанде меня, возможно, уже и на свете бы не было. Тут дело еще и в языке. Культура во многом отож­дест­вля­ет­ся с языком. Английский стал международным языком. Если ты француз, скорее всего, ты будешь иметь успех только у франкоязычных зрителей. Если англичанин – другое дело. Джуд Лоу добился успеха. В Англии очень много настоящих звезд с мировой известностью – от Энтони Хопкинса до Эммы Томпсон и Юэна Макгрегора. Вообще, мне кажется, что представление о том, что настоящих звезд поставляет одна Америка, уходит в прошлое. В ближайшие годы все изменится. Возможно, новыми звездами станут китайцы или индийцы. Американская культура не всегда подминала под себя весь мир...

Как бы вы изложили в нескольких фразах свою позицию по поводу войны в Ираке?

Дж. М.  Лучше Фолкнера не скажешь: «Ни одна битва не приводит к победе. Битв даже не существует. Поле боя лишь  раскрывает человеку глубину его заблуждений и его отчаяния, а победа – это только иллюзия, порождение философов и глупцов». Вот как я, в сущности, отношусь к любой вой­не – с одинаковым чувством отторжения.

Послали бы вы своего сына воевать в Афганистан?

Дж. М.  Хм... Надеюсь, я воспитаю сына, который сам будет решать, воевать ли ему в Афганистане. Знаете, по-моему, такие вопросы – слишком долгое дело для подобного интервью. Я же не Анна Политковская. По-мое­му, от таких вопросов нет никакого толку – они годятся лишь как заголовок, напечатанный жирным шрифтом. Понимаете, это все общие места. Спросите меня о журналистике, и, если я буду отвечать всерьез, мой ответ займет целую книгу. Спросите о войне, и мой серьезный ответ займет целую книгу. Мне кажется, обо всем этом пишут слишком много и в основном ерунду.

Раз уж мы коснулись политики – ваше мнение о президенте Обаме?

Дж. М.  Бедняга. Не понимаю, кто вообще стремится стать президентом – ну что это за работа? Это же непосильный труд. Страна неуправляема. Люди ужасно фанатичны и необузданны, а ведь такая несдержанность, как правило, – признак глупости или душевного неблагополучия. Люди почему-то уверены, что американский президент может улучшить или испортить им жизнь. А я во все это не верю.

Вы до сих пор все ходите голосовать?

Дж. М.  Нет. Я ушел в отставку как избиратель в тот вечер, когда Макговерн проиграл Никсону в 1972-м. (В ходе тех выборов боролись кандидат от Республиканской партии Ричард Никсон и кандидат от демократов Джордж Макговерн. Макговерн выступал с мощной антивоенной агитацией, Никсон высмеивал оппонента как полоумного радикала. В результате Никсона поддержали сорок девять штатов из пятидесяти, и он выиграл. Это был первый прецедент с подобным результатом в американской истории. Впоследствии такую же победу с поддержкой сорока девяти штатов из пятидесяти одержал Рональд Рейган на выборах 1984 года. – Прим. ред.). Я просто не верю в выборы.

А в Бога?

Дж. М.  Я неверующий. Хотя и не воинствующий атеист. Я уважаю веру, которую люди для себя выбирают, или веру, в которой их воспитали. Просто я лично неверующий. Но меня самого это не тревожит. Я просто не думаю об этом.

Как вы снимаете напряжение?

Дж. М.  А я никогда его не испытываю. Читаю книги. Вышивать я бросил. Сейчас продираюсь через «2666» Роберто Болано, это великий чилийский писатель. В его книге этак девятьсот страниц, большой труд. У него есть блестящая книга «Сыщи­ки-дика­ри». Параллельно я читаю книгу об американских железных дорогах, она называется «В ожидании поезда». Люблю смотреть американский баскетбол. Когда-то я сам играл в баскетбол.

У вас есть любимые места?

Дж. М.  Я люблю Санкт-Петербург – это безумный город. Лиссабон – за то, что его ветхость выглядит радостно, и Вену тоже люблю. Франция мне больше по вкусу, чем Париж. Париж слишком такой... затянутый в парадный мундир, слишком он старается напоминать о своей мощи и державности.

«Очень уж дерьмовый бизнес – кино»

Вы дружите с Ингеборгой Дапкунайте?

Дж. М.  Она замечательный друг.

А как вы познакомились?

Дж. М.  Я играл в Лондоне в пьесе «Нечаянная оговорка», основанной на подлинной истории одного словацкого писателя-диссидента. Его отправили в ссылку, поселили в какой-то хибарке, но правительство все равно подсылало красоток-филологинь за ним шпионить. А он заводил с ними романы и в итоге обращал их в свою веру. Собственно, почему бы и нет? На что еще годятся филологические девушки? Об Инге я слышал и в Чикаго, и в Лондоне от некоторых людей из литовской общины. У меня была идея: пусть все четыре женщины, которые приезжают шпионить за героем, говорят на разных языках. Режиссеру, который ставил пьесу, – Саймону Стоуксу – моя идея совершенно не понравилась. Но в конце концов мы все-таки пригласили из Москвы Инге. Она вообще не знала английского. Текст просто заучивала наизусть. Начала участвовать в читках, ей дали роль, а потом они с Саймоном поженились: все было именно в таком порядке.

Вот так мы познакомились. Инге умница. Она выглядит совсем молоденькой девочкой, а на самом деле ей, наверное, сорок. С ней очень весело, она замечательная.

Инге, кстати, участвует в нашем следующем оперном проекте, о Казанове. Казанову буду играть я.

Это же не первый ваш оперный проект?

Дж. М.  Есть еще один. Я в нем играю, но не пою – самому запеть было бы с моей стороны жестоко по отношению к публике. Я там взаимодействую с полномасштабным барочным оркестром и несколькими сопрано. Все это сделали блестящий режиссер Михаэль Штурмингер, дирижер барочного оркестра Мартин Хазельбек и прекрасный художник по костюмам Биргит Хуттер.

Впервые мы поставили эту оперу прошлым летом. Она основана на реальных событиях и называется «Адская комедия» – об убийце, который в тюрьме овладел тонкостями литературного мастерства и убедил многих австрийских журналистов, что раскаялся. Они добились его освобождения из тюрьмы – такой роскошный триумф интеллектуальной элиты! Это было в начале девяностых. В первый же год на воле он стал знаменитейшим журналистом. А еще он писал пьесы и романы. Особенно же он прославился своими репортажами о серии убийств проституток в венском квартале красных фонарей. Он освещал убийства, собирал материал в полиции и, разумеется, все эти убийства сам же и совершал. Таков сюжет оперы.С